который к тому времени успел подняться с пола, снова кубарем летит и
ударяется носом о стекло. На этот раз он мечет громы и молнии. Глядя на
него, можно подумать, что он побывал в чемодане факира Бен Хефика, набитом
битым стеклом.
-- Ты водишь, как безрукий, -- вопит он. -- Если бы я у тебя принимал
экзамен по вождению, я бы тебе сделал пометку в правах "пошел бы ты..."!
Я даю ему возможность выговориться, а сам продолжаю наблюдать. Дверь
открывается и парочка входит в дом.
Я подаю назад и ставлю авто под липами, подстриженными под битлов.
-- Чего мы ждем? -- спрашивает Неучтивый, изучая цвет крови из своего
носа.
-- Подождем, пока они уедут, -- отвечаю я.
-- И что потом?
-- Мы сделаем небольшой обыск в доме.
Он широко раскрывает свои большие бычьи глаза.
-- Ты думаешь, что Матиас здесь? -- неожиданно спрашивает он уже языком
хитрой ищейки.
У него мозжечок, может быть, и похож на порцию кислой капусты, но
рефлекса полицейского у него не отнять.
-- Вполне возможно. Они недавно заходили в колбасную лавку. А людям,
живущим в гостинице...
-- А может, им захотелось заморить червячка, -- высказывается Толстый.
Я не отвечаю. Я стараюсь врубиться в глубину смысла всего этого.
Мы молча сидим около получаса. Каждый думает о своем. Каждый решает
свои проблемы. Он готовится к завтрашней лекции о браке <то ли еще будет!).
А я думаю о слушателе из школы, которого я видел в гостинице "Стандинг". Вот
с ним-то я и хотел бы немножко потолковать с глазу на глаз.
Наконец господин Долороса с супругой выходят. Общий генеральный план
подчеркивает габариты дамы. У этой милочки безукоризненный силуэт. Я обожаю
баб, которые пишут своим задом две "восьмерки", когда идут. Жизнь -- это
движение линий.
-- Мы их отпускаем? -- ворчит Распухший.
-- Мы знаем, где их прищучить.
"Мерседес" уезжает, я жду совсем немного, на тот случай, если они
передумают.
-- Вперед! -- приказываю я Бугаю.
Мы выходим из машины и направляемся к вилле. Сад, который ее окружает,
зарос сорняком. В саду находится зеленоватый бассейн, заполненный тухлой
водой, металлическая ржавая беседка, в которой пылится поломанная садовая
мебель. Фасад дома покрыт трещинами, от краски на ставнях остались давние и
расплывчатые воспоминания. Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь в дверь стуком,
напоминающим условный сигнал. В таких случаях всегда так делают. Чтобы
морские пехотинцы, окопавшиеся внутри, подумали, что это свои, потому что
только свои могут стучать "тагадага-да-дзыньдзынь". Я неприятно удивлен, что
на мою хитрость никто не клюнул: в доме никакого движения. Все тихо и мирно.
В какомто доме кричит пацан, и откуда-то издалека, из-за мирных стен
доносится лай шелудивого пса.
-- Так и запишем: не везет, -- шепотом говорит Толстый, -- в доме
никого.
-- Но кто-то же им открывал дверь, -- тоже шепотом говорю я.
-- У них должен быть ключ.
-- Да нет, они ждали, пока им откроют.
Я шарю по карманам и недовольно морщусь. Всегда такой
предусмотрительный, на этот раз я оставил свой сезам в левом выдвижном
ящичке для подтяжек, которые я ношу только по выходньм дням. Я говорю об
этом Берю, но это его совершенно не трогает.
-- Дай поработать мужику, -- говорит он, роясь в своих бездонных
карманах.
Он вытаскивает на свет различные предметы и внимательно разглядывает
их. Наконец он останавливает выбор на складном приборе для набивания трубки,
снова распихивает по карманам свой хлам и критическим взглядом
присматривается к замку.
-- Надо иметь инженерные способности, дружище. Идеальный мужик в жизни
должен уметь делать все своими руками. Если бы ты знал, до какой степени
умение мастерить упрощает существование...
Он сгибает прибор своими толстыми разманикюренными пальцами.
-- Слушай, -- продолжает Красноречивый. -- Я помню, целую вечность
назад я был совсем пацаном. Мы с моим дядей Аженором слонялись по Блошиному
рынку. Нужда заставила его быть ушлым. Сам гол как сокол, но имел страсть к
коммерции. Он толкал за бесценок какой-нибудь завалящий хлам и на вырученные
деньги покупал еще более завалящую дркнь! Я приезжал к нему на каникулы... У
тебя нет случайно пилки для ногтей?
Я протягиваю ему требуемый предмет, и мой Берю прямо нa крыльце, будто
за своим верстаком, начинает изготавливать ключ. И продолжает свою речь,
говорливый, как торговец пылесосами. Вот, что значит преподавание. Стоит
только у мужика открыть кран, как потом его уже невозможно закрыть
полностью. Всегда найдутся какие-то прокладки, которые плотно не прилегают
друг к другу, и кран начинает течь. Надо признаться в этом и принимать это
как должное.
-- Он работал чернорабочим на каком-то заводе в Сент-Уане, поэтому
вполне понятко, что Блошиный рынок был для него своей вотчиной. И другой
рынок напротив, я уж не помню, как он назывался, тоже. В этой навозной куче
он чувствовал себя как рыба в воде: Он ходил туда с рюкзаком, набитым всякой
дрянью: банками из-под варенья с отколотыми краями, поношенными
целлулоидными воротничками, ржавыми велосипедными насосами, разодранными
журналами, изданными до 1914 года. Послушай, однажды он продал даже
суспензорий своего тестя! У него были свои покупатели, такие же сдвинутые по
фазе, как и он. Он вываливал перед ними содержимое своей урны с таким видом,
будто это был портфель, набитый секретными документами. Надо было видеть,
как они качали своими котелками, переглядывались, щупали эти заразные вещи и
начинали шепотом торговаться. Несколько лет до этого у Ажевора лопнул
какой-то нерв в его лицевой нервопроводке. И с тех пор одна половина его
вчтрнны стала, как восковая маска. Зато другая во время торгов начинала
подергиваться, морвщться, краснеть. Мой дядя жестикулировал только этой
половиной физиономии...
Я извиняюсь, что прерываю откровения Толстого, но признайтесь, ребята,
что делиться своими воспоминаниями о годах отрочества на крыльце виллы, в
которую ои собирается проникнуть, взломав замок, может только Берю. Если
жилец таинственной виллы подслушивает нас по ту сторону двери, то наверняка
ломает себе голову: кто это -- полицейские или закадычные друзья. Моя пилка
вгрызается в прибор для набивания трубок с тихим злым звуком. На ноги
Толстого сынятся серебряные опилки. И мой Несказанный, все такой же
благодушный и жизнерадостный, продолжает свой рассказ:
-- В итоге Аженор всегда уступал. Он выторговывал несколько су, и на
этом все заканчивалось. А когда мы выходили из аллеи, ои меня толкал локтем
в бок и говорил: "Ох! Сандри! Ты заметил, как я его облапошил, этого старого
кретина?" Он страшно радовался. Как-то раз, я об этом и хотел тебе
рассказать, дядя вдруг становится белым, как страх молочника, и показывает
мне на разную дрянь, разложенную на старом брезенте. До меня не доходило, от
чего он так сильно разволновался. На брезенте лежали клизма, старый
граммофон с рупором, похожим на поднятое ухо черно-белого кабыздоха с
рекламы фирмы "Пате-Макарони", пивные кружки со злыми тараканами внутри,
связки старых журналов "Ночное бдение в хижине. и еще всякие разные штуки,
штучки и прочая мутота, глядя на которые невозможно было допереть, для чего
кто-то сообразил их смастерить. "Что случилось, дядя?" -- забеспокоился я. И
что же он мне показал? Вставную челюсть. Полный комплект домино из тридцати
двух штук. "Я ее так давно ищу", -- бормочет он, как тот тип, который всю
жизнь мечтал о том, как раздавить бутылку на одного и вдруг оказался в
спальном вагоне один на один с "Белой лошадью". Потому что, я забыл об этом
сказать, у моего дяди единственным инструментом для пережевывания пищи были
десны. У него был совершенно лысый рот, у моего дяди! В ту эпоху, о которой
я веду рассказ, служба социального обеспечения не выдавала пособия на
вставные челюсти, поэтому зубной протез считался внутренним признаком
богатства! Если бы ты присутствовал при этой торговле дикарей, Сан-А!
Сошлись грек и армяшка! Продавца вдохновляло то, что вставную челюсть
собирался купить клиент без фильтра для гласных. Он понимал, что может
хорошо поживиться. Сделка века! А дядя разыгрывал отчаявшегося человека. Ои
называл цифры, свистя, как электрическая кофеварка. Он буквально высасывал
их. Он не хотел упустить такой подходящий случай и в то же время не хотел
вытрясать свой хошель. Из-за престижа. Как старый завсегдатая блошинки, ои
просто не мог поддаться сиюминутному капризу, поступиться своими принципами
старьевщика! Люди кольцом обступили торгующихся, и я не знал, куда мне
деться. Наконец, какой-то пацан посоветовал продавцу: "Послушай, старик,
сделай жест, ты же не допустишь, чтобы этот несчастный мужик рубал молочные
продукты до конца своих дней". Толпа загоготала, и ханыга уступил. Ты бы
только видел, как мой дядюшка возвращался к себе домой! Как после причастия!
Придя домой, он уселся на кухне. руки у него дрожали. Он широко открыл свою
форточку для картофельного пюре и засунул в хлебальник купленную челюсть,
даже не сполоснув ее под краном. Я подумал, что он собирается ее съесть.
Протез по ширине и по высоте оказался больше размера его рта. С тех пор, как
губы заменили ему зубы, его лицо стало похоже на подушечку, которую
подкладывает под себя кассирша. И вдруг, когда он вставил себе в рот эти
тридцать два клыка, его челюсть приподнялась на цыпочки! "Это не мой размер,
-- пробормотал он через свой кляп, -- но ничего страшного, я это дело
поправлю". И что самое смешное, -- делает вывод Его Берюрейшество, -- он так
здорово подпилил этот чертов протез, что тот в конце концов прижился у него
во рту. После этого ты бы видел, что стало с Аженором! Он не жевал отбивную
с гарниром, а гарцевал по ней своими клыками! Он принимал себя за того
господина с рекламного плаката, который рекламировал зубную пасту "Колгат",
и когда смеялся, старался сделать так, чтобы была видна вся его зубная
батарея. От этого его улыбка становилась похожей на заячью, а сам дядюшка
чем-то здорово напоминал травоядное животное!
Берю подпиливает последний зуб на приборе для набивания трубок,
выдувает опилки и наощупь вставляет его в замочную скважину.
Крик-крак! И дверь открывается.
Рассказчик снисходит до подобия улыбки.
-- Не так это и сложно, -- вздыхает он. -- Входите же, господин барон,
вы у себя дома.
Глава двенадцатая
В которой продолжается Глава одиннадцатая
Мы входим в невзрачный коридор с заплесневелыми стенами. Сдается, что в
этом бараке не жили уже тысячу лет. Пахнет сыростью и затхлостью. Берю
чихает, но чихает сильнее обычного, потому что он старался удержаться от
чиха. От воздушной волны закачался китайский фонарик, подвешенный на
потолке.
Я моментально выхватываю из кобуры своего дружка "пифпафа", чтобы быть
готовым ко всему, и продвигаюсь внутрь лома.
Справа и слева в коридор выходят много дверей. Мы пинком распахиваем их
и заглядываем в комнаты. Пусто, обшарпанно, изъедено молью и пахнет гнилью.
-- Будто спальня Спящей красавицы из дубовой рощи, -- замечает Толстый,
демонстрируя свои глубокие познания в культуре.
Нам ничего не остается делать, как подняться по лестнице на второй
этаж, потому что на первом мы ничего не обнаружили. Мы вступаем на лестницу,
хотя это и не так престижно, как вступить в воздушно-десантные войска. Я об
этом уже говорил в моменты самозабвения. Не так престижно, но более опасно,
так как едва мы поднялись на несколько степеней, как сверху в нас стали
