маман, но и как подружка: попить кофейку или посплетничать, а также на рагу,
когда у них, или у нас резали поросенка.
Проходили годы, а я все мучился мыслями о том, когда же наступит тот
день, когда я смогу переспать с мадам Ляфиг. Тем более, что она была
серьезная дама. Хоть и хохотушка, но женщина достойная. А муж у нее был
здоровенный блондин. Когда он смотрел на меня своими бледными глазами, у
меня поджилки тряслись от страха. Если этому человеку наставить рога, то он
бы мог пойти на самое худшее! Если бы я трахнул его бабу, да если бы он об
этом узнал, то этот боров снял бы с меня шкуру, как кожуру с картошки! Он бы
сделал из меня лапшу! Чтобы собрать меня, не нужно было бы и носилок,
хватило бы промокашки. Да, годы шли, а я облизывался, заглядывая ей под
юбки! Думая о разных штучках, которые я ей сделаю, о штучках, которые я
попрошу, чтобы она сделала мне, и о всяких других, которые мы фатально
придумаем вместе. После ее ухода у меня начинались дикие головные боли.
Решения не находилось. Я так много вхолостую думал о ней, что становился
фаталистом. И с возрастом стал отказываться от своего желания. Я говорил
себе, что это никогда не произойдет -- мадам Ляфиг и я в одной кровати или
на соломе! Но вот в тот год, когда мне должно было исполниться пятнадцать
годков, женился дядя Фернан. Он был сводным братом маман. Большой повеса,
который обрюхатил половину нашего кантона. Он наконец втюрился в одну
богатую дочку местного маклера и растаял от любви. Бабники всегда
заканчивают так: обруч на палец, господин мэр, и веревка на шее. Ну, а
поскольку свадьба была солидная, надо было прийти в приличной одежде. Маман
купила мне на рынке темный костюм. Правда, не моего размера. Костюм на
шестнадцать лет мне был уже мал, а на восемнадцать болтался на мне, как на
вешалке. Но мне все-таки купили на восемнадцать лет. Он стоил дороже, но
маман так за меня была горда, что не посчиталась с этим. Она сказала мне,
чтобы я сходил к мадам Ляфиг подогнать костюм. Чтобы мадам Ляфиг, хоть она и
не шьет мужские костюмы, сделала на этот раз исключение -- ведь это для сына
ее лучшей подруги.
Итак, однажды вечером пошел я к Ляфигам, -- продолжает рассказывать
Толстый внимательно слушающей аудитории. -- Они жили на другом краю деревни,
на опушке леса. Портниха закрылась на все запоры. Мне пришлось долго
тарабанить в дверь, но она открыла только тогда, когда я назвался. Она мне
объяснила, что ее муж ушел на ужин по случаю окончания молотьбы, а она
боится оставаться ночью одна. Тем более, что дома не было Черныша,
громадного желтого пса, который всегда находился при своем хозяине.
"Ладно, давай займемся делом, надень костюм!" -- говорит она мне. Я
держу костюм на руке. Я оглядываюсь и ищу укромный уголок, чтобы
переодеться.
"Ты что не переодеваешься, Сандр?" -- удивленно спрашивает она.
Потом она понимает и краснеет.
"Правда, ты уже не мальчик. Иди сюда!"
Она приоткрывает мне дверь своей комнаты и оставляет меня одного.
Я подхожу к кровати, ее кровати, застеленной стеганым вышитым одеялом.
На стене, я помню, висело черное распятие, за руки Иисуса была засунута
ветка самшита. Рядом, в большой рамке, висели фотографии родителей Ляфиг.
Они сидели, прижавшись друг у другу, и челюсти у них отвисали, по причине
того, что в то время, когда их снимали на портрет, у них уже не было ни
одного зуба, а в деревне вставных челюстей не делали. Я по-быстрому
раздеваюсь. Мне боязно, что она войдет раньше времени. В два счета я влезаю
в брюки, чтобы прикрыть самое главное. Я трясусь, как миска со студнем на
горбу одногорбого верблюда!
Я ищу ширинку, и тут входит мадам Ляфиг. Она смотрит на меня и хохочет.
А я шарю/рукой по брюкам и никак не могу найти эту проклятую ширинку. "Ты
как царь Горох, Сандр, -- говорит она мне, а сама еще пуще хохочет, -- ты,
паренек, панталоны-то надел другой стороной". Это было на самом деле так. Я
потому и не мог застегнуть ширинку, что она была сзади, как у Чаплина. А я,
как кретин, искал ее. Я смотрел, как она смеется всей грудью, а у самого,
парни, дрожь по спине пробегала. Надо сказать, что одета она была
по-домашнему: что-то вроде халатика, простенькое и совсем легкое. От хохота
поплавки у нее надувались, как будто их подкачивали ножным насосом.
"Чего же ты мучаешься со своей ширинкой, раз она с другой стороны,
Сандр? -- наконец вымолвила она. -- Сними брюки и одень, как надо, мужчина
ты мой!"
И продолжая разговаривать, она в шутку потянула брюки и .. выпустила на
волю моего вздыбившегося вороного. От этого зрелища она лишилась дара речи.
Я не знал, как успокоить это стихийное бедствие. А у нее, у портнихи, уже
глаза лезли на лоб. Да так и остановились. Она оцепенела, стала, как
окаменелая.
"Да что с тобой происходит, Сандр, малыш мой?" -- запричитала пампушка,
позабыв снять наперсток с пальца. Мои глаза что-то бормотали, а колени
издавали крики "браво". Мы оба остолбенели. Мы взирали на эту колдовскую
штуковину и не знали, что с ней делать. Ничего не приходило нам в голову, ни
ей, ни мне, честное слово! Как будто мы нашли ее на дороге и не понимали, на
что это может сгодиться!
"Да что с тобой, Сандрик! Ведь в твоем возрасте это ненормально!" --
продолжала мадам Ляфиг.
Я что-то промямлил в ответ. А она добавила: "Я ничего подобного не
видела в жизни!" Я думаю, что от этих лестных слов я вспомнил правила
хорошего тона.
"Я вас люблю, мадам Ляфиг", -- выпалил я напропалую.
Она не ожидала этого.
"Ты шутишь!"
"Нет, нет", -- ответил я. И подошел к ней. Она страшно перепугалась и
попятилась назад. Она уверяла, что это невозможно. Она продолжала пятиться и
повалилась на кровать. А сверху с осуждением взирали на меня из своей рамкч
беззубые родители мужа госпожи Ляфнг. У них было очень паршивое настроение
-- ведь их сыну наставлял рога какой-то сопливый пятнадцатилетний пацан. Я
был еще неопытный в таких делах и путался в крючках ее причиндалов. Тогда
она сама помогла мне. Она стала совсем покорной. Она громко охала и
говорила, что это неразумно. Я был полностью с нею согласен, но ничего не
мог с собой поделать.
Хотите верьте, хотите нет, но когда я брал приступом мамашину портниху,
я думал не о том, что я делаю, а о том, что разглядывал у нее раньше, когда
она, стоя на коленях, подрубала подол платья моей маман в нашей кухне. Мне
сильно хотелось именно этих моментов. Не того, что я сейчас переживал с ней,
а тех мгновений, когда я тайком подглядывал за ней, распластавшись на животе
на пыльном полу. А все ж странные люди -- эти мальчишки, правда? Всегда им
хочется чего-нибудь этакого в дополнение к программе.
Толстый вытирает платком игривые воспоминания, которые струйками пота
текут по его красивому лицу соблазнителя.
-- Я еще раз повторяю, что лучше всего могут заняться воспитанием
чувств молодых людей и помочь им сделать первые шаги в жизни подруги их
матерей. Именно поэтому, граждане, если ваши супружницы являются подругами
матерей молодых ребят, которые исходят от переполняющих их желаний в одном
месте, то может случиться так, что им придется учить их умуразуму. Но вы не
ревнуйте, это просто акт милосердия и ничего больше! Удар ятагана по
якорному канату, чтобы одномачтовик мог выйти в открытое море. После того,
как молодой человек завалил зрелую даму, он чувствует себя сильным. Он
освобождается от комплексов и надувается от тщеславия, как петух на навозной
куче. Он становится хозяином жизни. И будет распоследней та женщина, которая
осмелится отвергнуть поползновения юного повесы.
Выразив таким образом свою убежденность. Толстый продолжает:
-- А теперь, как я уже рассмотрел вопрос о любви у молодых людей,
давайте поговорим об остальном. Вот как, согласно мне, должен вести себя
парень по отношению к своим предкам. С матерью надо быть любезным и
услужливым. Мать, парни, это святое дело на всю жизнь и после. Почему, уже
отдавая концы, столетний старик шепчет из последних сил "маман", а?
Это, в своем роде, красноречиво! Мать, по моему мнению, это то, что
делает смерть терпимой. Так же, как она учит вас жить, она вас учит и
умирать, потому что одновременно с жизнью дает вам смерть. И если она это
делает, значит так надо, доверьтесь ей. А когда наступит момент испустить
дух, не дергайтесь, сохраняйте спокойствие и думайте о вашей старушке.
Вспоминайте о зимних рассветах, когаз она вам запихивала в пасть большую
ложку рыбьего жира! Он казался противным, но ведь это делалось для вашего
блага.
Он на мгновение задумывается, внезапно озаренный ярким, идущим изнутри
пламенем.
-- Я помню, когда умерла моя мать, -- шепчет он. -- С ней случился
первый приступ, и я приехал навестить ее в больницу. Я видел ее первый раз в
такого рода заведении. Маман чувствовала себя не в своей тарелке, она вела
себя, как в гостях, и всего стеснялась. Когда сестра ставила ей градусник
или давала микстуру, она смущенно улыбалась и всем своим видом как-бы
говорила "не сердитесь на меня". Она походила на испуганную девчонку. Когда
она увидела, что я вхожу в палату, у нее было такое выражение, какое я ни за
что больше не встречу ни у кого на лице.
"Зачем ты беспокоишься, Сандрик", -- с трудом вымолвила она. -- Ни к
чему было тебе ехать в такую даль из Парижа, мне уже лучше".
Я обнял ее и ничего не сказал. Я был потрясен. Я говорил себе, почему и
как я смог бросить ее на долгие годы и подавал о себе весточки лишь
открытками: на рождество или из отпуска. На ее скулах играл румянец как на
калифорнийских яблоках.
"Как же ты нас напугала", -- выдавил я из себя.
"И не говори, Сандрик, я и сама уж было подумала, что я отхожу". '
А я с любопытством спрашиваю:
"И что же ты почувствовала?"
"То, что чувствуют, когда умирают", -- ответила она мне, как будто ей
уже приходилось раньше умирать, так же как и мне, будто мы оба знаем, что
ощущаешь в этот момент.
"Ты, наверное, напугалась?" -- спросил я ее.
"Нет, нет, нисколько! Я думала о тебе и твоем отце. Я отдалась на волю
судьбы... Ощущение было даже приятное".
Берю снимает свою шляпу и кладет ее перед собой с таким видом, будто
это жаркое с гарниром, которое он собирается отведать. Дрожь в голосе,
сухость в глазах, смиренное выражение на лице.
-- Она умерла через неделю после очередного приступа. Меня в тот момент
с ней не было. Узнав о случившемся, я еще раз подумал о нашем разговоре. Я
понял, что в этом гнусном мире, ребята, ничего не случается просто так. Если
моя мать провела что-то вроде репетиции перед тем, как умереть, значит она
хотела меня подбодрить. Сказать мне, прежде чем уйти в иной мир, что не
стоит страшиться отдать концы, что все идет как надо! Теперь я это знаю.
Только, чтобы это просечь, надо быть хорошим сыном, вы понимаете? Надо,
чтобы в сердце сохранялся контакт, всегда, всегда...
Он встает со стула, подходит к окну, открывает его и всей грудью
вдыхает порывы ветра, стегающие листья деревьев.
Он смотрит на часы и говорит, не поворачивая головы:
-- Время идет, а я знаю, что у вас сегодня вечером свободное время.
Если вы хотите прервать нашу лекцию, можете не стесняться и сказать мне об
этом.
В ответ ни звука. Тогда он поворачивает к нам лицо и вглядывается в нас
своими большими повлажневшими глазами.
Потом закрывает окно, возвращается за стол и, облокотившись на него,
произносит:
-- Я вижу, что вы с интересом слушаете мою лекцию, ребята. Я поздравляю
