пургу резко ослабли, покидать домик стало крайне опасно, и Семенов запретил
выпуск радиозондов, а на метеоплошадку разрешил выходить только группой.
Когда же на третий дань пурга окончилась, аэропавильон исчез, пятиметровой
высоты строение из дюралевого каркаса, обтянутого брезентом, разметало
ветром, и обломки каркаса находили потом в радиусе трех километров от
станции.
Ни досок, ни других материалов для нового павильона не было, а без
аэрологических наблюдений Восток наполовину терял для науки свою ценность.
Самолеты в такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придет
только в январе, так что помочь восточникам никто не мог. "Голь на выдумки
хитра", и Семенов придумал построить павильон из материала, которого кругом
было в изобилии,-- из снега. И начался тот самый аврал. Полчаса работали,
полчаса отдыхали в тепле -- и так с утра до вечера. За две недели вырыли
подходящий котлован, спустили в него оборудование и стали выпускать оттуда
радиозонды. А работать на ледяном куполе тяжело: воздух разжиженный и сухой
-- рашпилем дерет носоглотку, да еще морозы стояли под шестьдесят градусов;
вот и выдохлись люди, исхудали, с ног валились...
В один из этих дней после аврала подошла очередь дежурить по станции
радисту Соломину. Всем спать, а ему бороться со сном, бодрствовать, чтобы
через два часа разбудить товарищей. И Семенов его пожалел. Уж очень устал
Пашка, исхудал -- один нос на лице остался, на ключе работал -- рука
дрожала. Не отдохнет, а до отбоя три раза выходить на связь, совсем дойдет
парень. Посмотрел Семенов, как Пашка тенью бродит по опустевшей
кают-компании, уложил его спать, а сам остался за дежурного. Молодой тогда
еще был Семенов, здоровый, даже аврал не высосал ею до отказа. А когда сил
на двоих -- тяжкий грех не поделиться с товарищем. Улыбнулся, припомнив чуть
не до слез благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, прибрал помещение и стал
думать, на что потратить оставшиеся полтора часа. И решил наведаться к
шурфу.
В самом начале зимовки восточники вырыли шурф глубиной метров десять и
шириной с деревенский колодец для гляциологических исследований. Отсюда
брали пробы снега с целью определения годовых накоплений и плотности, а на
разных горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным
люком, а спускаться вниз можно было по корабельному веревочному трапу,
связанному из двух частей. Чаще всего показания термометров снимал Гаранин,
а подменял его сам начальник.
Некоторое время Семенов колебался, так как права покинуть дом не имел.
То есть имел, конечно, но лишь доложившись дежурному, что в данном случае
было нелепостью, поскольку дежурным являлся он сам. Покинув в этих
обстоятельствах дом, Семенов нарушил бы свой же собственный приказ, за что
полагалось суровое наказание.
Когда десять месяцев назад после изнурительного санно-гусеничного
похода Петр Григорьевич Свешников открыл станцию Восток, то, оставляя
Семенова на первую зимовку, имел с ним долгую беседу. Кто знает, какие
неожиданности подстерегают людей в Центральной Антарктиде, на ее ледяном
куполе высотой три с половиной километра над уровнем моря, в условиях
кислородного голодания и еще не изведанных человеком морозов. В полярную
ночь, говорил тогда Свешников, лучше всего вообще в одиночку из дома но
выходить, а если уж придется, то на десять-пятнадцать минут и с
обязательного согласия дежурного. Так и было написано в приказе, основанном
на мудром проникновении в суть полярного закона.
Поэтому Семенов и колебался. Однако убедил он себя, минутное дело --
спуститься по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и вышел
из дому. Постоял спокойно, чтобы легкие привыкли к студеному воздуху, и
долго смотрел на безжизненную пустыню, уходящую к Южному полосу.
Полярная ночь еще не покинула купол, и луч прожектора вырывал из тьмы
узкий сегмент искристого, самого чистого на земле снега. Из-за низких
температур снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к дружке, как
хорошо сваренный рис, при малейшем дуновении ветра они взлетали с
поверхности и оседали только при полном штиле. Сейчас в свете прожектора
воздух был чист и прозрачен; кожей лица своего, закрытого подшлемником,
Семенов ощутил совершенною недвижность атмосферы, будто и она не выдержала,
окоченела от стужи.
Семенов подошел к шурфу, открыл люк, прощупал лучом фонарика
досятиметровую глубину колодца и полез вниз, осторожно ступая на деревянные
перекладины По мере того, как он спускался, в шурфе становилось все темнее и
затихал рокот дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому. И в этой
наступающей тишине особенно зловеще прозвучал какой-то странный треск под
ногами. Будь у Семенова в запасе мгновение, он успел бы осознать причину и
следствие этого треска и тогда, наверное, сумел бы удержаться; но трап
оборвался сразу.
Ошеломленный, Семенов лежал на дне шурфа; падая, он ударился о что-то
твердое, и боль в ушибленной спине мешала сосредоточиться и понять, что же
такое произошло. Но перед ощущением растущей тревоги боль стихала, а вскоре
и вовсе исчезла. Семенов поднялся, потопал унтами и повел плечами вроде бы
переломов, вывихов нет. Включив фонарик и увидел раскачивающийся на высоте
метров четырех обрывок трапа. Пошарил лучом на дне шурфа, обнаружил другой
обрывок -- и с холодной, кристальной ясностью осознал весь ужас
случившегося.
Первая, самая легковесная мысль -- воззвать о помощи. И Семенов чуть
было не закричал "Э-эй, ребята!",-- но удержался и не стал этого делать:
даже если бы люди не спали, все равно дизель перекрыл бы слабый всплеск
упрятанного в колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки -- не услышат.
И на смену первой мысли пришла другая -- о полной безвыходности
положения. Стены гладкие, не на что встать и не на что опереться . Не
выбраться ему из ловушки! Не поднимет тревоги дежурный -- вот он стоит,
дежурный! -- и некому будет разбудить людей, проспят до утра. А когда
проснутся, спохватятся -- спасать будет некого.
Семенов подняв голову, увидел необычайно яркую в чистом небе, полную
луну, застывшие вокруг нее крупные звезды и подумал, что они единственные и
последние свидетели его позора. И ему стало мучительно стыдно. И такое
острое было это чувство стыда, что пересилило оно даже страх перед
неминуемой смертью.
По разному погибают полярники. Иван Хмара в первую экспедицию
провалился с трактором под лед, но геройски погиб, ценою своей жизни
проложил первую колею на припае, другие, даже самые опытные, гибнут в
неравной борьбе со стихией, третьи -- от несчастного случая -- кто на борту
"Лены" мог предугадать, что с ледяного барьера обрушится многотонная глыба?
Но так глупо и так бессмысленно, как он, на его памяти не погибал
никто. Не подстраховать свой выход из дома! Безвременно умирать всегда
обидно, но хоть бы с пользой умереть, со смыслом!
И тут в сознание Семенова вползла какая то смутная, ничем не
подкрепленная мысль о том, что у него есть шанс. Он встрепенулся, раза три
присел и подвигал плечами, чтобы разогнать остывшую кровь, и вновь осмотрел
стены шурфа. Нет, зацепиться не за что... А мысль, хотя и оставалась
смутной, билась в его голове, как муха в стакане, будто дразнила. "Вот она,
я, попробуй ухвати!"
И вдруг как огнем ожгло -- спина! Обо что он ударился? Луч фонарика --
вниз: вот обо что!
На дне шурфа, полузасыпанная снегом, виднелась рукоятка забытой лопаты.
Еще не веря своим глазам, Семенов бережно, как археолог бесценный
кувшин, извлек ее из снега. Он пока еще нс знал, как она поможет ему
спастись, но почувсгвовал такое огромное облегчение, словно то была не
простая лопата, а протянутая ему рука верного друга. Так и обнял бы,
расцеловал эту лопату! Даже кровь согрелась, быстрее побежала от сознания
того, что двое их уже стало; вдвоем -- это мы еще посмотрим, кто кого!
И хотя мороз уже сдавил его своими щупальцами, Семенов стал тщательно и
не мельтеша придумывать план, как использовать этот шанс. Перебрал несколько
вариантов, трезво оценил их и отбросил: никаких сил, к примеру, не хватит
сбивать со стен снег, чтобы встать на получившийся сугроб и дотянуться до
трапа. А решился на такой план -- выкопать в стене узкую, в размер туловища,
нишу, слева и справа сделать в ней ступеньки-пазы для ног и постепенно вести
нишу вверх, чтобы сравняться с трапом. Плохо, конечно, что придется копать
снизу вверх, но зато в этом плане ощущалась надежность, и Семенов в него
поверил.
И неторопливо, размеренно стал вгрызаться лопатой в снежную стену.
Мороз под шестьдесят пять, а полниши выкопал со ступеньками -- пот
пробил! Да так, что струился по всему телу, пропитывая белье и заливая лкцо,
и теперь уже стало опасно подолгу отдыхать, потому что мороз быстро пробивал
и каэшку*, и кожаную куртку, и свитер водолазный под ней, и схватывал пот,
резко охлаждая беззащитное голое тело. Но не эта опасность была главная, а
то, что мучительно трудно стало поднимать лопату очугуневшими руками, будто
не лопату -- бревно поднимаешь многопудовое. Сил не хватает на последний
метр -- вот она, главная опасность! И потому Семенов пошел на большой риск,
сбросил каэшку, которая сковывала движения. Это помогло, но не очень
надолго. До трапа оставалось каких-то полметра, а силы кончились, и резервов
никаких больше не было. Сердце стучало, как отбойный молоток, рвалось из
груди, и терпкий вкус крови стоял во рту, а лишенные отдыха легкие не
успевали всасывать нужное количество кислорода, и оттого дыхание напрочь
сбилось -- настолько, что Семенов ощутил непреодолимое желание сорвать
подшлемник и вдохнуть воздух открытым ртом. Но превозмог себя: несколько
таких вдохов -- и верное ознобление легких. Был уже такой случай в
Центральной Антарктиде, когда один гляциолог увлекся работой и сорвав
подшлемник: минут пять всласть подышал, а спасти не удалось...
От слова КАЭ -- климатическая одежда антарктической экспедиции.
Каэшками полярники называют свои теплые, на верблюжьем меху куртки с
капюшоном.
Прим. автора.
Плохо стало Семенову работать. В ушах звенело, к горлу подкатывала
тошнота, и серая от лунного света стена, в которую вгрызалась лопата,
казалась багрово-красной. Всхлипывая и хрипя, он почти что в беспамятстве
поднимал и поднимал лопату, сбрасывая новые пласты снега, и казалось ему,
что работе этой нет конца. Переступая свинцовыми ногами по ступенькам --
пазам, он втискивался в нишу и отдыхал, все меньше боясь, что замерзнет. А
когда пошарил вверху рукой и нащупал трап -- не поверил, а поверил --
почувствовал такой прилив радости, что в гудящей голове просветлело, а из
сухого и шершавого, как наждак, рта вырвался ликующий крик. Обеими руками
вцепился Семенов в нижнюю перекладину трапа, повис на ней и тут же понял,
что совершил большую, а может, непоправимую ошибку.
Нельзя было лишать ног опоры! Не подумал об этом и повис на перекладине
тяжелым мешком, раскачиваясь наподобие маятника. Сил-то подтянуться нет,
кончились силы, растворились в нише, как сахар в кипятке. Ох, как не
хотелось отпускать трап, а пришлось: разжав руки и рухнул на дно шурфа --
мягко, на горку выбранного из ниши снега. И хотя отчаяние, скверная мыслишка
о безысходности снова затуманили мозг, вспомнил все-таки -- надел каэшку,
чтобы не застудить разгоряченное тело. Отдышался, прояснив себе сделанную им
