подвенечного платья невесты, шмотки цвета замшелой стены, вы усекаете?
Они запрещали своему отпрыску Франсису гулять с девочками. Я помню
однажды отец Ланфутре застукал его за беседой с дочкой почтальона, и из-за
этого в святозадой семейке произошла чудовищная коррида! Отец драл его, как
жакову козу. Вопли Франсиса было слышно на другом конце деревни! Он,
наверное, все четки перебрал, читая на коленях молитвы в погребе! Его
окропили святой водой. Эти Ланфутре даже вызвали дежурного священника, как
для соборования умершего. Из этого дряного мальчишки, из этого похотливого
распутника нужно было изгнать дьявола! Иначе -- в ад без пересадки! Прямым
рейсом кампании Эр-Сатана. Я ие знаю, удалось ли славному кюре вытащить из
Франсиса дьявола за хвост. Аббат Мишю совсем не походил на охотника на
демонов. Его больше всего интересовала обильная и изысканная жратва типа
куропатки с тушеной капустой и рагу из телятины под белым соусом
по-домашнему. Но поскольку Ланфутре имели связи в епархии, там были
вынуждены выказать семье свою симпатию. И немножко пропесочили мальчишку.
Что-то вроде маленького благословения накоротке! Так вот, после этого
печального события франсис Ланфутре никогда больше на девок не глядел. Он
стал похожим на старую восковую свечу из склепа. Когда он ходил делать пипи,
то надевал боксерские перчатки и обращал взор к небу, глаза в глаза, пока
опорожнялся его чудаковатый, на букву "м", мочевой пузырь. Короче, в прошлом
году я встретил его у мадам Артура, где он исполнял номер травести.
Шарахаясь от женщин, как черт от ладана, он сам стал как женщина. Пусть этот
урок послужит вам примером.
Нравоучитель долго всматривался в нас створоженным взглядом.
-- Вы улавливаете мою мысль, ребята? -- обеспокоенным голосом
справляется преподаватель хороших манер.
-- Да, мсье! -- во все глотки вопим мы.
Толстяк снимает свой левый ботинок, помогая себе правым ботинком. Он
потирает ушибленное колено, скривив сверх всякой меры в гримасе лицо,
-- Что-то у меня с ногой не ладится! -- ворчливо произносит он. -- Нет
среди вас какого-нибудь головастого, который изучал медицину?
Ни секунды не раздумывая, я поднимаюсь.
-- Есть, мсье преподаватель.
Он хлопает ресницами.
-- Посмотрите, что с ней, -- с теплотой в голосе говорит он.
Как и сегодня утром в кабинете директора, Немыслимый спускает штаны.
Смех в зале. Видение Апокалипсиса! Вид Берю со спущенными штанами, в
застегнутом на все пуговицы пиджаке, со смятой шляпой, в серо-белых (или
бело-серых) длинных трусах с заплаткой из сатина в цветочек приводит всех в
шоковое состояние! Сетчатка вашего глаза не может выдержать этого! Она
застигнута врасплох, бедняжка! Она трепещет! Она восстает! Она хочет понять!
Толстый показывает на огромное, распухшее, посиневшее, вздувшееся,
глянцевое, водянистое, пористое, раздутое, круглое, как подушка, и
увеличенное в десять раз колено:
-- Вот предмет, -- говорит он мне. -- Что скажете?
Я рассматриваю колено. Берю рассматривает меня. Мы оба задумываемся.
-- Следовало бы сделать прокол! -- заявляю я. -- Там полно воды!
Он нахмуривается.
-- Я не туалетный бачок, -- мрачно произносит он. -- Я воду люблю в
анисовом ликере, и точка!
Затем он внезапно замолкает. Один глаз у него становится больше
другого! Он медленно, не спуская с меня глаз, почесывает колено.
-- Снимите-ка ваши окуляры, дружище, -- просит он.
Я подчиняюсь. Толстый качает головой.
-- Хорошо, благодарю вас, вы можете вернуться на место!
Я было подумал, что он узнал меня, но нет. Цвет кожи и усы сбили его с
толку.
Берю медленно натягивает штаны. Под его взглядом императора Рэкса
кудахтанье в зале прекращается; он гасит его, как струей из брандспойта.
Большим и указательным пальцем он потирает мочку уха. Ураганный гнев
Берюрье выходит из-под контроля. Усмирить его не сможет никакая система
защиты.
-- Что же это такое, стоит сделать паузу, -- взрывается он, -- и вы тут
же начинаете бузить! В вашем-то возрасте! И вам не стыдно! Достаточно
показать вам мое колено, и начинается черт знает что! Вы мне просто
противны. Если бы у меня до такой степени не было развито чувство долга, я
бы собрал манатки, и тогда вы бы стали изучать прекрасные манеры с моей
ж...!
Он успокаивается, обрадовавшись вдруг какой-то мысли.
-- Вы, как дети, -- с нежностью произносит он. -- Самые настоящие.
Покажи вам палец, и вы будете смеяться. Все еще дети! Им говорят о серьезных
вещах.. А стоило мне показать им мое колено, как на них будто чума напала.
Послушайте, парни, я, конечно, не из похоронного бюро, но мне же надо
соблюдать свой стандинг преподавателя. А что сказал бы директор, если бы
увидел такой бардак? А я, как бы я объяснил ему такую
недисциплинированность?
Умиленные и побежденные, мы хором скандируем:
-- Простите, мсье.
Берю подмигивает нам.
-- 0'кей, я отпускаю грехи. А теперь давайте рассмотрим, как должен
себя вести ребенок в классе.
Он листает свою книгу и время от времени иронически произносит: "Не
согласен! Не согласен!", что предвещает нам радость послушать его поправки к
тексту.
-- Послушайте это, -- говорит он, -- не отрывая своего здоровенного
рубильника от книги. И зачитывает следующий приятный текст:
"В ряде случаев преподаватель, называемый тогда воспитателем или
учительницей, прикрепляется к дому.
Его комната располагается рядом с комнатой ребенка, которым он
руководит; он вместе с ним ест, прогуливает его и почти всегда не расстается
с ним.
За столом или на обеде его обслуживают после других, но перед ребенком.
Правила приличия требуют, чтобы мать присутствовала на уроках своей
дочки, если преподаватель мужчина; она также может присутствовать на
некоторых уроках своего сына, чтобы повысить свое образование и в случае
необходимости помочь сыну при приготовлении домашнего задания.
Нет ничего более прекрасного, чем молодая мама, с трудом осваивающая
систему склонения по падежам в латыни, чтобы оказаться полезной своему
ребенку.
Эти усилия не напрасны, так как сыновья сохраняют в душе уважение и
почтение к своей матери, которые ничего не может замарать".
* Текст строго аутентичен. -- Примеч. авт.
Берю останавливается, чтобы перевести дыхание.
-- Вы сами видите, что не нужно принимать за чистую монету все, что
написано в книжках! Один воспитатель для одного единственного ученика, да
это же скандал в нашу эпоху, когда система образования докатилась до того,
что школьных учителей стали набирать из полковников! Хотя, с другой стороны,
это прекрасно характеризует менталитет этих ушедших времен. Учитель, который
на краю стола трескает объедки! А мадам, которая присутствует на уроках,
чтобы защитить девственность так называемой мадемуазель! Вы представьте
только, как, должно быть, блестели гляделки у этой дамы, когда она смотрела
на этого красавчика лиценциата в то время, когда он вел урок. А какие
сногсшибательные вещи творились в соседнем будуаре, когда у пацана была
перемена. Малого виконта отправляли в сад пожевать бутерброды и проветрить
легкие. А ловкий учитель, в то время как слуги скребли полы, а месье хозяин
жарил в городе свою танцовщицу, заставлял хозяйку повторять на своей манер
склонение падежей в латыни и в дополнение к программе глаголы первой группы:
я тебя люблю, я тебя целую, я тебя ля-ля-ля! Неплохое местечко для
смекалистых мужиков, у которых немножко жжет внизу живота, я думаю!
Он пожимает своими мощными плечами кетчиста и со смаком еще раз читает
последний абзац:
"Эти усилия не напрасны, так как сыновья сохраняют в душе уважение и
почтение к своей матери, которые ничего не может замарать".
Он долго и мрачно смеется, от чего его физиономия теряет свою
привлекательность.
-- Моя старушка не только не знала, что такое склонение в латыни, но
даже не умела читать по-французски. И при всем при этом я не перестал ее
уважать, парни. И хотя она не помогала мне делать уроки, я ее по-прежнему
почитаю. Да, по-прежнему.
Он вытирает две крупные мужские слезинки честного человека,
высмаркивается и продолжает с пафосом:
-- Если верить этим Учебникам, то выходит, что только в свете умеют
любить себя и вести себя. И если вы хотите быть культурным, надо нанять
воспитателя. Чепуха! В деревне у меня была славная учителка. Ее муженек учил
больших ребят, а она недомерков. Право принести ей цветы мы завоевывали
кулаками. Раннюю клубнику приносил ей тот, кто первым набирал лукошко. Я
даже кролика свистнул для нее из родительского крольчатника, когда однажды
ее улыбка ударила мне по мозгам, как сенная лихорадка. Что доказывает, что в
деревенской школе, как и в другом месте, тоже умеют играть в деликатность, и
часто даже лучше!
Он вздыхает, устремив взгляд в прошлое:
-- Я до сих пор ее вижу, эту славную учительницу. Брюнетка, а взгляд
такой, что у меня слезы на глаза наворачивались. Однажды она забеременела, и
весь класс стал как бы рогатым. Наша печаль возрастала по мере того, как
округлялся ее живот. Малыш, которого она вынашивала, был своего рода
новеньким, которого она предпочла всем остальным. Своего мальчишку она
родила в четверг, потому что была очень добросовестной училкой. На несколько
дней два класса объединили вместе, и с нами занимался ее муж. Моя мать
испекла торт для дамы. Когда я принес его учителю, он сказал мне: "Дорогой
Александр-Бенуа, поднимись к ней и сам преподнеси торт". Я ног под собой не
чувствовал от радости, пока поднимался на второй этаж. Тем более, что это
было первое мое посещение их квартиры. Для меня это было таинство. Я
постучал, она крикнула, чтобы я входил.
"Сюда!" -- позвала она каким-то ватным голосом.
Я толкнул другую дверь, в ее комнату. Если бы вы только видели, какая
она была бледненькая в своей постели! Ее сосунок сосал ее грудь. Я чуть было
в обморок не упал, когда увидел, с каким остервенением этот обжора впился в
эту прекрасную с синеватым оттенком сиську. По позвоночнику прошел озноб.
Ничего не соображая, я положил торт на кровать. Меня качало, как
пьяного. Я запомнил только запах, запах только что родившихся крольчат.
"Очень мило, Александр-Бенуа. Передай спасибо твоей маме".
"Да, мдам".
"Садись".
Какой кошмар! Я сел прямо на торт. Шоколадный торт с кремом. А тогда
мне показалось, что я сел на перину.
"Ты хорошо выучил таблицу умножения?" -- спросила она меня, пока ее
ненасытный сынок доил ее, как дикарь.
"Да, мдам".
"Расскажи ее мне!"
В таблице умножения, за исключением цифры "5", я никогда не был
суперменом. Ну, я и стал рассказывать на цифру "5". Она рассмеялась. Она
догадалась, что я выбрал самое легкое, но со своим дитем у груди она была
сама благожелательность. А я, еле ворочая языком, блеял, что пятью пять
будет тридцать пять! Я хотел ей выдать что-нибудь по первому классу, самое
трудное, например, таблицу на "9". Но это было бы слишком рисково!
"Очень хорошо, Александр-Бенуа".
Мне захотелось стать ее дитем и присосаться к другой труди. Не потому,
что я развратный человек, нет, а потому, чтобы стать ближе к ней, стать ее
вещью, иметь больше права любить ее.
Я пробормотал "до свиданья". Ноги у меня дрожали, когда я спускался по
лестнице. И тем не менее я гордился, что мне оказали такую честь. Я
возвращался в класс гордый, как вша. Я говорил себе, что я их всех
