обезвоженной глаголом.
Ои хрипит, но речь его остается громкой и пылкой.
-- Я хотел бы остановиться на разделе о студенте, но, к сожалению, я
никогда не ходил в лицей. Правда, один раз я ходил на медфак, но это было в
связи со вскрытием трупа. При всем при том, у меня есть племянник, который
наконец-то перешел в шестой класс. Увы, у мальца Роже были нелады с латынью.
Когда он мальчиком пел в церковном хоре, то потрясающе выводил "амен", но в
лицее, в этой неразборчивой тарабарщине, напичканной склонениями,
наклонениями и преклонениями, он совсем потерял голову. Полный завал!
Недовольные предки ругали его на чем свет стоит, но все же собрали последние
гроши и наняли ему репетитора. Надо было видеть, как этот несчастный
козленок блеял наизусть какуюто несуразицу. "Роза, Роза", -- бормотал он со
слезами на глазах! Сначала я думал, что это прозвище его подружки и что он
блеял ее имя, чтобы облегчить душевные муки.
"Роза! Роза!" АН, нет, объяснил мне его отец, это входило в его
программу. И мой племяш как заведенный бубнил: Роза веет, Роза веет. Роза
веет (или Розу веют, я так и не усек, кто кого веет -- то ли Роза, то ли
Розу). Да, он еще говорил, я припоминаю: Розавею! От этого он сам стал
совсем розовый!
Это было в четвертом классе. А самая невезуха с ним случилась, когда он
дополз до шестого класса -- а в каждом классе он сидел по два года -- и ему
попался сволочной воспитатель, который сразу его почему-то невзлюбил и
изводил его до кровоточащих душевных ран. Выговоры, оскорбления, задержки в
классе после уроков, дополнительные задания. Он прилип к нему, как банный
лист. От всего этого Роже стал чахнуть на глазах, бредить по ночам и
мочиться в постель!
Хуже того, ои стал класть в штаны, когда замечал эту ходячую бестию. В
этом лицее от моего племянника стало вонять, честное слово. Родители
переживали, но вмешиваться боялись. Однажды утром, это было на рождество, я
отвел Роже в сторонку, зажал его в угол и держал перед ним такую речь:
"Послушай, парень, ты обязан терпеть твоих преподов, но не воспитателей. В
следующий раз, когда эта скотина привяжется к тебе, врежь ей дуплетом по
харе..." А надо вам сказать, что Роже был крепышом, настоящий атлет -- весь
в дядю. Во время каникул я учил его начальным приемам бокса. Он слегка
порозовел, зарозовел и отвечает мне:
"Ты что, смеешься, дядя Берю, я не смогу! Что тогда будет?"
"А будет то, что этот подонок оставит тебя в покое. Вот что будет", --
пообещал я ему.
-- Ну, -- продолжет Толстый, -- каникулы заканчиваются, и парень
возвращается в лицей. А эта задница с ушами тут как тут и давай над ним
измываться.
"Эй, вы там, страхолюдина Берюрье, -- кричит эта мандавошка, --
вытащите руки из карманов!"
Это возмутило Роро до глубины души. Страхолюдина Берюрье! Извините! В
роду Берюрье никогда не было страхолюдин. Пацан подходит вплотную к этому
скоту и говорит:
"Если я вытащу свои руки, то как бы вам не пришлось об этом пожалеть",
-- храбро бросает он тому в лицо.
-- Здорово ответил, правда? Воспитатель стал зеленый, как бульон из
лука-порея.
"Если вы сейчас же не вытащите руки, я вас оставлю после уроков на
четыре часа".
И тут мой орел вспомнил о своем дяде Александре. Я это слышал от него
самого и от присутствующих свидетелей. Он сначала его ударил крюком по
печени, прямо как Шарль Хумес. Потом он врезал ему не дуплетом по харе, а
сразу провел серию оглушающих и вырубил этого паршивого воспитателя в
нокаут.
Того пришлось тащить в медпункт, где ему дали понюхать нашатыря и
наложили швы. Конечно, был большой тарарам, и Роро выперли из лицея. Потом
этот пострел стал боксером. Сейчас, когда я с вами говорю, он --
вице-субчемпион в среднем весе департамента Эр-э-Луар и скоро должен
встретиться с Кидом Альфонсом во время большого праздника в концертном зале
Ножан-ле-Ротру! Как говорится... Судьба!
Для вашего сведения, -- добавляет наш уважаемый Профессор, немножко
поблуждав в своих мыслях, -- воспитатели -- это хорошая школа для подготовки
унтер-офицеров к военной службе. Какое же все-таки страшное отродье -- эти
унтера! Хотя отныне армия без колоний стала, как дом отдыха. Я знаю
призванных в армию звезд экрана, которые не могли ужиться со своим
командиром полка. И полковника перевели на другое место службы, а вместо
него назначили другого, очень обходительного и благожелательного, который
любил артистов. Вот какая душевная обстановка сейчас в армии, В мое время
армия еще не была пансионатом для придурков! Не была, черт возьми!
Он мысленно делает прыжок стилем "флоп" через планку своей памяти и
приземляется, загадочно улыбаясь.
-- Я вам, ребята, раскрою скобки. По-быстрому, то есть, как я чувствую,
у вас на языке куча вопросов. Вообразите себе, что я записался в
сенегальские стрелки. Добровольцем. Война закончилась, и мне захотелось
увидеть ее поближе. Медалей больше не оставалось. Старички, которые еще
служили в армии, все захапали себе, жадюги: и знамена, и кресты! Медаль на
то, медаль за это на фоне лаврового венка с соусом. Во Франции о той войне
уже стали забывать и упаковывали вещи к следующей, как упаковывают в январе
новогодние игрушки в коробки до следующего Нового года. Поэтому, чтобы
отхватить звание и пережить эпопею, надо было прогуляться в заморские
владения.
У нас ведь ни черта не добьешься. У нас можно было только вступить в
какую-нибудь политическую партию, стать бидоистом или гимоллистом,
плевенистом или торезистом, наплеватистом или голлистом, брать приступом
кабаки и громогласно заявлять, что ты был до такой степени левый, что
выступал против фрицев, воевал в партизанах, до боли в перепонках слушал
радио Би-Би-Си из Лондона, потому что уши глохли от непрестанной трескотни
немецких автоматов. В то время наш генерал еще не откопал в Германии
двоюродных братьев, и это плохо: в том смысле, что все можно было раньше
решить помирному, без кровопускания! Если бы Гитлер вовремя узнал, что
квадратноголовые немцы и пустоголовые французы -- родня, то он сделал бы
по-другому, чтобы завладеть нами. Он не пошел бы через Седан, а сразу махнул
через Ла-Манш. И без труда захватил бы Большой Альбион. И Черчиль стал бы
тогда Петеном, а гестапо разместилось бы на зимние квартиры в Глазго. А нам
бы дали возможность править двоюродными братьями, потому что в любом случае
нашими патронами можно было стрелять только из рогатки: у наших винтовок был
другой калибр! В общем, что сделано, то сделано! А я после всей этой
неразберихи вернусь к разговору о себе. Итак, раздираемый нетерпением, а
оказываюсь у сенегальцев. Единственный белый в казарме. И вид у меня на
самом деле был бледноватый. Что сразу же усекли друзья-приятели из страны
Банании. И в первую же ночь самые смелые захотели нарушить мою
герметичность.
Ребята были отчаянные, повидавшие все и вся, и страшно горячие. Эти
злодеи питались красным перцем! Когда я увидел, как в мою каморку
проскользнул здоровенный симпатичный малый, чтобы порезвиться со мной, у
меня началась икота. Я приехал из деревенской глуши, переполненный иллюзиями
и со всех сторон девственный, О жизни я знал только то, что прочитал в
"Рустике" -- единственной газете, которую читали в наших краях!
В ней писалось, как сеять озимые, но не было ни одной рубрики, чтобы
объяснить, что такое стиль гомикус и как нужно от него защищаться. Я сразу
не врубился, что хочет от меня этот влюбленный. Я принял его нежности за
проявление дружбы, и мне было лестно, что капрал испытывает ко мне такое
чувство. Потому что он был капралом -- Бамбук-Бамбуки. Он вроде бы даже умел
писать и, кроме того, был большой мастер по "внутренним" играм! Но писал он
почему-то крестами. И все его рапорты напоминали кладбище Пер-Лашез! И когда
я вдруг обнаружил, что он становится богаче в передней части, до меня дошло,
что в наших отношениях что-то начинает твердеть. Я струхнул и побежал к
старшему унтеру -- рослому белокурому эльзасцу с воркующим голоском. Его
звали Херкман. Амбал без губ и с почти белыми глазами -- такие они были
голубые. Я рассказал ему о своих злоключениях. "Какая сволочь"! -- заорал
он. Потом выскочил из комнаты и на всю казарму стал вопить, что он этого
Бамбуки сотрет в порошок. А в тот момент стереть того было очень просто.
Бамбуки стоял хмурый. Он опустил голову, спустил флаг и остальное тоже.
Только штанина его пижамы была слегка оттопырена. Когда порядок был наведен,
Хсркман мне говорит: "Тебе с этими неотесанными, парень, оставаться нельзя,
идем со мной".
Я, Берю, был польщен! Я следую за своим старшим унтером, который стал
моим ангелом-хранителем. Он показывает на свой топчан и говорит: "Ты будешь
спать в моей постели, и теперь тебе нечего бояться". Хорошо начиналась моя
военная карьеpa, согласитесь? Ни слова не говоря, я сворачиваюсь в клубочек
на кровати, а сам думаю, что нам будет тесновато двоим, учитывая, что в
вопросе габарита мы по своей морфологии не были дохляками. Он гасит лампочку
и тоже ложится, и тут-то я понял мою драму во всей ее силе. Он тоже был их
этих. Романтичный и нежный. "Зови меня, моя девочка", -- шепчет он в
темноте. И это мне! Мне, Берю: называть его моей девочой! Я тут же встаю с
постели, зажигаю свет и заявляю ему, что у меня нет никакого желания играть
с ним в Анжелику -- маркизу ангелов!
И с чувством собственного достоинства я возвращаюсь в свою каморку. На
следующий день на улице шел сильный дождь.
Мрачный Херкман выводит меня во двор.
"Ложись", -- рявкает он и показывает на грязь.
"Я же испачкаю свой красивый костюм", -- возражаю я.
"Десять суток губы! Ложись!" -- взвился унтер. Я вынужден был
подчиниться. Это продолжалось несколько часов. Я весь был вымазан. Глина
была везде: на физиономии, в волосах, в ушах, в ноздрях, во рту и даже в
дупле зуба! У меня такое впечатление, что и сейчас на мне еще осталась
глина! На следующий день он заставил меня еще раз повторить эту процедуру и
послезавтра тоже... Настоящая голгофа! Бедственное бедствие! У меня
появились мысли о дезертирстве. В конце концов я не выдержал и пошел к
командиру батальона. Майор нормально понимал жизнь и не любил игру в
магическое мужское очко, поэтому перевел меня в другое подразделение.
Берю прокашливается.
-- И вот, -- продолжает Докладчик, -- я снова возвращаюсь на гражданку
и становлюсь ищейкой. Я женюсь. Идет время. Однажды вечером, а я служил
тогда в полиции нравов, мы проводили операцию в одной паршивой гостинице под
названием "Золотая капля". И кого же я застаю в объятиях одного матросика?
Моего бывшего унтера. Чтоб мне провалиться! У меня даже озноб прошел по коже
от радости. Я веду его в участок. Он не узнал меня, учитывая, что я немножко
раздался в талии. И вот мы с ним сидим тет-а-тет в моем кабинете.
"О, Херкман! -- вздыхаю я, -- давай-ка назови меня моя девочка..."
Берюрье массирует фаланги ретроспективно поработавших кулаков.
-- Как я его метелил, ребята! -- мечтательно говорит он. -- Какой это
был мордобой! Один из самых замечательных в моей карьере!
Затем, отогнав от себя воспоминания бурных дней, заключает.
-- Молодого человека, понимаете, надо предостерегать против педиков.
Отсталые папаши пугают их трепаком, а ведь в наше время венецианские болезни
запросто лечатся одной рюмкой пенициллина. Надо оберегать их не от дам, а от
мужчин. Не то его могут поймать врасплох, и, пока он сообразит, что к чему,
