нашем городе смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть
согласны, однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со сво-
ей Аленкой нас не оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.
2) Более сего пунктов не имеется.
К сему прошению, вместо
людишек города Глупова, за
неграмотностью их, поставлено
двести и тринадцать крестов.
Когда прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлег-
ло от сердца. Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.
- Ишь, поплелась! - говорили старики, следя за тройкой, уносившей их
просьбу в неведомую даль, - теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не дол-
го!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо: глуповцы никаких но-
вых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же
приезжие спрашивали: как дела? - то отвечали:
- Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!
Но проходил месяц, проходил другой - резолюции не было. А глуповцы
все жили и все что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приоб-
ретали все больше и больше вероятия. Даже "отпадшие" начали убеждаться в
неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в
зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором,
если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал
общественного мнения. Обманутый наружным спокойствием обывателей, он
очутился в самом щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал,
что ему делать нечего; с другой стороны, тоже чувствовал - что ничего не
делать нельзя. Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое, что до не-
которой степени напоминало игру в бирюльки. Опустит в гущу крючок, выта-
щит оттуда злоумышленника и засадит. Потом опять опустит, опять вытащит
и опять засадит. И в то же время все пишет, все пишет. Первого, разуме-
ется, засадил Боголепова, который со страху оговорил целую кучу злоумыш-
ленников. Каждый из злоумышленников, в свою очередь, оговорил по куче
других злоумышленников. Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только
не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя: "Каку таку новую игру
старый пес затеял?"
- Постой! - рассуждали они, - вот придет ужо бумага!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов брига-
дир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было
дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
- Этак он, братцы, всех нас завинит! - догадывались глуповцы, и этого
опасения было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирс-
ких когтей сто пятьдесят "крестов" очутились на площади ("отпадшие"
вновь благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического дома, ос-
тановились.
- Аленку! - гудела толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего друго-
го не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже
бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, как бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и
Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении
застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безум-
ную.
- Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! - говорила Аленка осла-
бевшим от ужаса голосом, - ведомо вам самим, что он меня силком от мужа
увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
- Сказывай, ведьма! - гудела она, - через какое твое колдовство на
наш город сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неиз-
бежном исходе своего дела, только повторяла: "Тошно мне! ох, батюшки,
тошно мне!"
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли
на верхний ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более
пятнадцати саженей...
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лос-
кута. В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная крова-
вая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
- Хлеб идет! - вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к ра-
дости.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей пыльного обла-
ка.
В колонну
Соберись бегом!
Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! скорей! скорей!
СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД
Едва начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригади-
ра: прельстила его окаянная стрельчиха Домашка.
Стрельцы в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими
стрельцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические
нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как ни ста-
ралась последняя внушить, что галдение и крамолы ни в каком случае не
могут быть терпимы в качестве "постоянных занятий". Жили стрельцы в осо-
бенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на про-
тивоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой
обитали опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж,
не соединила этих людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с дру-
гом. Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых
они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так: "Кабы не
ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и по сю пору по матуш-
ке-Москве". В особенности выступали наружу эти счеты при косьбе лугов.
Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих
лугов были определены так: "в урочище, "где Петру Долгого секли" - клин,
да в дву потому ж". И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около пет-
ровок выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага,
какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое время составляла
довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срубле-
на; потом, ничего не сыскав, заводили речь об "воровстве" и кончали тем,
что помаленьку пускали в ход косы. Побоища происходили очень серьезные,
но глуповцы до того пригляделись к этому явлению, что нимало даже не
формализировались им. Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и
приказало косы отобрать. Тогда не стало чем косить траву, и животы поми-
рали от бескормицы. "И не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни ма-
лыя, а только землемерам злорадство великое", - прибавляет по этому слу-
чаю летописец.
На одно из таких побоищ явился сам Фердыщенко с пожарной трубою и
бочкой воды. Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в
дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую
в одной рубахе, впереди всех, с вилами в руках, то "злопыхательное"
сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о
силе данной им присяги, и о цели своего прибытия. Вместо того чтоб пос-
тепенно усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку
и, покуривая из трубочки, завел с землемерами пикантный разговор. Таким
образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера, когда сгустив-
шиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
Стрельчиха Домашка была совсем в другом роде, нежели Аленка. Нас-
колько последняя была плавна и женственна во всех движениях, настолько
же первая - резка, решительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная,
полурастерзанная, она представляла собой тип бабы-халды, походя ругаю-
щейся и пользующейся всяким случаем, чтоб украсить речь каким-нибудь
непристойным движением. С утра до вечера звенел по слободе ее голос,
клянущий и сулящий всякие нелегкие, и умолкал только тогда, когда зеле-
но' вино угомоняло ее до потери сознания. Стрельцы из молодых гонялись
за нею без памяти, однако ж не враждовали из-за нее промеж собой, а все
вообще называли "сахарницей" и "проезжим шляхом". Пушкари ее боялись, но
втайне тоже вожделели. Смелости она была необыкновенной. Она наступала
на человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты
меня? - и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой "прорве", что
"покорить" ее можно. Об одеждах своих она не заботилась, как будто инс-
тинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах, а в той неис-
тощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось во
всяком ее движении. Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома но-
чевала редко, а все по клевушка'м да по овинам, да и детей у нее не бы-
ло, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась
она на свет Божий прямо бабой мирскою да бабой нероди'хою.
Но это-то, собственно, то есть совсем наглое забвение всяких околич-
ностей, и привлекло "злопыхательное" сердце привередливого старца. Сла-
достная, тающая бесстыжесть Аленки позабылась; потребовалось возбуждение
более острое, более способное действовать на засыпающие чувства старика.
"Испытали мы бабу сладкую, - сказал он себе, - теперь станем испытывать
бабу строптивую". И, сказавши это, командировал в Стрелецкую слободу
урядника, снабдив его, для порядка, рассыльною книгой. Урядник застал
Домашку вполпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную толпою
стрельчат. Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как,
в сущности, ей было все равно, "кто ни поп - тот батька", то после ми-
нутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за послан-
ным. Но тут возмутились стрельчата и отняли у урядника бабу.
- Больно лаком стал! - кричала они, - давно ли Аленку у Митьки со
двора свел, а теперь, поди-кось, уж у опчества бабу отнять вздумал!
Конечно, бригадиру следовало бы на сей раз посовеститься; но его
словно бес обуял. Как ужаленный бегал он по городу и кричал криком. Не
пошли ему впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести,
явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется
расплачиваться за свои грехи, а все тем же ни в чем не повинным глупов-
цам. Как ни отбивались стрельчата, как ни отговаривалась сама Домашка,
что она "против опчества идти не смеет", но сила, по обыкновению, взяла
верх. Два раза стегал бригадир заупрямившуюся бабенку, два раза она до-
вольно стойко вытерпела незаслуженное наказание, но когда принялись в
третий раз, то не выдержала...
Тогда выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками
за то, что не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять. "Глупые
были пушкари, - поясняет летописец, - того не могли понять, что, посмеи-
ваясь над стрельцами, сами над собой посмеиваются". Но стрельцам было не
до того, чтобы объяснять действия пушкарей глупостью или иною причиной.
Как люди, чувствующие кровную обиду и не могущие отомстить прямому ее
виновнику, они срывали свою обиду на тех, которые напоминали им о ней.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили друг против дружки и в оди-
ночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город,
который очутился как раз посередке между враждующими лагерями. Но брига-
дир уже ничего не слушал и ни на что не обращал внимания. Он забрался с
Домашкой на вышку градоначальнического дома и первый день своего тор-
жества ознаменовал тем, что мертвецки напился пьян с новой жертвой свое-
го сластолюбия...
И вот новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть город...
Пожар начался 7-го июля, накануне праздника Казанской Божией матери.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди,
и притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимо-
верною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно вол-
