что сыщики затем и появляются на свет, чтобы задавать свои коварные
вопросы.
-- Господин Долороса, -- говорит она.
Толстый громко баритонирует:
"Долороса женщина несчастья
Долороса, твой поцелуй не приносит счастья".
Я вынужден пнуть его по ноге, чтобы он соблюдал правила приличия.
-- Испанец? -- справляюсь я.
-- Панамец, -- поправляет она.
-- Он остановился в отеле один?
-- С женой.
-- Случайно не высокая блондинка в черном блестящем плаще?
-- Совершенно верно, -- бормочет она.
-- В настоящее время они находятся в "Стандинге"?
В ее глазах вспыхивают факелы. Движением подбородка она показывает на
соседний холл, элегантно обставленный датской мебелью в экспортном
исполнении.
-- Да, они сейчас беседуют с гостем.
Везет же мне, правда? Бывают дни, когда все приходит в гармонию, когда
крышки плотно накрывают ночные горшки, женщины соглашаются разделить с вами
постель, а во время партии в белот у всех играющих на руках по четыре
вальта.
Я осторожно подхожу к застекленной двери, прячась за штору закрытой ее
половины. И вижу элегантную пару, оживленно беседующую с каким-то типом,
стоящим ко мне спиной. Женщина очень красивая. Брюнетка с обесцвеченными
волосами. Необесцвеченные у нее только прекрасные черные глаза с длинными
обольстительными ресницами, контрастирующими с волосами. У нее действительно
мясистые губы, но старухе-консьержке было недоступно чувство прекрасного,
коща она сравнивала их с краями ночного горшка. Наоборот, они вызывают
желание впиться в них зубами, как в спелый плод, чтобы ощутить, как по вашим
зубам течет сок.
Ее муж -- худощавый мужчина с завитыми волосами. Высокого роста.
Оливкового цвета лицо. Он одет в серый однотонный костюм, на шее галстук
кроваво-красного цвета. На фоне чистой рубашки он кажется свежей раной.
Толстый не отстает от меня ни на шаг. Он тоже заглядывает в холл. Он
так выразительно шмыгает носом, что от этого пришел бы в восторг сам Денис
Пален -- изобретатель паровой машины.
-- Неизвестные в батальоне! -- утвердительно произносит преподаватель
хороших манер.
В этот момент трио прекращает беседу. Все встают. И тут гость Долоросов
поворачивается к нам лицом. От изумления Его Округлость становится похож на
наполеоновского генерала Камбронна, автора знаменитой фразы "Гвардия
погибает, но не сдается". Чтобы он не оказался в их поле зрения, я резко
толкаю его в бок, и он отлетает в сторону. Мы в этот момент напоминаем двух
хохмачей, которые выскочили на съемочную площадку, коща раздалась команда
"мотор", а главная героиня уже впилась в губы своего партнера. Это вам не
телевидение, где посетители могут прохаживаться между камерами и артистами,
беседуя о погоде и французском администраторе 18 века Боттэне.
Мы бежим к кассе, единственному месту в этой вселенной из мрамора, где
можно спрятаться. Мы вбегает за стойку к блондинке. Говорим ей "тсс", чтобы
она хранила молчание, приседаем на уровне ее колен. Проходит какое-то время.
И тут Берю обращает внимание на чулки фирмы "Марки". Он считает, что эти
чулки не только заставляют говорить ноги, но, кроме того, заставляют
трепетать воображение. Он трется о них своим носом. Еще полминуты, и он даст
волю рукам.
-- Они вышли, -- к счастью извещает кассирша.
Как раз вовремя! Мы встаем.
-- Ну, это уж слишком! -- говорит Толстый.
Потому что я забыл вам сказать, друзья мои, что собеседником панамцев
был не кто иной, как слушатель школы, который ушел с лекции Берюрье под
надуманным предлогом визита к "дантисту".
Это меня страшно радует. Когда ты барахтаешься посреди окутанного
тайной океана и не знаешь, в какой стороне находится суша, ты испытываешь
необычную радость, когда замечаешь на горизонте какой-нибудь островок (пусть
даже и вредный для здоровья). Я надеюсь, что все оценят утонченность
созданного мной образа, и это будет еще одним подтверждением (если есть
необходимость подтверждать) моих литературных способностей. Наступает и мой
черед показать нос шведскому королю.
-- Идем за ними, -- приказываю я.
Мы выходим, предварительно порекомендовав блондинистой администраторше
никому ничего нс говорить о нашем визите.
Слушатель уже идет к своей колымаге. Долоросы стоят на тротуаре и машут
ему рукой.
Я знаю, где искать слушателя. Следовательно, мне ни к чему превращаться
в рыбу-лоцмана и садиться ему на хвост.
-- Ты знаешь, как его фамилия? -- спрашивает меня Толстый.
-- Нет, -- отвечаю я. -- Но это не трудно узнать.
В это время пара направляется к своей машине, стоящей на стоянке. Это
черный "Мерседес" с номером ТТХ.
Я беру ноги в руки и бегу к своей тачке. Прыгаю в кабину и трогаю с
места, открыв дверцу Толстому, который из-за своего ушибленного колена
испытывает некоторые трудности, и не может как раньше уложиться на
стометровке за десять секунд.
Начинается моторизованная слежка но улицам Лиона. Панамцы едут не
спеша. Они проезжают по улице Республики до площади Кордильеров, сворачивают
направо в сторону набережной и выезжают на левую набережную.
-- Как ты думаешь, -- говорит Толстый, начиная переваривать льняную
муку.
-- Я никак не думаю, -- обрываю я, -- дай мне все обмозговать, старый
удав.
-- Ох-ох-ох! Пожалуйста! Как же! Месье Шерлок Холмс: весь в себе,
шарики крутятся...
Он хохочет и, вдоволь нахохотавшись, утихает. Мне кажется, что этот его
курс об отрочестве надломил его. Он затратил на него столько нервов, что на
какое-то время стал вялым.
Гонка продолжается. Мы проезжаем через туннель Русого Креста и
выруливаем на набережную Сен-Клср. За городом Рона расширяется, становится
более игривой, порожистой, более дикой. Река похожа на руку Амазонки --
нежную, но мускулистую. Рона не шутит. Она ударом кулака пробивает себе путь
к нежному Средиземному морю. Это ее дружок. Рона думает об этой
знаменательной встрече от самых ледников швейцарских Альп. Рона спешит на
свидание. По пути она успевает порезвиться с ласковой Сотой, но совсем
чуть-чуть -- только чтобы показать, что не презирает ее. Но это не
успокаивает Рону, совсем нет! Наоборот, кажется, что это ее возбуждает еще
больше. Прелюдия ласки! Она с упрямством разгоряченной лани продирается по
извилистой местности. Она ругается: "Где же это чертово Средиземное море,
которому я хочу устроить праздник? Вы говорите, надо повернуть налево, а
потом все время прямо? Благодарю, господин полицейский!" И красавица-лань
продолжает мчаться тройным галопом в предвкушении прекрасного праздника в
долине Камарги.
Берюрье задремал. Светает. Робкие лучи солнца освещают дворец Ярмарок
на другом берету, громадный и уродливый. Функциональный. Настоящий дворец,
такой же несуразный, как все дворцы. Я знаю только один красивый дворец в
мире -- Лувр. За исключением дома Франсуа I, остальные дворцы -- это груда
камня, дикий бетон. Без души. Отесанные глыбы камня, окна, двери, наружные
застекленные двери, лестницы, лепной орнамент. Напрасно Мальро чистил их
стиральным порошком "Омо", все равно они похожи на казарму, имеют вычурный
вид и производят гнетущее впечатление. А Лувр нет. Его могла сотворить и
природа, как сотворила водопады па Замбези (и меня тоже), как Большой каньон
в Колорадо или побережье Бора-Бора. Это подлинное величие. Я помню как-то
вечером я был в гостях у моего друга Франсиса Лопеза на его старой квартире
рядом с Лувром. Лувр был виден, как на ладони: весь он был освещен лучами
прожекторов, установленных на земле. Мне хотелось заплакать, так он
напоминал громадный и могучий корабль, горделивый, как победитель,
рассказывающий об истории: о Филиппе Огюсте, Франсуа I, Марии Медичи,
Генрихе IV, Людовике XII... И всех остальных, которые строили его: о семье
Наполеонов. Он строился шестьсот пятьдесят лет. И каждый закладывал
кирпичик. Несмотря на различия в политике, войны, революции, господа монархи
причащались к этой сказочной архитектурной гармонии. Слава -- это всегда
камни. Остальное -- мелкое тщеславие. Да, в тот вечер у Франсиса мне
хотелось заплакать. Я думал о том, что разрабатывалось в колдовских
лабораториях в Москве, Вашингтоне, Пекине или, может быть, в других местах.
О симпатичных атомах с нейтронной начинкой. Они взорвутся с адским треском и
сметут все живое, как это случилось в Хиросиме, на которую психи сбросили
бомбу, воспользовавшись идиотским предлогом, что это была война. Людей можно
сделать заново, но Лувр? Ни за что! Вы слышите? Ни за что! Вдумайтесь в эти
три коротких слова и бойтесь, братья мои! Когда больше не будет нашего
Генерала и его адъютантов, которые могут предотвратить беду, и когда убьют
Лувр, придется перепахивать Париж, парни. И засаживать его соснами,
льежскими дубами, березами и плакучими ивами, то есть превратить его в лес,
как это было до прихода галлов, а затем, забыть о нем...
Вот о чем я думаю, преследуя Долоросов.
Неожиданно они притормаживают на обочине шоссе. Они засекли меня! С
невозмутимым видом я проезжаю мимо. В зеркало заднего вида я вижу, как из
машины вышла жена и вошла в колбасную лавку. Я проезжаю еще немного вперед и
сворачиваю в тупик. Я разворачиваюсь и ставлю машину носом к дороге. Меня
загораживает какой-то грузовик. Я высовываю наружу свое загримированное лицо
и жду. Толстый посапывает, как паровая турбина. В этот раз я полон
уверенности, что иду по верному следу. Пахнет дичью. Но ждать слишком долго
не следует, иначе от нее потянет дущком. Ситуация, кажется, проясняется.
Проходит пять минут, и машина панамцев проезжает мимо тупика. Я
трогаюсь. Слежка всеща действует опьяняюще. На этот раз, соблюдая меры
предосторожности, я даю "Мерседесу" возможность оторваться от меня подальше.
Доехав до перекрестка, машина поворачивает налево и идет на подъем. Я
подъезжаю к перекрестку как раз в тот момент, когда загорается красный свет.
Я еду на красный и буквально под носом встречных машин тоже поворачиваю
налево. Вслед мне несется ругань! Постовой, стоящий у столба с пультом
переключения светофора, принимается исступленно свистеть, как дрозд в белой
горячке. У него чуть не лопаются вены от напряжения. Похоже на праздничные
трели. Только не мелодичные, а пронзительные. От этого все собаки в округе
стали срываться со своих цепей. Нет нужды объяснять, что я не остановился. Я
мчусь очертя голову, как человек, ее потерявший.
"Мерседеса" не видно. Я смотрю на дорогу: там почти пусто. Тогда я сам
себе думаю, что Долоросы не должны были так быстро проскочить этот подъем.
Значит они поехали по той дороге, которую Берю называет прилегающей. Я давлю
по тормозам. Его Высочество летит вперед и ударяется физиономией о ветровое
стекло. Он сидит на полу между сиденьем и приборной доской. Шляпа в лепешку,
из носа сочится кровь.
-- Я видел сон, что я прыгнул с парашютом и неудачно приземлился, --
бормочет он спросонья.
-- И у тебя лопнули стропы, -- смеюсь я.
Я сворачиваю на второразрядную, нет, даже на третьеразрядную дорогу,
петляющую между владениями местных рантье. Все кругом застроено домиками,
возле них огороды с луком-пореем и небольшие сборные гаражи, покрашенные
белой краской.
-- Куда они подавались, наши ловкачи? --спрашивает чемпион по
свободному падению в абсолютной весовой категории.
Я собираюсь ответить, что я не знаю, и тут замечаю черный "Мерседес",
стоящий на обочине возле небольшой виллы с закрытыми ставнями. Парочка уже
поднялась на крыльцо виллы и стоит у двери. Я опять резко торможу. И Берю,
