перелом.
В один из этих дней Семенов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на
уходивший вдаль айсберг. Вблизи отт казался огромным, да и был таким --
высотой с тридцатиэтажный небоскреб, но, уходя, он мельчал и съеживался,
словно подавляемый грандиозностью океана.
-- Шатун,--сказал Гаранин,--В одиноком айсберге есть что-то
трагическое. Титан, обреченный на гибель.
-- И все же напоследок ему будет хорошо,-- отозвался Семенов.-- Родился
снегом, с возрастом превратился в ледниковый лед, всю жизнь мерз, как
собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж
умирать, то от избытка нежности и тепла.
-- Хандришь?
-- Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.
-- Подождем до полярной ночи.
-- Сейчас о ней даже думать страшно.-- Семенов задраил молнию каэшки.--
Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю
на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На
Льдине все-таки веселее.
-- Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он
был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса... Чего
это ты вдруг, Сергей?
-- Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу.
Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты
головой, виноват! Жизнь наша перевалила через экватор, к этому возрасту
нормальные люди обычно достигают того, на что способны, мирно живут себе и
"возделывают свой сад", работают, любят жен и ласкают детей. А мы с тобой и
недолюбили, и недоласкали, и самое горькое, что нам не дано уже этого
наверстать.
-- Ты прав,-- спокойно проговорил Гаранин.-- Но раз уж повел такой
разговор -- бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали.
Зато нам дано другое...
-- Говори, я слушаю.
-- Острота ощущений. Нам всего достается вдвойне. Если прощание -- это
концентрированная грусть, то встреча -- сжатая, как энергия взрыва в
гранате, радость. Ожидание счастья -- тоже счастье, друг мой.
-- Мне этого уже мало.
-- Мне тоже.
-- Ты противоречишь самому себе.
-- Вся наша жизнь -- клубок противоречий, Сергей...
-- Чему ты улыбаешься?
-- Так, картинка детства... Не думай, что ухожу от разговора,
наоборот... Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом
кружке, помнится, мы выбирали себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной
игры. Каждый, кто выбрал, начинал жить по законам своего меридиана. В
соответствии с этим исчислялись дни, часы, времена года. Я, например,
вопреки логике долгое время жил, опережая действительность на несколько
часов в день и на целый сезон в году. Никакая сила в мире не могла тогда
убедить меня в обратном. Так, наверное, и в жизни. Человек однажды делает
выбор, и уже ничто не может изменить его судьбу. Я выбрал и теперь не могу
да и не хочу жить иначе... А ты что?
-- Вспомнил одного юнца,-- улыбнулся Семенов -- Прилетел он на полярную
станцию, представился начальнику. Тот спросил: "Арктику знаешь?" "А как
же,-- гордо прощебетал юнец,-- два месяца был на практике!" Рядом с
начальником стоял один метеоролог...
-- И начальник спросил его,-- подхватил Гаранин:- "А ты, Андрей Арктику
знаешь?" "Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!"
-- Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину,-- продолжал
Семенов.-- Он сказал: "Слышал? Арктика -- она как любимая женщина: думаешь,
знаешь каждую ее привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое
коленце, что только в затылке почесываешь!"
-- Цитируешь точно,-- кивнул Гаранин.-- Не пойму только, к чему.
-- К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что
ты фаталист.
-- А ты?
-- Я?
-- Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя --
другая игрушка.
-- Какая? -- удивился Семенов.
-- Девичья у тебя память, Сережа. Однажды в доме Семеновых заночевал
охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.
-- Да.
-- А ты говоришь: противоречу самому себе... В этой стрелке все дело,
она вечно зоват нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется,
Сережа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что
работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из нее.
Вот и Сириус на Востоке... Я ведь не случайно о нем... В ту ночь, когда мы
уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь,
осгался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному.
Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном
небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду,
навсегда становшся ее пленником. Наши звезды нам светят здесь, Сережа, и
нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.
-- Не знаю, что бы я делал без тебя.
-- Жил бы по законам своего компаса, другого тебе на дано. Да и мне
тоже.
-- Почему никогда не рассказывал про звезду?
-- Так ведь это сказка,-- улыбнулся Гаранин.-- Я под нее баюкал
Андрейку. Хочешь, бери мой Сириус?
-- Нет уж, застолблю за собой Южный Крест.
-- Не жадничай, в нем целых пять звезд.
-- Ну, а что? Всем по одной: мна, Вере, Наде, Алеше и будущему внуку.
-- Что ж, уговорил. Бери.
Удачная попытка
Естъ в антарктической экспедиции такой обычай: считать зимовку начатой
и вздохнуть спокойно только тогда, когда завершатся рейсы на Восток и
возвратится из похода санно-гусеничный поезд. Но в эту экспедицию нужды в
походе не было: все топливо на Восток поезд доставил еще в прошлом году, и
оно мерзло там в цистернах нетронутое. Так что до начала декабря
механики-водители будут ремонтировать, приводить в порядок "Харьковчанку" и
тягачи и лишь потом отправятся в свой изнурительный поход -- три тысячи
километров по куполу Антарктиды в оба конца. Ну, а раз сейчас похода нет, то
и нечего за него волноваться.
Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта,
волнует армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию.
Честь экспедиции, ее боль и гордостьстанция Восток. В полярную ночь не дойти
до нее, не долететь, случится что на ней и люди смогут помочь восточникам
разве что сочувственной морзянкой. С Востока будет начинать ежедневные
сводки на Большую землю Шумилин, и первые тосты в кают -- компаниях
береговых станций будут за восточников и за их удачу.
Поначалу Мирный встретил новую смену так, словно хотел опровергнуть
людские домыслы об Антарктиде. Солнце не уходило с безоблачного неба,
нестерпимый свет заливал белое покрывало припайного льда, у которого
пришвартовалась "Обь", каменные скалы островов и ограждавший берега ледяной
барьер. Искрился снег, полыхали вросшие в припай айсберги, ослеплял до
отказа пропитанный солнцем снег. Люди надевали темные очки, мазали губы
помадой (иначе потрескаются и покроются волдырями), а иные смельчаки
раздевались до пояса и загорали. Обе смены, старая и новая, круглые сутки
разгружали "Обь"
-- Вот тебе и Антарктида! -- поражался Филатов, которому даже в одной
кожаной куртке было жарко гонять трактор по припаю -- Сочи!
-- Накаркаешь,-- весело упрекал его Дугин.-- Сплюнь три раза и по
дереву постучи.
В такую погоду летать бы на Восток борт за бортом, да не успели
смонтировать самолеты, прибывшие на "Оби" в разобранном виде. А только
собрали и прогнали моторы -- началась пурга. Не очень жестокая, для
Антарктиды и вовсе хилая -- так, метров двенадцать в секунду, но летчикам
крылья она подрубила: низкая, без всякого просвета облачность отсекла Мирный
от солнца.
Пурга закрыла дорогу на ледяной купол. Взлететь с полосы и пробиться
через облачность было делом хотя и не безопасным, но возможным, а как
возвращаться? Б Мирном слепая посадка -- игра со смертью в очко: либо в
ледниковую трещину угодишь (их вокруг аэродрома как паутины в неухоженном
доме), либо с барьера на припай грохнешься...
Не повезло! Начальник летного отряда Белов в пух и в прах разносил
техников: не могли хотя бы на сутки раньше подготовить ИЛы к полету.
Техники, и так забывшие, что такое нормальный сон, раз водили руками -- что
могли, то и сделали, не роботы.
Пурга бушевала десять дней. Чуть стихло -- полетели на Восток, а там
туман, не нашли станцию. Раньше, когда она была обитаемой, радист давал
привод, тянул к себе самолет на эфирной ниточке. А теперь повертелись и
вернулись обратно. Тут снова на Мирный обрушился стоковый ветер с купола,
прождали еще четыре дня. Еще два раза пробивались к Востоку -- опять
вхолостую: район станции окутала поземка. И виноватых нет, природе строгача
не влепить.
Так и прошел январь, золотой летний месяц, когда на Восток летать --
одно удовольствие, круглые сутки светло и еще тепло, не ниже сорока
градусов.
В начале февраля над Мирным засияло солнце, а спутники Земли донесли,
что над Центральной Антарктидой видимость "миллион на миллион". И очередную
попытку Белов предпринял с верой в удачу.
-- Я живу до сих пор потому, что Сереге было скучно,-- смеялся Белов,
когда заходила речь о его дружбе с Семеновым.
А произошла эта история много лет назад и при обстоятельствах, которые
тогда вовсе не казались Белову забавными. Над Таймыром свирепствовала пурга,
ни одна станция самолет не принимала- облачность до земли, снизишься --
врежешься в горы, которые здесь то ли бог, то ли черт повсюду разбросал. Тут
и случилось, что отчаянные призывы Белова поймал молодой радист со станции
Скалистый Мыс, котоорый закончил передавать сводку и от нечего делать гулял
по эфиру. Выглянул радист в окно -- над станцией чистое небо, пурга пошла
стороной. И отбил садись на Скалистый! Когда самолет приземлился, мотор
чихнул раз другой и затих: бензин кончился.
О Белове говорили всякое. Был он уже а те годы известный по лярный
летчик, о нем писали в газетах, печатали его портреты А человеком считался
нелегким. Проскальзывало в нем и свойственное многим знаменитостям
высокомерие, и сгрубить он мог просто так, ради красного словца, и небрежно
отозваться о мастерстве коллеги, если почему-то его недолюбливал, но в то же
время был Николай Белов удивительным летчиком, лихим и мудрым, готовым на
любой риск, если требовалось спасти человека. Кто знал Белова в деле, все
ему прощал. В небе он делал, что хотел, самолет слушался его, как собака.
Однажды он снял Семенова и Гаранина с осколка льдины, да так, что с экипажа
градом лил пот: все видели, что и садился и взлетал ЛИ-2 буквально в
сантиметрах над грядой торосов и впритык к разводью. Не летчик -- ювелир.
"Безопасно бывает только с невестой целоваться!" -- отшучивался он, когда
начальство уважительно ругало его за отчаянную посадку. Любишь не любишь --
все равно уважать будешь. Высокомерен, своенравен -- не спишешь с него
такого, но зато честен и справедлив с людьми, зависевшими от него. Интриг не
терпел. Если подчиненный приходил жаловаться на кого-то, Белов говорил:
"Зови его, сейчас разберемся... Не хочешь? Тогда и не жалуйся!"
Была и еще одна красивая черта у Белова: преданность полярникам.
Наверное, потому, что он считал их ровней -- в том смысле, что профессии
полярников и летчиков по большому счету одинаково опасны, а ничто так не
помогает выжить в высоких широтах, как взаимное доверие, выручка и дружба.
