приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего
начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И действительно, Фер-
дыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с
особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом ес-
тественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во
время бригадирского управления. Он ни во что не вмешивался, довольство-
вался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с цело-
вальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градона-
чальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил
квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом "братик-сударик".
- А ну, братик-сударик, ложись! - говорил он провинившемуся обывате-
лю.
Или:
- А ведь корову-то, братик-сударик, у тебя продать надо! потому, бра-
тик-сударик, что недоимка - это святое дело!
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Санглота, который
летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого брига-
дира должно было показаться и "благоденственным", и "удивления достой-
ным". В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить "без
утеснения" не в пример лучше, чем жить "с утеснением".
- Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, -
говорили они, - зато мы при нем, батюшке, свет у'зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь - на месте сиди; хошь - куда хошь иди! А прежде,
сколько одних порядков было - и не приведи Бог!
Но на седьмом году правления Фердышенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до
крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмунди-
ре. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в
оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень
дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глупов-
цев, их не осенила мысль: "А ну как, братцы, нас за это не похвалят!"
Дело в том, что в это самое время, на выезде из города, в слободе На-
возной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова. По-видимому, эта
женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгля-
де на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все его
существо потихоньку тает. При среднем росте, она была полна, бела и ру-
мяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застен-
чивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-ру-
сую косу до пят и ходила по улице "серой утицей". Муж ее, Дмитрий Про-
кофьев, занимался ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок, кра-
сив. Ходил он в плисовой поддевке и в поярковом грешневике, расцвеченном
павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души
в Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, рас-
певали там вместе песни. Глуповцы же просто не могли нарадоваться на их
согласную жизнь.
Долго ли, коротко ли так они жили, только в начале 1776 года в тот
самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел брига-
дир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется
пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у
него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
- Хочешь, молодка, со мною в любви жить? - спросил бригадир.
- А на что мне тебя... гунявого? - отвечала Аленка, с наглостью смот-
ря ему в глаза, - у меня свой муж хорош!
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова.
На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух
инвалидов, наказав им при этом действовать "с утеснением". Сам же, надев
вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с
азартом кричал на торговцев:
- Кто ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не я ваш начальник?
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да по-
легоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, воо-
ружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала:
- Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину всползти хо-
чет!
Понятно, как должен был огорчится бригадир, сведавши об таких пох-
вальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили
толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною
властью старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце
изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
- Вам, старички-братики, и книги в руки! - либерально прибавил он, -
какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у
нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
Излюбленные посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий от-
вет:
- Сколько есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов,
и учить следовает!
Стал бригадир считать звезды ("очень он был прост", повторяет по это-
му случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратил-
ся за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе види-
мо-невидимо.
Должно думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что
когда Аленка с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались
словно пьяные.
Однако Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец,
"от бригадировых шелепов пользы для себя не вкусила". Напротив того, она
как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда брига-
дир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
- Что, дурья порода, надумалась? - спросил он ее.
- Ишь тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмот-
релся! - огрызнулась Аленка.
- Ладно! - сказал бригадир.
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись
после этого разговора домой, она некоторое время ни за какое дело
взяться не могла, словно места себе не находила; потом подвалилась к
Митьке и горько-горько заплакала.
- Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! - говорила
она, обливаясь слезами.
- Только ты это сделай! да я тебя... и черепки-то твои поганые по
ветру пущу! - задыхался Митька, и в ярости полез уж было за вожжами на
полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и за-
ревел.
Кричал он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было не-
возможно. Видно было только, что человек бунтует.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего
огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, броси-
лась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла,
а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала:
- На, пес! жри! жри! жри!
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но напро-
тив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку
помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать - не кричала,
а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой
новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время
выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещи-
вать.
- Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! - говорила льстивая ста-
руха, - ведь тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
- Митьку жалко! - отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом,
что было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию,
успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно
откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в
поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька
напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника
изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор
и злодей, от всего отпирался.
- Ничего я этого не знаю, - говорил он, - знаю только, что ты, старый
пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю... жри!
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спеш-
ный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька
уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь,
в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка
потихоньку всхлипывала.
Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, брига-
дирские грехи прежде всего отразились на них.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каж-
дое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала
по'ходя тащить и вдруг, ни с того ни с сего, стала требовать, чтоб ее
признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною к глупов-
цам. "Новая сия Иезавель, - говорит об Аленке летописец, - навела на наш
город сухость". С самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить
вода в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя. Старожи-
лы не могли запомнить ничего подобного и не без основания приписывали
это явление бригадирскому грехопадению. Небо раскалилось и целым ливнем
зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло
гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни со-
хой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных
овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яро-
вые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль,
удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось;
скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в
город и наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили с понурыми
головами; одни горшечники радовались ведру, но и те раскаялись, как ско-
ро убедились, что горшков много, а варева нет.
Однако глуповцы не отчаивались, потому что не могли еще обнять всей
глубины ожидавшего их бедствия. Покуда оставался прошлогодний запас,
многие, по легкомыслию, пили, ели и задавали банкеты, как будто и конца
запасу не предвидится. Бригадир ходил в мундире по городу и строго-наст-
рого приказывал, чтоб людей, имеющих "унылый вид", забирали на съезжую и
представляли к нему. Дабы ободрить народ, он поручил откупщику устроить
в загородной роще пикник и пустить фейерверк. Пикник сделали, фейерверк
сожгли, "но хлеба через то людишкам не предоставили". Тогда бригадир
призвал к себе "излюбленных" и велел им ободрять народ. Стали "излюблен-
ные" ходить по соседям и ни одного унывающего не пропустили, чтоб не
утешить.
- Мы люди привышные! - говорили одни, - мы претерпеть мо'гим. Ежели
нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить - мы и тог-
да противного слова не молвим!
- Это что говорить! - прибавляли другие, - нам терпеть можно! потому
мы знаем, что у нас есть начальники!
- Ты думаешь как ? - ободряли третьи, - ты думаешь, начальство-то
спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
Но когда убрались с сеном, то оказалось, что животы кормить будет не-
чем; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться то-
же нечем. Глуповцы испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.
- Так как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? -
спрашивали они его.
- Хлопочу, братики, хлопочу! - отвечал бригадир.
- То-то; уж ты постарайся!
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали по-
мирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу
