-- Там какой-то тип требует вас и что-то говорит о скандале.
Мы встаем. Старая замечает сигареты в наших руках, и это ее шокирует
больше, чем если бы мы расстегнули штаны и показали ей своих ушастых. И тут
она выкинула такую штуку, которую со мной еще никогда не проделывали. Она
выхватывает из моего рта сигарету и выбрасывает ее в раскрытое окно. То же
самое она проделывает с Матиасом.
-- Какой срам! -- скрипит она зубами, как флюгер, раскачиваемый ветром.
Я взрываюсь:
-- Послушайте, вы, прокатчица стульев в городском саду, если бы вам не
было сто десять лет, я бы вам дал хорошего пинка под зад, чтобы на нем
появился хотя бы легкий румянец! Что это за манеры!
Я обращаюсь к живому Ван Гогу.
-- И ты это терпишь, дубина?
На всякий случай мисс Тыквенное семя трижды осеняет себя знамением,
чтобы изгнать из меня сатану. Она из породы тех, у которых девственность с
годами получила бурное развитие. У нее целомудрие и ум слились вместе. Но не
дополняют Друг друга, а, наоборот, мешают.
Она пикирует на меня. В двух с половиной сантиметрах от моего шнобсля
она, повизгивая, как напильник, выдает:
-- Вы настоящий хам, головорез, бандит, горемыка...
-- Перестаньте, Марта! -- отчитывает ее Матиас, авторитет которого она
подрывает под крышей родителей своей жены.
Но эта змеища продолжает шипеть.
-- ... Нахал, дьявол, вы...
-- Послушайте, моя распрекрасная мумия персико-абрикосового оттенка, --
обрываю я ее, -- позвольте вам дать один совет. Вам нужно жрать чеснок или
пить наливку из мяты, в общем, короче, надо сбрызгивать рот чем-нибудь
крепким, так как запах из вашего рта сразу наводит меня на мысль о том
месте, где ассенизаторы проводили сидячую забастовку! Когда вы дышите, от
вас идет такая вонь, как будто забыли спустить бачок унитаза после
пользования им по-большому. Вам бы не мешало проконсультироваться у зубника,
а еще лучше обратиться в фирму Жакоб Делафон, чтобы они установили вам в
пасти сифонную систему.
Выбитая из колеи, раздавленная и озлобленная до мозга костей
позвоночника, она, как мешок, валится в кресло, а мы на рысях бежим к его
тестю.
Войдя в просторный салон доктора, мы становимся свидетелями редкого
зрелища.
В комнате собралось около десяти человек. Все замаскированы под
друидов, т.е. кельтских жрецов! На всех надето что-то напоминающее длинную
белую ризу, на голове -- лавровые венки.
Стол. На столе лежит жена Матиаса, у нее под головой вместо подушки
валик. Каждый из этой честной компании держит в руке веточку белой розы и
машет ею над ее животом.
Перед столом священнодействует доктор. В отличие от других
присутствующих у мсго на шее надет расшитый узорами передник. Он похож на
крумира, оседлого пастуха из Северной Африки. Непорочная бородка, на носу
пенсне, волосы на пробор, приплюснутый нос, лопоухие уши и ряд золотых зубов
во рту.
Разинув рот он смотрит на огромного Берю, стоящего у двери с
револьвером в руке. Сцена из Данте. Такое может присниться только в бреду.
Действующие лица застыли, как на моментальной фотографии.
-- Ну-с, и во что мы играем, Берю? -- окликаю я его.
Толстый смотрит на меня через левое плечо. Мое присутствие лишь чуточку
удивляет его, но не больше. Он уже давно привык встречать меня в самых
неожиданных местах!
-- Кажется, я успел вовремя! -- говорит он, -- ты только посмотри!
Стволом своей пушки он показывает на присутствующих.
-- Эти типы собирались пытать молодую даму, которая лежит на столе.
-- Ты не угадал, кретин.
Я объясняю ему, что это не комната пыток, а часовня. Что они не пытают,
а служат обедню серафистов. А этот с бороденкой не Самсон, а папа молодой
дамы.
-- Как ты здесь оказался? -- спрашиваю я.
Он пожимает плечами, пряча под мышкой свой компостер.
-- Я позвонил, и мне открыла дверь скрюченная старушенция. Я не ожидал,
что так получится. Я хотел спросить ее насчет Матиаса. Она, наверное, все
перепутала и притащила меня сюда. Когда я увидел всех этих чокнутых, которые
сгрудились вокруг девчонки, я подумал, что попал к садистам.
Доктор Клистир моментально воспрянул духом. Как он забссновался, этот
серафистский папа, это надо видеть! Настоящий дьяволенок в кропильнице!
Он, как оглашенный, кричит о святотатстве, о богохульстве. О том, что
Берю испортил всю церемонию родов, а это может привести к выкидышу, к
заболеванию монголизмом, к врожденному уродству! Что его внуку грозит
опасность появиться на свет с руками пингвина, или с микробами в животе,
или, хуже того, с мозгами без извилин, а со спиралями.
Берю -- это все равно, что таблетка талидомида, после которой рождаются
уроды. Берю -- это все равно, что родильная горячка. Маточный циклон!
Погибель для родильных домов! Зло в зародыше!
В конце концов Толстяк не выдерживает. И он им объясняет по-своему, как
он понимает зачатие, если и не детишек, то по крайней мере, религии.
-- Банда кретинов, вырядившихся в чокнутых гомиков! -- ревет Огромный.
-- От ваших чудацких на букву "м" штучек малец испугается до чертиков и не
захочет выходить наружу! Если он слышит, как вы тут кривляетесь, то тут же
развернется на 180ь и вернется назад, к своему отцу! Как только этот
ангелочек представит себе, что жизнь населена такими обалдуями, его сразу же
стошнит!
Это напоминает мне аттракцион "Поезд в пещере призраков" на королевской
ярмарке. Однажды я повел туда свою подружку, чтобы приучить ее к острым
ощущениям. И она спросила меня, был ли настоящим тот призрак, который хватал
нас за волосы, когда мы проезжали по гроту скелетов. Она верила, что он
настоящий, как в то, что железо твердое. И как я ни пытался возражать, что
на свете нет ничего сверхъестественного, она настаивала на своем. Тогда я
снова купил билеты на поезд в пещеру ужасов, чтобы доказать свою правоту. И
в тот момент, коща невидимая костлявая рука стукнула нас по кумполу, я
схватил ее и сильно дернул на себя. Рука не поддавалась. Для призрака он
очень сильно сопротивлялся, этот мужик, который растрепывал всем прически.
Он так отчаянно боролся, что чуть было не пустил под откос поезд. Я потянул
сильнее, он упал и треснулся лбом о рельс. Я потом пожалел об этом, потому
что это был старый араб с белыми волосами, и при падении со своей вышки он
сломал себе надбровную дугу. Во всяком случае, Нини для себя все уяснила. А
вы, с вашими платьями и листьями на кумполах, ведете себя, как она. Что вас
заставляет верить в то, чего не существует вокруг вас, а? Разве вам мало
прекрасной природы и хорошей жизни?
Его прерывает мамаша Клистирша. Сейчас она похожа на толстую даму с
претензиями, которую Дюбу нарисовал на обратной стороне обложки (это та
самая, у которой несколько подбородков). Она вопит, как, скажу я вам, кобыла
в дьявольской плоти... Она обращается не к нам, а к самой себе, глядя в
большое зеркало. Самые поганые люди -- это те, кто смотрятся в зеркало,
когда разговаривают с вами. Против этого не попрешь. Это все равно, что два
брата-бизнесмена, которые поумному ведут дела. Я знаю двух таких в Париже.
Один работает в театре, другой -- в кино. Два брата. Вежливые,
обходительные. Но как только вы начинаете говорить с ними о бизнесе, они тут
же начинают без остановки глядеть друг на друга. Это конец. Собеседников
больше нет. Они на другой планете. Это изолирует их, в этом их сила. Это их
способ быть всегда правыми. В четверть уха они слушают вас, а отвечают друг
другу, глядя друг другу в глаза. У вас невольно возникает желание снять
трусы, чтобы по крайней мере обратить их внимание на свой зад, потому что их
глаза вас путают. Два брата, которые внимают друг другу и понимают только
друг друга, -- непобедимы. Это гораздо хуже, чем иметь дело с интеллигентным
и крепким парнем. Два типчика, сидящие лицом к лицу и слушающие вас как
песенку по радио -- это ненормально, это действует на вас изматывающе. Это
деморализует вас, и вы сдаетесь на милость победителя, но победил вас не
человек, а два сидящих друг против друга неодушевленных одинаковых предмета.
Президентша чего-то такого и остального, со своими отвислыми щеками,
мужем-папой, пузатой дочерью и зятемищейкой-преподом, доминирует над всеми.
Она ввинчивается своими глазами в зеркало, хлопает своими набрякшими веками,
и вся ликует, стосковавшись по мерзостям. Она в лоб заявляет, что уму
непостижимо, как это земля терпит таких грубиянов, как Берю и я. Что мы
богохульники и больше никто! Что нас нужно пожизненно отлучить от церкви!
Исключить навеки из всех существующих религий и тех, которые должны
существовать. И что нас, в конце концов, покарает боженька. Всевышний с
бородой уже ждет нас с плеткой наверху в исправительном приемном покое. А
потом нас бросят в самую большую, самую раскаленную печь с самой лучшей
тягой. И куча кочегаров-газовщиков будут кочергами переворачивать наши туши,
чтобы мы равномерно поджаривались со всех сторон до тех пор, пока наша кожа
не превратится в хрустящую корочку и не будет лопаться, как кожура каштана,
а из нашего мяса не будет сочиться сок, как из лопнувшей сардельки на
шампуре. Отродье сатаны, отрыжка и отбросы общества! Глядя в зеркало, она
указывает на дверь. Я бы отдал все, что угодно и что-нибудь впридачу, чтобы
превратиться в Орфея и, пролетая сквозь зеркало, плюнуть в отражение дамы
Клистир.
-- Сматываемся отсюда, -- ревет Толстый, -- а то я чувствую, что сейчас
сделаю что-то ужасное со всеми этими трясунами.
Эти слова подливают масла в огонь. Религиозная братия, как по сигналу,
начинает голосить на все голоса, что их оскорбили в самых лучших чувствах в
самый важный момент молитвы. Они собирались здесь подготовить роды Анжелики,
а тут, видите ли, приперся этот гнусный и несимпатичный тип, к тому же
вонючий и пропитанный винищем, и устраивает сафари в посудной лавке!
Позор на наши головы! Смерть богохульникам! На костер! На плаху! В
кипящее масло! Полный набор инквизиторских пыток.
На нас свистят, шипят, как змеи, и выталкивают в шею. Мы оказываемся на
лестничной площадке; но и здесь нас не оставляют в покое: через решетку
дверного окошечка нам вслед шлет проклятья старая гувернантка.
Толстый и я переглядываемся и не выдерживаем. Мы взрываемся хохотом. Мы
переламываемся пополам, скручиваемся в штопор, надуваемся, как пузыри,
хлопаем себя по задним окорокам, по филейной части и просто по окорокам.
Наш хохот набирлет силу, как тайфун на Ямайке. Он поднимается вверх,
достигает верхних этажей, отражается рикошетом от стен, обвивается вокруг
перил. И вырывается наружу!
Открываются дзери. Удивляются люди. Они хотят знать, что это такое. У
них не укладывается в башке, что можно так дико и монументально хохотать. Во
всяком случае, они не в состоянии представить, что может послужить причиной
такого хохота. Какой-то господин справляется, уж не заболели ли мы часом,
другой спрашивает, нс пала ли Пятая Республика, третий считает, что это
реакция на драматическую пьесу, которую сейчас передавали по телевидению.
Эти милые люди пытаются понять.
В заключение открывается дверь квартиры Матиаса и выходит он сам,
мертвенно-бледный под своими веснушками. На нем одето пальто.
-- Выйдем на улицу, я прошу вас! -- умоляет он.
Он подталкивает нас, и мы бежим вниз, перескакивая через две ступеньки.
И продолжаем ржать: на дорожке вестибюля, возле целлофановых мешков с
мусором. И уже выскочив на улицу.
Руководствуясь безошибочным инстинктом, Берю, как по компасу, приводит
