общем, это продукт особой пробы, надо понимать! И что любопытно -- у мужчин
все наоборот. Мой врач рассказывал, что сломанная рука у работяги заживает
три месяца, потому как за него платит служба социального страхования, а у
хозяина сломанная рука срастается за две недели. Следовательно, у хозяина
больше кальция.
Толстяк явно доволен, что мы дружно киваем головами в знак одобрения.
-- В церкви, -- продолжает он, -- когда священник посыпает солью и
напомаживает младенца, крестная держит его на руках. А крестный стоит рядом
и держит в одной руке большую свечку. Я так мыслю, что он мог бы
воспользоваться случаем и пощекотать ее кое-где мизинцем с головкой
самонаведения. В жизни надо пользоваться обстоятельствами!
После церемонии я рекомендую крестному окропить священника. Не водой,
разумеется, а монетами. Я прекрасно знаю, что процедура крещения сама по
себе не обременительна, но он же работает на сдельщине. Да за то время, пока
этот попик выжимает слезы из пацана (а во время крещения пацаны всегда
плачут, поэтому их и держат над купелью), он мог бы ходить с протянутой
рукой и собирать пожертвования. Значит ему нужно возместить то, что он мог
бы заработать. Встречаются скупердяи, которые считают, что с них довольно
баночки драже от кашля. Это уж слишком. Особенно в тех случаях, когда в
баночку подкладывают несколько драже-сюрпризов. Однажды я и мой друг
Альфред, парикмахер, проделали такую шутку на одних крестинах. Как человек в
общем не зловредный я подложил в кулек его преподобия несколько драже с
перцем. А Альфреду с его экстремисскими наклонностями этого показалось мало.
Он сыпанул в пакет целую горсть драже для поднятия половой потенции.
Не смейтесь -- это хулиганская шутка. Особенно в отношении священника,
совсем юноши, у которого под сутаной курчавился еще пушок семинариста. После
этой мальчишеской выходки его, кажется, лишили права читать катехизис
девочкам. Так можно сокрушить всех апостолов, должен вам заметить.
Берю страшно хрипит. Сама щедрость, он для первого раза говорил слишком
много.
-- И последнее, -- с хрипом выдавливает он. -- Можно ли петь полковые
песни во время крещения? Одни говорят "нет", другие -- "да", при условии,
что они будут пристойными. Я вам, ребятки, так скажу: можно!
Можно, ведь бамбино еще слишком мал и ничего не соображает. Тогда чего
же стесняться? Взрослым редко выпадает возможность собраться вместе и от
души погорланить. И потом, я думаю, что для церемонии крещения как раз и
показаны песни с крепкими выражениями.
И тут он замолчал. Изнеможденный, величественный!
Это выше наших сил. Мы встаем и начинаем ему аплодировать. Он
приветствует нас, подняв над головой руки в виде римской "V". Он выражает
благодарность за горячий прием. И еле слышно бормочет: "Довольно, довольно".
Аплодисменты нарастают, гремят, сотрясают громадину зала. Тогда, от
переполнявших его чувств, Берюрье восклицает:
-- Я, Берюрье, я говорю большое спасибо этой толпе молодых людей,
которые собрались передо мной. Да здравствует Высшая школа полиции! Да
здравствует просто полиция! И да здравствуют студенты!
Неописуемый исступленный восторг охватывает всех собравшихся, все
слушатели запевают знаменитый гимн:
"Да здравствуют студенты, мать моя,
Да здравствуют студенты!
У них есть жены, но нет детей,
Да здравствуют студенты!"
Подрагивая, как в ознобе, от распирающей его гордости, Толстый забирает
распоротую папку, пустую бутылку и учебник. И задом пятится к выходу:
бабочка на боку, горящие в экстазе глаза, распахнутая настежь ширинка.
Растроганно отвешивая поклоны налево, направо, прямо перед собой!
Великоленный, торжествующий, тающий от доброты. Поразивший всех своими
учеными познаниями светских премудростей, которыми он щедро делился в
течение дня, но до конца не исчерпал себя.
Глава седьмая
В которой происходит нечто темное
Я проживаю в спальном помещении старого корпуса. Мой личный бокс
находится в глубине комнаты, возле окна. Вход в бокс закрывается портьерой,
стенные перегородки сделаны из фанеры, так что шокирующая близость людей
постоянно дает о себе знать.
Из-за моей антрацитной рожи дружки сразу дали мне кличку Белоснежка.
Все те же старые шуточки. Все те же эпитеты. У людей не хватает воображения.
Шуточки переходят от одного поколения к другому. Если ты цветной, то
обязательно Белоснежка. После выхода шедевра Диснея уже изобрели пеницилин,
сверхзвуковой самолет и атомную бомбу, но новой клички, чтобы поржать над
загорелым человеком, так и не придумали. Белоснежка! При всем скудоумии надо
все-таки иметь на самом деле атрофированные гланды смеха, чтобы не сочинить
ничего более умного.
Но при всем при этом мои коллеги все-таки симпатяги. Они очень любят
полицию. Это призвание. Это все равно, что игра в Тарзана. Нам не хватает
мифов. У американцев есть миф о краснокожих, миф о преступниках, плюс
фольклор. У нас, у французов, кроме мифа о Генерале, -- ни хрена. Две
звездочки в ночи скучищи -- это не бэзэф, как говорят арабы, т.е.
недостаточно (черт подери, надо прекратить изъясняться по-арабски, иначе обо
мне будут плохо думать!).
И как бы их ни надраивали, как бы ни высвечивали юпитерами в
телестудиях, они, эти мифы, остаются малопривлекательными, признавайтесь!
Согласен, мы были героями Пантеона, но все это уже в прошлом. Связь с ним
была прервана самым гнусным образом в 1940 г. А наши руководители никак не
хотят понять, что для наших ребятишек настоящая эпопея -- это эпопея не
Наполеона, а эпопея Аль Капоне.
Поэтому все, в ком сильно желание вести неспокойную жизнь, становятся
фараонами. И это логично.
Мой сосед за перегородкой -- некто Ракре. Его отличительная особенность
-- неприличное поведение нижней части тела. Как только он принимает
горизонтальное положение, то сразу начинает трубить "Нападение на "Пасифик
Экспресс" с естественным шумовым оформлением. Но это не его вина: у него
поджелудочная железа давит на толстую кишку. Лекарь даже выписал ему
справку, что он имеет право играть на своем духовом инструменте во время
официальных церемоний.
-- Эй, Белоснежка! -- зовет он меня. -- Я слышу, что ты не спишь...
-- Я тебя тоже слышу, -- отвечаю я.
-- Ты не хочешь переброситься в белот?
Я не любитель картежных игр и очень редко беру карты в руки, но белот
не требует умственного напряжения.
-- Почему бы и нет? -- отвечаю я.
Он приходит ко мне с колодой дешевеньких карт, засаленных почище
подовой тряпки.
-- Тебе сдавать, Белоснежка! -- услужливо заявляет этот простачок.
Он снимает колоду, подкрепляя свой жест звуковым оформлением.
-- Играем как в лучших игорных домах Макао, -- в шутку говорю я, сдавая
карты.
-- Сдавай, сдавай, не теряй времени, дружок, -- восклицает Ракре. --
Сколько партий мы не сыграли с этим беднягой Барданом из-за того, что он так
много трепался о своих сердечных делах.
Тут он начинает явно интересовать меня, мой сослуживец. Это добрый
малый высокого роста, брюнет, в очках и с прыщами на физиономии.
-- Ты его хорошо знал?
-- Отличный парень, -- вздыхает он.
Он веером разворачивает перед собой карты и недвусмысленно улыбается.
-- У меня каре бородатых, -- с видом победителя объявляет он.
От радости он издает приветственный залп. В одном из боксов кто-то
возмущенно ворчит и советует ему поставить на это место глушитель. Ракре
пожимает плечами. С его задатками этого не следовало делать. Он дает новый
залп. Впечатление такое, что ты попал на массовый отстрел волков в лесах
Солони.
-- Этому Ракре, -- ворчат в другом боксе, -- лучше бы заряжать сифоны,
а не служить в полиции.
Невозмутимый Ракре раскладывает передо мной четырех королей: помятых,
засаленных, затасканных, но безмятежно посапывающих в свои бороды.
-- Полюбуйся-ка на это совещание на высшем уровне, -- говорит он.
Я даю ему время насладиться своим триумфом, а потом спрашиваю с
простодушным видом:
-- И что это Бардану взбрело в башку ехать малой скоростью в
колумбарий?
Вместо предисловия Ракре несколько раз гулко взрывается. Ничего
похожего на взрыв атомной бомбы: самые элементарные гаммы, чтобы обрести
вдохновение.
-- Я бы ничего не пожалел, чтобы это узнать, -- наконец шепотом
произносит он. -- Я никогда не встречал такого веселого пария.
-- Наверняка, какая-нибудь история с бабой? -- вслух размышляю я.
Он возражает:
-- Видно, что ты плохо знал Бардана. У него девиц было хоть пруд пруди,
целый табун. Больше, чем листьев в артишоке. У него их было, как пушинок в
одуванчике. Дунешь, и они разлетаются в разные стороны.
-- Что, здоровье?
-- Как у быка! Он помогал тренеру на занятиях по гимнастике и всегда
первым выполнял упражнения на снарядах. Он тебе так взбирался по канату, как
ты бегом по ступенькам лестницы Гранд-Опера. Врач говорит, что на него напал
внезапный приступ депрессии. Это бывает редко, но бывает, сам видишь!
Он бьет мою десятку пикей маленькой, но коварной козырной крестушкой.
От резкого движения руки его снова разрывает снизу доверху, как кусок
материи.
-- У него была семья?
-- У Бардана? -- переспрашивает Ракре рассеянно и бьет меня бубновым
тузом.
--Да.
Коллега в раздумье поглядывает на меня из-за трех червей, которые он
собирается разложить передо мной.
-- А что это тебя так волнует?
Я пожимаю плечами.
-- Ты чудной какой-то, старик. Мы же ищейки, и если среди нас, в нашем
коллективе, происходит что-то загадочное, то разве это ненормально, что я
интересуюсь, скажи?
Распирающие его эмории козлиным криком рвутся наружу через выхлопную
трубу*.
" Да здесь, в принципе, нет ничего загадочного, -- протестующе заявляет
он.
-- Да, ты так считаешь? Молодой парень, веселый, здоровый, бабник и
жизнелюб, выскакивает из автобуса, в который только что сел, и сломя голову
несется в свою клетушку, чтобы
* Если вы считаете, что я излишне подражаю Рабле, подождите до
следующей главы -- Примеч. авт.
тихонько дать дуба, и ты после этого считаешь, что не произошло ничего
странного?
-- Послушай, умник, как ты это все быстро разузнал, уж не по телеграфу
ли тебе обо всем доложили до отъезда сюда?
Его глаза подозрительно хмурятся. -- Полегче на поворотах Белоснежка,
полегче! -- угрюмо произносит он. -- Не хватало еще, чтобы меня учил
какой-то черномазый.
И тут я ощущаю себя негром. В душу заползает черная тоска. Морально я
становлюсь похожим на поддельный чек. На меня нападает приступ гнева, он
подобен гриппу, от него у меня перехватывает дыхание, немножко подскакивает
температура, и я начинаю понимать жизнь и как в ней живется некрасивому
человеку, нашедшему временное пристанище в этой школе.
-- А черномазый, -- спрашиваю я, -- это, собственно, что такое в твоем
понимании, а Ракре?
Он с обреченным видом тасует карты.
-- Да ты не обижайся!
-- Я не обижаюсь, я только хочу, чтобы ты в конце концов мне объяснил,
что это за чувство превосходства, которое придает тебе бледный цвет твоей
кожи. Ты что на самом деле считаешь себя какой-то высшей личностью внутри
этой бледненькой упаковки?
-- Да брось, я тебе говорю! На, лучше сними!
Я снимаю. Размышляю. И теряю иллюзии.
-- Ракре, ты хоть раз задавал себе вопрос, что представляет собой нащ
шарик в космическом пространстве? Он как булавочная головка! Даже меньше...
