пение. Чем то похожее на заклинания.
Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.
-- Это телевизор! -- шепотом говорит он.
Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается,
затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение
молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в
форме заклинания.
-- Если это по телеку, -- говорю я, -- то, наверное, идет передача о
культе воду в Черной Африке.
Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.
-- А это, -- спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по
рюмкам ликер домашнего приготовления, -- дежурное привидение?
-- Это теща зовет свою дочь.
И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными
ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса* верхом на
мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он
подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).
-- Хотите немного апельсинового вина? -- щебечет молодая женщина.
-- С удовольствием, -- поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь
домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и
жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые.
Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло
бы утолить жажду даже канарейки.
-- А ты, дитя мое, -- по-дитячьи сюсюкает Матиас, -- ты разве не
выпьешь с нами?
-- В моем-то положении, -- резко, как кнутом стеганула, сказала она и
так на него посмотрела, как будто два чернильных пятна поставила, -- ты что,
шутишь?
Еще одна из породы тех, кто считает, что сделать пацана -- это
исключительная штуковина. По моему мнению, Толстяк на своем первом уроке
уделил этому недостаточно внимания. Что до меня, то эти бабы, которые
разыгрывают из себя Жанну д'Арк из-за того, что у них объем талии сто сорок
сантиметров, они меня просто раздражают. Как будто они вынашивают будущего
искупителя, супермена всех мастей, на которого возлагается миссия раз и
навсегда вытащить нас из дерьма! Они
* Возведен в лик святых в 1925 г. -- Примеч. пер.
говорят о СВОЕМ ПОЛОЖЕНИИ с большим пафосом, чем Карл V говорил о
своем. А нежная, внимательная, восхитительная семья вторит ей умильными
голосками. Она сочится рекомендациями. Она готова, она переживает второе
рождение с рождением мальца. Она суетится, теряется, старается. Особенно
мамаши дочек; они разглагольствуют о том, как это происходило с ними, и,
позабыв, что они снесли на свет божий еще одного несчастного
налогоплательщика, превозносят до небес свой внутриматочный подвиг.
-- Извини меня, детка, -- медовым голоском говорит он. -- Мы выпьем за
твое здоровье.
Я поднимаю свой наперсток.
-- И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, --
пылко говорю я с сосредоточенным видом.
Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил
апельсиновое вино, но такое отвратное -- никогда. Оно напоминает мне
микстуру от "глистов", которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном
доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот,
чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до
невозможности. Но зато эффективным. От него мои бедненькие червячки
быстренько сменили место жительства! Им там устроили настоящую Хиросиму,
причем без уведомительного письма! Verboten!* Отъезд без возвращения назад!
Они после этого и слышать не хотели об этой ужасной среде обитания. Это была
опустошенная навсегда и непригодная для жилья земля, и я сомневаюсь, что эти
ацтеки рискнут опять залезть в мой каркас даже тогда, когда меня упакуют в
накрахмаленное пальто. У червячков есть свой беспроволочный или ползучий
телефон, по которому они узнают о радиоактивных местах.
-- Вам нравится? -- спрашивает будущая маман.
-- Восхитительно, -- заверяю я ее со всей откровенностью.
Едва я это произношу, как открытвается дверь, и в проеме появляется еще
одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах
помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит
перед тобой.
Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная,
ноздреватая и волосатая со всех сторон.
-- В чем дело, Анжелика! -- вещает она голосом, от которого у вас тут
же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые
лошади, -- мы же тебя ждем.
* Запрещается! -- Нем.
Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный
до глубины штанов.
-- У нас гость, мать, -- говорит Анжелика.
Кобыла застыла, как изваяние.
-- В такой час? -- хмурит она брови.
Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник
Ксавье.
Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на
меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч
прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее,
чем если бы я был в чем мать родила.
Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности
преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно
должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом,
тот самый, который руководит хоралом "Синицы крепостной стены и большого
булыжника", сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не
испытать свои силы на поприще актива и пассива.
Он соглашается, смущается и извиняется.
А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой
тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент
все не объявляется.
-- Ну ладно, идем, -- ворчливо заявляет госпожа Клистир. -- Эти
дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла.
Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только
словом, но даже взглядом.
-- Послушай, -- перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. --
Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа?
Он вздыхает.
-- Он устраивает мессу для нашего будущего ребенка.
Минуту-другую я соображаю.
-- У себя на квартире, в десять часов вечера!
--Да.
Матиас кажется смущенным.
-- У них там священник?
-- Нет. Но...
-- Что, но?
Он прокашливается.
-- Да что я от вас буду скрывать, господин комиссар. Доктор Клистир --
Папа, хотя и ревностный католик!
Тому, кто захотел бы увидеть, как работают клапаны переутомленного
человеческого мозга, достаточно было устроиться напротив меня на складном
стульчике и вооружиться рентгеновским аппаратом.
-- Папа! -- повторяю я в смятении своих чувств.
-- Он основал свою религию, -- объясняет Матнас, -- религию серафистов.
Я там не все понимаю, но в ней, в общем, все основано на спиритуальном
электричестве. Доктор концентрирует волю разных людей и подчиняет ее для
достижения какой-нибудь общей цели.
-- У твоего тестюшки лопнула прокладка в головке цилиндров или как?
-- У него хорошие результаты.
-- Давай, давай, говори, чего там. Он делает чудеса?
И поскольку Матиас не возникает, я смягчаю тон;
-- В любой религии должны присутствовать папа и разные чудеса...
Спиритуальное без чудес -- это все эфемерно, все равно что сахарная вата: ты
откусываешь кусок, а во рту все равно пусто! А что за чудо он сотворил, твой
Клистир?
Матиас хмурится. Его новая среда уже наложила на него свой отпечаток;
он начинает сердиться, когда насмехаются над его второй родней.
-- Он произвел сенсацию, он вылечил нескольких больных, считавшихся
неизлечимыми, -- с угрюмым видом отвечает он на мой вопрос.
-- А чем он их лечил: заклинаньями "ам-страмм-грамм" или антибиотиками?
-- Вы -- скептик, господин комиссар.
-- У меня в голове не укладывается, как это врач может заниматься
шарлатанством, парень. А что они делают с твоей половиной?
-- Молятся, чтобы она родила красивого мальчика.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что рождение красивого
мальчика в данном случае было бы чудом из чудес.
-- Для мужика с такой безупречной служебной карьерой, -- ухмыляюсь я,
-- все это, мягко говоря, кажется мне странным, Матиас.
Часы останавливают меня и бьют ровно десять с половиной.
-- У меня такое впечатление, что этот заика сегодня не позвонит, --
уверенно говорю я. -- Он передумал.
И, естественно, именно в этот момент аппарат заиграл нам
"Снимименяпожалуйстаискажимнеалло". Мы переглядываемся. Рыжий от волнения
начинает трястись, как лист, как одноименный композитор во время сочинения
рапсодии "Рыжие листья".
-- Давай, бери трубку, дружок, -- подбадриваю я его.
Он тянется дрожащей рукой к телефонной трубке.
-- Слушаю, -- лепечет он.
Он сводит брови, разводит ноздри носа и бормочет:
-- Нет, это невозможно! -- таким жалобным голосом, что появляется
желание завернуть его в носовой платок.
Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки
прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка.
-- ...Разумеется, если ты ничего не имеешь против? -- говорит
преподаватель хороших манер.
-- Наоборот.
-- Тогда, хоккей, я еду!
И оба кладут трубки.
-- Берю? -- рассеянно спрашиваю я.
Матиас утвердительно кивает головой.
-- Что он тебе говорил?
-- Он узнал номер моего домашнего телефона в школе, он срочно хочет со
мной поговорить по одному делу чрезвычайной важности.
Я в нерешительности соображаю.
-- Ладно, давай подождем его.
Мы закуриваем.
-- Стряхивайте пепел в кадку с зеленым растением, ~ рекомендует мне
Матиас, открывая окно, чтобы вышел дым, -- они мне не разрешают курить в
квартире!
Да это же настоящая тюрьма! Уж лучше бы он сломал сразу обе подставки в
тот день, когда должен был встретиться со своей девицей на лыжной базе в
горах.
По другую сторону стены его Святость Клистир продолжает служить обедню
во славу своего потомства. Верующие исполняют гимн. Затем слышится какая-то
суховатая музыка.
Затягиваясь своей цигаркой, я озабоченно гляжу на телефон. Только
сейчас меня начинает охватывать тройное беспокойство в связи с этим
заикающимся или восточным корреспондентом. Я не могу разгадать его
намерения. С другой стороны, нет никакого просвета и в этой темной истории.
Два самоубийства в школе, два покушения на Матиаса. Один шутник чинил
раковину в санчасти. Еще один (а может тот же самый) шарился в вещах
Толстяка. Да, все это меня чрезвычайно беспокоит. Матиас меланхолически
грустит о своем. Мой приезд в дом Клистиров вдруг открыл ему глаза на весь
интеллектуальный дискомфорт его нового существования.
-- Послушай, Рыжий, -- шепчу я, -- поскольку я тебя люблю, я дам тебе
один совет: когда твоя половина родит тебе ребятенка, хватай их обоих под
ручки и мотай отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Иначе ты станешь
шутом с ярмарки в этом идиотском окружении.
Он нерешительно покачал головой.
Внезапно пение и звуки гармоники в соседней комнате смолкают. Я
различаю какие-то восклицания. После этого на натертый воском пол на всей
скорости вкатывается старая желтушная горничная, которую я недавно видел на
лестничной клетке.
-- Вы можете войти, господин Ксавье! -- быстро произносит она голосом,
напоминающим визг трамвая на повороте.
-- Что случилось? -- вздрагивает рыжий.
