переплюнул, моих дружков-приятелей, что я навсегда обеспечил себе положение
вожака. Я уже посматривал на них свысока. От гордости у меня мутилось в
глазах. Но когда я вошел в класс, они стали тянуть вверх руки, щелкать
пальцами и вопить во все горло: "Мсье, мсье! Берюрье нас... в штаны".
Торт!
Он улыбается, вспоминая те далекие дни, и прочищает горло.
-- Я немного уклонился от темы, но я хотел вам сказать, что для
формирования индивидума нет ничего лучше, чем деревенская школа. Это
единственный момент в жизни, когда люди по-настоящему равны, за исключением
небольшого умственного неравенства, которое их разделяет. У меня не было
способностей. Однако я сохраняю самые теплые воспоминания об этом времени. Я
очень любил свой класс с развешанными по стенам картами Франции и
высушенными травами, наклеенными на черный картон. Я помню, что у нас было
дежурство по чернильницам. Чернила в то время были фиолетовыми. Однажды
подошла моя очередь доливать в чернильницы. Я не был таким ловким, как
бармен, поэтому все время переливал, и при неосторожном движении чернильницы
могли пролиться. Поэтому лишние чернила я отпивал. И рот у меня был весь
фиолетовый. Когда я в тот день пришел из школы домой, моя мать подумала, что
я подцепил какую-то ужасную болезнь. В то время как раз много болтали о
голубой болезни. Чтобы привлечь к себе интерес, я сделал вид, что мне плохо.
Отец быстро запряг лошадь и, повез меня к врачу. Мой папаша представлял себя
Бен Гуром* и во всю мочь гнал лошадей, опасаясь, что я могу испустить дух в
дороге. Доктор Сильвэн, со своей седой козлиной бородкой и окулярами, был
малый не дурак, и нечего было надеяться на то, что он примет чечевицу за
фасоль.
Он сразу все усек с одного взгляда.
* Главный герой одноименного американского фильма, прославившийся своей
победой в состязании боевых колесниц -- Примеч. пер
"Твой кретин напился чернил", -- сказал он моему папахену. В то время
лекари еще не покупали себе спортивные автомобили, поэтому денег за прием он
с нас не взял. И тем не менее, едва мы вышли из кабинета, отец мне устроил
порку по-домашнему. Кнутом! Больше всего мйе доставалось от кончика кнута.
Он при ударе обвивался вокруг ног и оставлял кровавые пунктиры на нежной
коже икр.
Берюрье мощно ударяет кулаком правой руки в ладонь левой.
-- Я дам вам один хороший совет, еще раз. Никогда не злитесь на
учителей и учительниц. Они знают свое дело. Если ваш малый приносит из школы
единицы, значит он заслужил их. Не уподобляйтесь тем скандальным типам,
которые после уроков спорят и лезут в драку с учителями из-за того, что те
не признают в их чаде гения. Не нужно силком заставлять работать ребенка и
даже ходить в школу, если у него нет желания. А уж если он ходит в школу,
дайте учителю полную свободу действий и не мешайте ему.
Прежде чем перейти к главе "Первое причастие", я хотел бы поговорить об
уважительном отношении детей к старикам. Не позволяйте им дурачиться над
ними, показывать им язык или таскать их за бороду, короче, изводить их. Если
вы проявите в этом вопросе слабость, это вам аукнется в будущем, и не
мудрено, если ваши дети будут прикладывать к вам руки. А между тем оплеуха
-- это не лосось, здесь нельзя плыть против течения.
Он срывает с головы шляпу и обмахивается ею, как веером. Потом
откупоривает вторую бутылку. Пока он пьет, дверь приоткрывается, и в нее
просовывается огненная физиономия Матиаса. Рыжий оглядывает аудиторию. Такое
впечатление, что он ищет меня. Я привстаю, чтобы обратить на себя его
внимание. Он замечает меня и энергичными жестами делает мне знаки выйти к
нему. Ну-ка! Ну-ка! Уж не случилось ли что-то наподобие Трафальгарского
сражения?
Долго не думая, я поднимаюсь и иду к выходу. Но преподаватель Берюрье
имеет на этот счет иное мнение и резко окликает меня.
-- Эй, Подснежник, кто вам разрешил выйти из класса?
-- Меня вызывает преподаватель пулевых отверстий, -- оправдываюсь я.
Толстяк, который еще не знает, что Матиас работает в этой школе,
взрывается:
-- Да что вы говорите! Это надо же, оказывается, в этой школе коллеги
позволяют себе вносить мастурбацию на моем уроке! Придется мне их тоже
поучить хорошим манерам.
Он, взбешенный, опережая меня, бросается к двери.
При виде Матиаса у него от изумления широко раскрываются глаза.
-- Почему, почему, -- заикаясь произносит Распухший. -- Ты здесь!
Друг Матиас делает еще более удивленный вид, и оба господина делятся
друг с другом новостями о своих новых назначениях.
Я, как воспитанный слушатель, ожидаю окончания взаимных поздравлений,
стоя в двух шагах позади Берюрье.
Обнаружив меня за своей спиной, Берюрье качает головой.
-- Так это он тебе нужен. Рыжий? -- обращается он с вопросом к своему
достопочтенному коллеге.
-- На два слова, если позволишь, -- отвечает Матиас.
Толстый с недовольной миной утвердительно кивает головой.
Он говорит "до завтра" своему рыжему товарищу, поворачивается и, прежде
чем подняться на эстраду, говорит мне прямо в лицо:
-- Послушай, Сан-А. Я пока не просекаю, что значит весь этот
шахер-махер, но у меня такая мысль, что здесь попахивает дерьмом. Если ты не
хочешь, чтобы я умер жестокой смертью от чрезмерного любопытства, приходи
сегодня вечером в мою конуру и объясни, в чем здесь дело.
Он с важным видом поднимается на эстраду, а я с идиотским видом остаюсь
на месте.
-- А я-то верил в силу своего преображения, -- вздыхаю я, чтобы скрыть
свое огорчение.
Но Матиасу не до смеха.
-- Что новенького? -- интересуюсь я.
Он морщится.
--Мне домой названивал целый день какой-то тип. Он сказал жене, что
позвонит еще, ровно в десять. Ей показалось, что у кего иностранный акцент и
резкий голос.
-- И от этого ты такой расстроенный! -- говорю я немного сбитый с толку
его паническим видом.
По-моему, вся эта история достала его до копчика, и он того и гляди
совсем потеряет рассудок от страха!
-- Меня больше всего беспокоит, -- шепчет Рыжий, -- что они принялись
за мою жену. А в ее положении...
Я его успокаиваю с раздражением в голосе.
-- Да никто за нее не принимается, идиот! Ведь они просто попросили
тебя к телефону, а это, насколько я знаю, нельзя назвать насильственными
действиями! Кроме того, ничто не подтверждает, что лицо, которое желает с
тобой поговорить, имеет дурные намерения. Напротив, его настойчивость
успокаивает меня. Кто будет целый день названивать человеку, которого они
уже дважды пытались отправить на тот свет!
Он соглашается с этими доводами.
-- Все же, -- вздыхает будущий папа, -- у меня, господин комиссар, есть
задняя мысль. И достаточно хорошо зная вас, я думаю, что она у вас тоже
есть, -- добавляет хитрец.
Я смотрю на свои золотые. Они показывают 9 часов 10 минут.
-- Сколько до тебя добираться, мэн?
-- Минут пятнадцать.
-- Хорошо. Я досижу до конца лекции, чтобы не вызывать подозрений, и
поедем к тебе.
Его сияющая физиономия расплывается в улыбке.
-- Какой вы хороший, господин комиссар.
Я прощаюсь с ним и возвращаюсь на свое место.
Его Высочество с упоением рассказывает о первом причастии. И изредка в
упор смотрит на меня. Своим презрением он хочет наказать меня. Он полон
решимости проучить меня за мою скрытность.
-- Господа! -- с пафосом взывает он, -- я снова ссылаюсь на мой
учебник, и вот что я читаю по поводу праздничного обеда по случаю первого
причастия.
Он прочищает голосовые связки и зачитывает:
"Скатерть и салфетки на столе должны быть белыми, посуда, хрусталь --
все белое. Цветовое убранство должно быть девственным и весенним: цветущие
ветки яблонь, черешни, боярышника.
Очень мило будет выглядеть на столе большой лебедь из белого фарфора,
спина которого сделана о виде кашпо. Туда вставляют ветку белой азалии.
Блюда тоже белые. Вот некоторые блюда, которые можно подавать к столу по
такому случаю: суп из устриц, редиска, рыба в белом соусе, курица в белом
соусе, творог и взбитые яйца".*
Уязвленный до глубины души, он отбрасывает в сторону свою книгу.
-- Вот здесь, ребятки, нельзя перегибать палку. Девственные тона
годятся только для рассказа "Ночное бдение в хижине", Многие
первопричастники еще до того, как забраться на алтарь, уже не раз забирались
на свою горничную или обследовали шахты для размещения ракет у приятельниц
маман. Если говорить обо мне, то я сводил своего Ваньку-Встаньку в цирк на
премьеру мирового масштаба ровно за неделю до причастия.
* Текст аутентичен. -- Примеч. авт.
Он прищуривает свои милые детские глаза. В этот вечер он определенно
настроен на волну воспоминании.
-- Это произошло так, -- говорит он. -- После уроков я собирался
прошвырнуться к сараю на берегу реки, где мясник пускал кровь своей скотине.
Меня всегда тянуло к мясу. Я подавал этому живодеру инструменты, а он в знак
благодарности давал мне выпить кружку теплой крови, что для детей является
самым лучшим тонизирующим средством! Как-то он просит меня сходить к нему
домой за фонарем "Летучая мышь", потому что стало уже темнеть. Я лечу в
мясную лавку. За прилавком никого. Я прохожу за прилавок внутрь, стучу --
никто не отвечает. Тоща я одним мигом поднимаюсь на второй этаж, и что же я
вижу? Мадам Мартинет, жена мясника, стоит голая перед зеркалом и принимает
позы на манер Брижит Бардо. Прекрасная женщина, хотя и усатая. Задок как
багажник у американского лимузина, волосатые ляжки, и цицки, как два холма,
хоть палатку между ними разбивай! Она не слышала, как я вошел, и продолжала
изображать из себя кинозвезд; вполне возможно, что она представляла себя
Марлен Дитрих, выгибаясь перед трюмо, или видела себя между ног красавчика
капитана полка спаги из фильма "Ворота в пустыню". У меня, Берю, язык отвис
на метр двадцать! Я так тяжело задышал, что она в конце концов меня
заметила. Сначала она прикинулась возмущенной и хотела хорошенько отодрать
меня за уши за то, что, я, дескать, маленький развратник и только
притворяюсь паинькой, и что я любитель подглядывать в замочную скважину и
вообще. Но по выражению моих моргал она вычислила, до какой степени я был
потрясен увиденным. Женщины, будь то жена мясника или сама Симона де Бовуар,
на расстоянии улавливают дрожь, которая пробегает по нашей коже.
"Ты что, в первый раз видишь обнаженную женщину, маленький разбойник?"
-- заворковала она.
"Да, мдам," -- бормочу я, еле ворочая языком, потому что говорить
членораздельно я нс мог из-за нехватки слюны.
"И что же ты ощущаешь, негодник ты эдакий?"
А так как я не мог выдавить из себя ни одного слова, она захотела сама
проверить, что я ощущаю. И сразу же стала называть меня мужчинкой. А я повел
себя так, как будто я на самом деле был им. Разве это не похвально, в
двенадцать-то лет, а?
Когда я принес мяснику его "летучую мышь", он в знак благодарности
подарил мне рог телки, с которой он перед этим содрал шкуру. С тех пор я
храню его, как память.
Так вот, несколько дней спустя меня причастили. Но я не исповедовался.
Потому что вы должны сами догадаться, что я не мог все это рассказать
священнику, который тоже был своим человеком в мясной лавке! Вы только на
минутку вообразите, что могло произойти, если бы мадам моя мать всю эту
церемонию обставила по-девственному и по-весеннему! О чем напоминали бы мне,
удальцу-молодцу, цветущий боярышник, белый лебедь с веткой азалии в заду и
