и морским ветром. Кое-где в белесом небе крутились редкие чайки, однако
множество птиц копалось в мусоре на песке, а у самой воды расхаживали
кулики.
Людей оказалось немного: парочки и кое-где семьи расположились вдоль
парапета, служившего защитой от ветра, или у воды, прикрыв разноцветными
пластиковыми щитами огонь жаровен.
Их ждал великолепный ланч. Тут был жареный цыпленок, завернутый в
алюминиевую фольгу и еще теплый, куски холодного ростбифа, яйца в крутую,
сельдерей, банка сардин, ломоть чесночного хлеба, помидоры, нарезанные
огурцы. Он не забыл соль, перец, консервный нож для сардин и штопор для
двух бутылок охлажденного розового вина. Не были забыты также термос с
черным кофе, хрустальные бокалы для вина, бумажные салфетки и сладкое.
Они сели, прислонившись спинами к шершавому бетону парапета, оба в
больших темных очках. Здесь не было ветра, и становилось теплей - с каждой
минутой. Он снял фуражку, шарф, пиджак, свитер, майку. Она отбросила
одеяло, жакет, свитер... и представила на всеобщее обозрение свой
маленький надувной лифчик. Солнце припекало; он расстелил большое пляжное
полотенце и они развалились на нем.
Время от времени они смотрели друг на друга невидящими взглядами -
как слепые. Он открыл одну из бутылок и разлил вино по фужерам; они
чокнулись и отпили по глотку. Подставив свои бледные лица и тела осеннему
солнцу, они смотрели на самодовольных, франтоватых чаек на берегу. Это
было неплохо.
- Ты знаешь, - лениво спросил он, - ты знаешь, что я величайший
любовник во всем Нью-Йорке.
- Серьезно? - также лениво переспросила она. - Где же проводилось
соревнование - на стадионе "Янки"?
Он обнажил зубы в улыбке.
- Ну... все дело в мужественности.
- Мужественности.
- Да. Элен, ты просто представить себе не можешь, сколько в Нью-Йорке
голубых. И сколько таких парней, которые вроде и не голубые, а просто не
интересуются сексом. И сколько мужей, до того выдохшихся в погоне за
деньгами, что уже не в состоянии заниматься этим со своими женами. Ты
просто представить себе не можешь.
- Представляю, - вздохнула Элен.
- Вот об этом я и говорю. Эти парни не могут доставить женщине
удовольствие. И тогда на сцене появляюсь я. Мужественность. Ну ладно.
Давай, перекусим.
Они распаковали его многочисленные алюминиевые и бумажные пакеты, и
стали жевать, грызть и глотать их содержимое. Еда всегда кажется вкуснее в
ясный, холодный октябрьский день - так было и на этот раз.
- Видишь ли, - объяснял он, обгладывая косточку, - это вопрос спроса
и предложения.
Она отпила глоток вина. Услышав громыхание досок настила они
выпрямились и оглянулись. Это оказалась патрульная машина полиции. Она
медленно проехала по пляжу и скрылась за поворотом.
- Спрос и предложение, - повторил он, запихивая в рот кусок огурца. -
Я могу предложить то, что пользуется большим спросом. Понимаешь?
Она посмотрела на него с изумлением, но не прекратила пережевывать
кусок ростбифа.
- Это вроде профессии, - продолжал он с набитым ртом. - Полагаю, я -
профессионал. Знаешь, вроде ортопеда.
- Ортопед, - кивнула она.
- Видишь ли, с каждым годом все больше и больше одиноких женщин
приезжают в Нью-Йорк. Верно ведь? Они получают хорошую работу и
зарабатывают много денег. Но они оторваны от дома. Понимаешь? Дом у них в
Канзасе, Южной Дакоте или Индиане. Они снимают хорошие квартиры, покупают
кучу тряпок, кладут деньги в банк. Но им не с кем поговорить. Ты это
знаешь. На их долю остаются только педерасты, бисексуалы и разные грязные
старикашки. Верно?
- Верно.
- Знаешь, сколько из них ходят к психоаналитикам? Сотни. Тысячи.
Миллионы. Не потому, что им так нужен психоаналитик, а потому, что они
готовы платить полсотни в неделю, лишь бы иметь возможность поговорить с
кем-нибудь. Поговорить! Разве это жизнь? Знаешь, чего они хотят на самом
деле? Немного обычного мужского внимания.
Она впилась зубами в холодный, спелый помидор. Хорошо. Она посолила
его немного. Еще лучше.
- Ну вот, - сказал он, - тут за дело берусь я.
- Точно.
- Да. Как я тебе уже говорил - это профессия. Неужели это так ужасно?
- Нет, думаю нет.
- Я мужчина, представитель вымирающего племени.
- Ты имеешь в виду, что у тебя встает?
- Ну... да.
- И женщины платят тебе за это, Чарльз?
- О, деньгами никогда. Я никогда не беру _д_е_н_ь_г_и_ у женщин. Но
в_е_щ_и_ - да. Эту машину, например. Камеру "Полароид". Африканские маски
и баночки со специями. Аппаратуру. Ну, и тому подобное.
Она посмотрела на него очень внимательно.
- Ну, и чего бы ты хотел от меня, Чарльз?
- О, бог ты мой!
Он наклонился к ней, положил руку на ее обнаженное плечо. Его лицо
оказалось совсем близко. Она видела застывший жир на его губах.
- Бог мой, Элен, ты меня совершенно неправильно поняла. Я ничего не
прошу у тебя. Ничего. Ты одна из немногих женщин - _о_ч_е_н_ь
н_е_м_н_о_г_и_х_ - с которыми мне просто нравится быть. Я ничего у тебя
не прошу. Я просто думал, тебе это будет интересно. Я думал, тебя это
развлечет. Бог мой, ничего я от тебя не хочу. Мне достаточно быть с тобой.
Ты это знаешь.
- Разумеется, - сказала она. - Возьми вареное яйцо.
Некоторое время они сидели молча. Полицейский автомобиль с шумом
промчался в обратном направлении.
- Скажи мне, - спросила Элен, аккуратно обгладывая куриную гузку,
которую обожала, - чем ты объяснишь свою способность удовлетворить
стольких женщин?
- О, - ответил он, скромно потупившись и вытирая руки салфеткой, -
полагаю, просто сноровка.
- С_н_о_р_о_в_к_а_?
- Да... к тому же у меня потенция, как у быка. И я никогда не слышал
ни от кого никаких жалоб. Ты же никогда не жаловалась.
- Это точно. Ты успешно справляешься со своей работой.
- Во-во. Знаешь, у меня ведь нет никакой другой работы. Ну есть у
меня маленькая трастовая компания, но если смотреть правде в глаза, я живу
за счет женщин.
Она понимающе кивнула. Они открыли вторую бутылку, и у Элен возникло
странное чувство будто она смотрит непристойный телесериал, о котором не
знает никто, кроме нее. И в главных ролях в этой мыльной опере они - Элен
и Чарльз, чарующие и незабываемые.
- Но Чарльз, - начала она, протягивая руку за пучком зелени,
намереваясь отыграть эту сцену до рекламной паузы, - Чарльз, что будет с
тобою дальше? Ведь твоя "сноровка" не вечна. Что будет с тобою, когда ты
постареешь? Я имею в виду, когда ты не сможешь делать это тридцать семь
раз на дню?
- Я думал об этом, - с победоносным видом заявил он. - Я работаю над
этим вопросом. Вдова. Или, быть может, в разводе. Куча денег. Дом в
Калифорнии. Пляж. Солнце. Масло для загара. Белый вечерний пиджак. И все
что нужно. Понимаешь?
- О, конечно. Вечеринки, новенькая "Альфа Ромео" и все такое. И может
быть два-три раза в неделю - с ней. Этого вполне достаточно. Верно?
- Верно! - радостно пропел он, прихлебывая вино. - Два-три раза в
неделю. Бог мой, как здорово. Это судьба. Звучит неплохо. Правда, Элен.
По-моему неплохо.
- Да, совсем неплохо.
- Ну, а пока не выиграл по-крупному, нужно продолжать играть по
мелочам и брать вещи от женщин. Понимаешь?
- Для поддержки мужественности?
- Точно! То, что я и говорил: спрос и предложение. Это профессия.
- И у тебя есть сноровка?
- Точно! У меня есть сноровка. Еще?
- О, боже, нет. Я не могу больше проглотить ни кусочка.
- Тогда пришло время фотографироваться. Позволь, я сначала приберусь.
Он был таким аккуратным. Кости, огрызки и бумажные салфетки - в
ближайшую урну. Пустые бутылки - с собой. Пляжное полотенце он стряхнул и
сложил. Очень аккуратно и умело.
Затем он взялся за фотоаппарат...
В этом было что-то нервирующее. Точность изображения не приносит
радости, а порождает испуг. Человек ощущает себя самим собой и признает
свое существование в трех измерениях. Он материален; под тонкой
оболочкой-кожей работает вечный двигатель-сердце и струятся жизненные
соки. Ткни плоть пальцем и почувствуешь ее упругое сопротивление. Эта
материя уникальна, она принадлежит тебе одному. Пока ты жив.
Чарльз попросил ее позировать в брюках и надувном бюстгальтере. И вот
через несколько мгновений она увидела себя - в двух измерениях,
неестественно раскрашенную. Она держала саму себя в руках, этот маленький
кусочек картона, пытаясь осознать это, но не могла. Изображение.
Отражение. Вот она стоит, щурясь на солнце, обнаженная до неприличия.
Карточка холодила руку. В ее памяти один за другим возникли образы:
ребенок на руках матери; фотография четвертого класса средней школы имени
Теодора Рузвельта; она, стоящая под яблоней; она в купальном костюме на
берегу озера; она на веранде с Эдди Чейзом, с Джоном Смитом и девочкой из
ночного клуба, и десятки, сотни других. Портреты, сделанные Джоу Родсом. И
теперь это... Но если тебя можно поймать таким образом... если тебя можно
уменьшить до размера плоской фотокарточки, без сердца, без жизни, тогда...
тогда...
- Теперь я сниму тебя, - бодро предложила она.
Трудно представить, что могло бы доставить ему большую радость. Он
фотографировался с удовольствием - профиль, анфас, улыбка во весь рост,
напряженные, под культуриста, мышцы и так далее и тому подобное, пока не
кончилась бумага. Готовые снимки он вложил в бумажник. Она никогда раньше
не слышала, чтобы мужчина фыркал от удовольствия. Чарльз фыркал.
- Хей, - сказал он, - давай спустимся к морю. Пройдемся по пляжу,
потом вернемся и поедем домой. Идет?
- Идет, - радостно сказала она.
Они оделись и прибрались - сложили все в плетеную корзинку, а
корзинку и фотоаппарат прикрыли пляжным полотенцем. Она набросила на плечи
прихваченное из машины одеяло, потому что ветер усилился. Взявшись за
руки, они направились к морю, подпрыгивая и вздымая ногами тучи песка,
смеясь над встревоженными чайками, приветственно помахивая людям,
собравшимся вокруг своих жаровен.
Осторожно обходя кучи выброшенного морем мусора, они спустились к
морю. А там, где песок был сырой и стал проваливаться под ногами, они
свернули и побрели вдоль берега.
Она заставила его остановиться и посмотреть на небо. Угасающее солнце
клонилось к закату: ломтик лимона в сухом мартини, разлитом по небосводу.
- Чарльз, - сказала она, сжимая его руку.
Море было окрашено в предвечерние краски. Белые барашки волн
свидетельствовали о начинающемся приливе. Рыбаки в высоких сапогах, стоя
почти по пояс в воде, забрасывали далеко в море свои снасти. Их жены
сидели на берегу у костров, пили горячий кофе, болтали или дремали. Иногда
воздух оглашали пронзительные крики босоногих детишек, забегающих в
холодные волны прибоя, а затем с визгом бегущих назад.
Они добрели до почти пустынной части пляжа. Над парапетом возвышался
большой ресторан из красного кирпича, закрытый в связи с окончанием
пляжного сезона. Его потрескавшийся от времени, изъеденный морским ветром
и солнцем фасад напоминал доброе, милое, хорошо знакомое лицо, которое
хочется поцеловать.
Большинство отдыхающих остались далеко в стороне, Элен Майли и Чарльз
Леффертс остановились, молча глядя на море.
- Смотри, - сказала она, показывая рукой на какой-то предмет,
покачивающийся на волнах. - Интересно, что это...
Он взглянул туда, куда она указывала. Какой-то черно-белый предмет,
возможно, ствол дерева, а может быть, дохлая рыбина. Нечто.
