к ошеломляющему выводу: при полной загрузке научного персонала штатное
расписание можно смело сократить на одну четверть, что и требовалось
доказать!
-- Действительно, ирония судьбы, -- согласился Сергей Антоныч, --
положенную мне порцию ожогов я должен был получить не в клубе, а в ресторане
на двадцать первом этаже. Хорошо еще, что без Татьяны Платоновны пошел, она,
к величайшему своему счастью, охрипла и не пожелала на банкете шипеть.
Банкет на полтораста персон был назначен на шесть часов. Родионычу, нашему
тогдашнему директору, стукнуло шестьдесят пять, а старика мы любили и
сбросились по десятке. Моя агентура донесла, что несколько подхалимов
готовят сахарно-медовые тосты насчет старого коня, который борозды не
портит, и я даже придумал по дорого экспромт -- экспромты, ребята, всегда
придумывают заранее, -- что шестьдесят пять только тогда превосходный
возраст, когда до него остается еще лет двадцать. Эй, ферзя на место, юный
жулик!
После пельменей, в изобилии приготовленных Дедом и Ольгой, Сергей
Антоныч был настроен благодушно: возлежал, как римлянин в трапезу, на
диване, переговаривался с нами и посмеивался над Бубликом, который следующим
ходом неизбежно терял ферзя и весь извелся.
-- Сдаюсь, -- со вздохом сказал Бублик. -- Но это не по правилам, вы,
дядя Сергей, все время разговариваете и путаете, в ресторане было не сто
пятьдесят персонов, а сто сорок три.
-- Пусть я ошибся на семь персонов, но зато ты продул!-- торжествовал
Сергей Антоныч.
-- Не по правилам, -- напомнил Бублик. -- А сказать, сколько было в
шахматном клубе? А то вы снова напутаете.
-- Ну, сколько персонов?
-- Персоны бывают в ресторане, -- важно поправил Бублик, -- а в клубе
было тридцать восемь человек.
-- Можно не проверять? -- озабоченно спросил Сергей Антоныч.
-- Что я, брехун какой-нибудь? -- обиделся Бублик. -- Ладно, я молчу, а
то папа на ремень показывает.
-- Ну, раз ты отказываешься сыграть еще одну партию... -- под бурные
протесты Бублика сказал Сергей Антоныч, -- уговаривать тебя не стану.
Расставляй, расставляй... Уже во Дворце, у лифта, я спохватился, что до
начала банкета еще минут двадцать, и решил нанести визит своему другу
Капустину, да заодно сгонять парочку партий в блиц. Бублик несокрушимо прав:
вместе со мной и... еще с кем, Бублик? -- там оказалось тридцать восемь
человек... нет, мне все-таки больше нравится "персонов".
-- Тоже мне вопрос, -- Бублик пожал плечами. -- Каждый знает, что там
еще буфетчица была, Ираида Ивановна. Когда мама Оля про некоторых не
забывает, она у нее домой пепси-колу берет.
-- А если некоторые хватают двойки? -- упрекнула Ольга.
-- Не двойки, а двойку, -- уточняя Бублик. -- И то не за ошибку, а за
драку с Витькой.
-- За дело или для разминки? -- поинтересовался Сергей Антоныч.
-- За дело, -- проворчал Бублик. -- Он дразнится, веснушки мои всегда
считает.
-- Ну и сколько у него получилось?
-- Куда ему, он только до ста считать умеет, -- пренебрежительно махнул
рукой Бублик.
У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик -- один из любимых его
собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и
только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.
-- Леля, крепкого чаю, одну заварку, -- потребовал Сергей Антоныч. -- С
чего начинать?
-- С того, как вы вошли в клуб, -- предложила Ольга. -- Кажется, при
этом вы произнесли не совсем обычное приветствие?
-- Необычное? -- удивился Сергей Антоныч. -- Я, как всегда, проревел:
"Привет, дровосеки!", а если Капустин -- это он, конечно, тебе наябедничал!
-- стал нервничать и эевнул слона, то это его сугубо личное дело. Ага, нашел
с чего начать! У меня когда-то брали интервью для газеты, но завотделом
спорта, сам шахматист, квалифицировал мои мысли как возмутительные и
интервью забодал. Давай-ка врубим дровосекам в солнечное сплетение, а? Вот
что я тогда говорил: мне кажутся смехотворными споры вокруг того, что есть
шахматы -- спорт, искусство или даже наука? Все это полная ерунда: шахматы
есть игра вроде, скажем, преферанса, а шахматист -- игрок, не более того.
Спорт? Гимнастика для мозга! Искусство? Очевиднейшая чушь: не менее
блестящие комбинации совершают финансисты и политики, которым и в голову не
приходит называть свою деятельность искусством. Наука? Попробуйте сказать
это в Академии наук! Увлекательная игра, умственная гимнастика в порядке
отдыха от полезной деятельности -- с этим я согласен, но нельзя же из людей,
кто лучше эту гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты -- народ
хитроумный и практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих
людей, игравших в шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея
Прокофьева и других, но ни словом не заикаются о том, что эти воистину
великие люди смотрели иа шахматы исключительно как на развлечение и игроками
были посредственными, в лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и
уделяли они шахматам самый минимум своего времени. Представьте, как обеднело
бы человечество, если б Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку
ради того, чтобы совершенствоваться в шахматах! Наполеон -- другое дело,
если б он не отходил от шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом
выигрыше. Скажу больше: повального увлечения шахматами, особенно
профеосионального ими занятия, я бы ни в коем случае не поощрял, ибо оно не
только отвлекает от общественно полезной деятельности, но и вредно для
здоровья, истощает нервную систему... Ну, каково, осмелишься написать?
Смотри, Леля, Капустин перестанет раскланиваться, шахматисты в порошок
сотрут! Ладно, за дело.
Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла
восьмого этажа.
-- Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо... Коридор, кажется,
метров около шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров
от левой внутренней лестницы... все пять окон на фасад. В коридоре напротив
-- литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату
получать, да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая,
нынче принято говорить -- холл, зал вытянут в длину метров на двадцать,
вдоль стен шкафы с книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и
грамоты -- свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его
дровосеков, на стенах -- портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить
пристальное внимание на правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к
окну, ведет прямо в буфет -- шахматисты частенько забегают туда,
поддерживать гаснущий творческий потенциал, а вторая дверь ведет в
умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в две непонятного
назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по первоначальному
замыслу данное помещение предназначалось хореографической студии, что делает
понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила шахматистов на
блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами длинную
рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, так как
благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру зала,
во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук... в
правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков... Вот,
кажется, и весь очаг шахматной мысли.
Начнем восстанавливать события. Когда я вошел, турнир уже начался, в
зале было тихо, болельщики перешептывались и глазели на единственную
демонстрационную доску с партией Никифоров -- Капустин; я сердечно
поздоровался с присутствующими, о чем было сказано выше; увидев меня,
Капустин занервничал, зевнул слона и поднял крик, что его творческая
личность не может раскрыться "в столь невыносимых условиях". Но не успел я
насладиться тем, что олицетворяю собой "невыносимые условия", как
выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в зале так накурили, что
хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, а потом дверь, в зал
сразу же пошел дым, все повскакивали с мест -- и на этом турнир закончился.
Все дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение пятидесяти минут,
отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы борьбы за
выживание я все-таки запомнил.
Должен сразу и категорически подчеркнуть: базисная теория Лели,
согласно которой Попрядухин оказался единоличным лидером, хотя и льстит
моему самолюбию, но является недостаточно научной. Роль моей личности в этой
истории не следует преувеличивать, поскольку власть взял в свои руки
триумвират. Своей же заслугой я считаю немедленное введение военной
дисциплины, необходимой для обуздания паникеров, изучения обстановки и
создания прочной обороны. Каково сказано? Недаром в армии я дорос до
старшины! Когда люди бросились к выходу, я встал в дверях, изобразив собой
распятие, и проорал: "Назад! Слушать мою команду!" Моя внушительная фигура и
особенно баритон -- Дед не даст соврать, в полку меня называли "иерихонской
трубой", произвели на публику впечатление, и она на мгновенье притихла. Как
и всякий узурпатор, я сразу же окружил себя преторианской гвардией, в
которую завербовал шофера Гришу Никифорова и своего аспиранта Андрюху
Прошкина, двух самых сильных шахматистов города -- имеются в виду бицепсы. Я
громогласно объявил, что эти здоровеиные парни будут смертным боем лупить
каждого, кто осмелится бунтовать, отправил их в глубокую разведку, а сам
стал изучать обстановку из открытого окна. Через минуту, обобщив добытые
сведения, я пришел к неутешительному выводу; внутренние лестницы,
центральная и левая, в дыму и горят, а из десятков окон, подобно мне,
высовываются погорельцы и, стараясь перекричать друг друга, докладывают
подъезжающим пожарным о своем желании пожить на этом свете. Хороши бы мы
были, если бы всей толпой устремились в коридор! Дед, а ведь я тебя увидел!
Я даже послал тебе мысленную телеграмму, что если ты не поспешишь, то
здорово рискуешь остаться послезавтра без выпивки на моем дне рождения: у
страха глаза велики, мне казалось, что мы и пяти минут не продержимся. Дед,
ребята, был великолепен, рванул, как добрый конь, к центральному подъезду, а
за ним его жеребцы с брандспойтами.
-- Были когда-то и мы рысаками,-- поцокав языком, подтвердил Дед. -- А
помнишь, как ты утюжил блиндаж, провалился и с задранной пушкой даже
отстреливаться не мог? Тогда хуже было.
-- Может, и хуже, -- согласился Сергей Антоныч. -- Но одно дело, когда
ты мог сгореть, но все-таки остался жив, и совсем другое -- когда ты пока
еще жив, но вполне можешь сгореть. "Аграмадная разница!", как говорил
механик-водитель Кузьма Бабичев. Помнишь, Дед, как он обалдел, когда к нам
приехала с подарками делегация, а в ней его жена? Ты слишком рано родился,
Шекспир! Зима, лютый холод, а Кузьма вышвырнул нас из танка, как котят,
втянул через люк свою Настю и... Опустим занавес, лирика противопоказана
такому сухому технарю, как профессор Попрядухин. А тогда, вникнув в
обстановку, я приказал своим телохранителям забрать, пока не поздно,
огнетушители из коридора. Приказано -- выполнено, притащили шесть штук, уже,
считай, есть чем отбиваться.
-- Здоровые мужики, а внутренние краны в коридоре не могли
задействовать, -- упрекнул Дед. -- Кто другой, а ты-то знал, как и что, зря,
что ли, я тебя обучал. Тоже мне, профессор кислых щей.
-- Эх, Дед, опередил события! -- погрозил пальцем Сергей Антоныч. --
