чтобы оно оказалось здесь, когда в нем возникнет нужда. Может быть, для
того, чтобы те, кто запер существо во времени, не знали, когда наступит
нужда...
- Вот оно и ждало веками, - дополнил Хортон, - и тысячелетия еще
будет ждать...
- Но вы же не поняли, - сказала Элейна. - Столетия или тысячелетия,
это все равно. В своем замороженном состоянии оно не воспринимает время.
Оно существовало и продолжает существовать в пределах этой застывшей
микросекунды...
Ударил божий час.
22
На миг Хортон оказался размазанным по вселенной с тем же самым
болезненным ощущением безграничности, которое уже чувствовал прежде; за
тем размазанное собралось в одну точку, вселенная сузилась о ощущение
странности исчезло. Вновь появились соотносимые время и пространство,
ладно соединенные друг с другом, и он осознавал, где он находится вот
только казалось, будто его - двое, хотя эта его двойственность и не
казалась неловкой, а даже была вроде бы естественной.
Он прижался к теплой черной почве между двумя рядками овощей. Впереди
эти два ряда уходили все дальше и дальше, две зеленые линии с черной
полосой между ними. Слева и справа находились другие параллельные зеленые
линии с разделяющими их черными - хотя черные линии ему приходилось
воображать, ибо зеленые ряды сливались и по обе стороны видно было одно
сплошное темно-зеленое покрывало.
Усевшись на корточки, чувствуя голыми подошвами тепло земли, он
оглянулся через плечо, и увидел, что позади него зеленое покрывало
кончается и очень далеко, напротив строения, вздымающегося так высоко, что
не видно было вершины, белое пушистое облачко приколото к голубизне неба.
Он потянулся тонкими мальчишескими руками и принялся рвать бобы,
тяжело повисшие на ветках растений, раздвигая левой рукой кусты, чтобы
можно было достать запутавшиеся в листве стручки, обрывая их правой рукой
и бросая в наполненную до половины корзину, стоящую на полоске черной
земли прямо перед ним.
Теперь он видел то, чего не заметил раньше - впереди, на равных
интервалах между рядками стояли другие пустые корзины, ожидающие, чтобы их
наполнили, расставленные по грубой прикидке так, чтобы когда одна корзина
наполнится, рядом уже была бы другая. А оставленные позади полные стручков
корзины, ждущие транспорта, который пройдет попозже между рядков, собирая
их.
И еще нечто, чего он не сознавал раньше - что он в поле не один, но с
ним многие другие, в большинстве дети, хотя были и женщины со стариками.
Некоторые опережали его, собирая быстрее или, быть может, менее
старательно; другие отстали. По небу ползли облака, ленивые, кудрявые
облака, но в этот момент ни что не закрывало солнца и оно испускало
палящий жар, который он чувствовал сквозь тонкую рубаху. Он пробирался
вдоль рядка, собирая по мере продвижения стручки, добросовестно отнесясь к
работе, оставляя те, что поменьше дозревать еще день-другой и обрывая все
остальные - солнце пекло спину, пот собирался в подмышках, стекая по
ребрам, а ноги вжимались в теплую, хорошо взрыхленную и ухоженную землю.
Ум его оставался незанятым, прикованным к настоящему, не убегающий ни
назад, ни в перед во времени, удовлетворенный текущим моментом, словно он
был простым организмом, поглощающим тепло и каким-то странным образом
извлекавшим питание из почвы, так же как и стручки, которые он собирал.
Но было не только это. Был еще мальчик лет девяти-десяти, и был также
теперешний Картер Хортон, невидимая, по всей вероятности, вторая личность,
стоящая в сторонке или, быть может помещавшаяся где-то в другом месте и
наблюдающая за мальчиком, которым он некогда был, чувствуя, думая и
воспринимая то, что он знал когда-то, почти так, как если бы он и был этим
мальчиком. Но зная и больше, нежели знал мальчик, зная то, о чем мальчик
не мог даже догадываться, памятуя о годах и событиях, пролегших между этим
обширным бобовым полем и временем, проведенным в космосе за тысячу
световых лет. Зная, как не мог знать мальчик, что мужчины и женщины в
огромном далеком строении, вздымавшемся на другом конце поля и во многих
других сходных строениях по всему миру распознали зародыши еще одного
кризиса и уже планируют его разрешение.
Странно, подумал он, что, даже получив второй шанс, человеческая раса
должна все-таки проходить свои кризисы и осознавать в конце концов, что
единственное решение заложено в иных планетах, вращающихся среди
гипотетических солнечных систем, где люди когда-нибудь смогут начать
заново, и некоторые из этих новых попыток провалятся, но некоторые, может
быть преуспеют.
Меньше, чем за пять столетий до этого утра на бобовом участке, Земля
пережила потрясение - не войну, но всемирный экономический коллапс. При
системе, основанной на выгоде и свободном предпринимательстве, гнущейся
под ударами, заметными уже в начале двадцатого столетия, при
израсходовании немалой части самых основных природных ресурсов мира, при
возрастающем населении, при появлении в промышленности все новых и новых
приспособлений, экономящих труд, при том, что излишков пищи уже не
доставало, чтобы накормить людей - при всем этом последовала безработица,
голод, инфляция и утрата доверия к вождям мира. Правительства исчезли;
промышленность, средства сообщения и торговля уже были готовы к развалу и
на некоторое время воцарились анархия и хаос.
По выходе из этой анархии возник новый образ жизни, собранный воедино
не политиками и государственными деятелями, а экономистами и социологами.
Но через несколько столетий в этом новом обществе появились симптомы,
заставившие ученых отправиться в свои лаборатории, а инженеров - засесть
за чертежные доски чтобы создать проекты звездных кораблей, которые
перенесли бы человечество в космос. Эти симптомы оказались истолкованы
верно, сказал себе второй, невидимый Хортон, ибо только сегодня (Когда -
сегодня? В этот день или тот?) Элейна сообщила ему об окончательном
развале образа жизни, который экономисты и социологи спланировали так
тщательно.
Земля была слишком больна, подумал он, слишком испорчена, слишком
сильно эксплуатировалась, слишком была загрязнена ошибками человечества,
чтобы выжить.
Он чувствовал землю, забивающуюся между пальцами ног, и легкое
касание ветерка, дующего над полем, овевающего его потную, нагретую
солнцем спину. Он швырнул пригоршню стручков в корзину и подтолкнул других
кустов в ряду, казавшемся бесконечным. Он увидел, что корзина почти
наполнилась. Перед ним стояла пустая корзина.
Жара и усталость; и голод начал пробуждаться; но он должен продолжать
собирать, как собирали сотни других - очень юных и очень старых - делая
то, что они могли сделать, чтобы дать возможность более сильным работникам
делать другие дела. Он уселся на корточки и посмотрел в даль, через поле
зелени. Не только бобы, подумал он, но и много уже и других культур
поспело - продовольствие, которое, когда подойдет время, должно быть
собрано, чтобы накормить людей в башне.
Он уставал. Поглядев на солнце, он увидел, что осталось еще час или
больше времени до полудня, когда вдоль рядков провезут фургон с ленчем.
Полчаса на ленч, подумал он, а после этого опять собирать, пока не сядет
солнце. О распрямил пальцы правой руки, подвигал ими, чтобы прошла
усталость и перестало сводить. Пальцы, увидел он, сделались зелеными.
Накормить людей в башне, думал Хортон (невидимый, невещественный
Хортон), накормить племя, клан, коммуну. Мой народ. Наш Народ. Один за
всех и все за одного. Башня была выстроена высокой, выше облаков, чтобы
занимать на земле поменьше места - город, поставленный торчком, чтобы
освободить землю, необходимую для выращивания пищи, чтобы накормить этот
вертикальный город. Люди в башне жили в тесноте, ибо башня, сколь она ни
была огромной, должна была быть по возможности меньше.
Обходиться без чего-либо. Перебиваться. Довольствоваться малым.
Урожай выращивался и убирался вручную, потому что топлива было мало. В
пищу шли углеводы, потому что на выращивание их уходило меньше энергии,
чем на белок. Производить и строить для длительного существования, а не
износа и старения - с исчезновением системы, основанной на выгоде, износ
сделался не только преступным, но отвратительным.
С исчезновением промышленности, подумал он, мы сами выращиваем пищу и
участвуем в личных делах друг друга. Мы сжились между собой, сжились
вместе. Мы возвращаемся к племенным устоям, проживая в едином укрытии,
вместо разрозненных хижин. Иногда мы смеемся над старыми временами, над
системой выгоды, над рабочей этикой, над частными предприятиями, и все
время, пока мы смеемся, в нас остается болезнь - болезнь человечества.
Неважно, что бы мы испробовали, сказал он себе, в нас заложена болезнь.
Неужто человеческая раса не может жить в гармонии с окружающей средой? И
должна, чтобы выжить, получать каждые несколько тысяч лет новую планету
себе на разорение? Неужели мы обречены идти по галактике словно стая
саранчи, идти по вселенной? И галактика, весь космос, обречены нам? Или же
настанет день, когда вселенная подымется в гневе и прихлопнет нас - и даже
не в гневе, но в раздражении? В нас есть определенное величие, подумал он,
но величие, подумал он, но величие деструктивное и эгоистическое. Земля
просуществовала миллиона два лет после появления нашего вида, но большую
часть этого времени мы не были так результативны, как мы результативны
сейчас - потребовалось время, чтобы вырасти до полной разрушительной мощи.
Но начав на других планетах с того, что мы есть теперь, много ли времени
потребуется, чтобы ввести им смертельный вирус человечества - долго ли
будет протекать болезнь?
Мальчик раздвинул кусты и потянулся, чтобы сорвать обнаружившиеся
стручки. Червяк, прицепившийся к листьям, утратил опору и упал. Ударившись
о землю, он свернулся в шарик. Почти бездумно, почти не прерывая своей
работы, мальчик подвинул ногу, чуть приподнял ее и опустил на червя,
растерев его о землю.
Серая дымка начала наползать пятнами на бобовое поле и на огромное
монолитное здание в милю высотой, маячившее вдалеке и там, висящий в небе,
окруженный пыльцой тумана, растекающейся вокруг змеящимися протуберанцами,
возник череп Шекспира, глядящий вниз на Хортона; не разглядывающий его, не
ухмыляющийся ему, а именно глядящий на него самым дружелюбным образом,
словно на нем еще сохранилась плоть, словно разделительной линии смерти и
не существовало вовсе.
Хортон обнаружил, что говорит с черепом. "Как делишки, старый
товарищ?". И это уже было странно, ибо Шекспир не был его товарищем, разве
что по всеобщему товариществу человечества, оба они принадлежали к этой
странной и страшноватой расе существ, умножившихся на одной планете, а
затем, скорее в отчаянии, нежели от жажды приключений, вырвавшихся
ураганом в галактику - один бог знает, как далеко зайдя, потому что
наверняка в данный момент ни один член этой расы не мог знать с какой-либо
уверенностью, насколько далеко могли забраться другие ее члены.
"Как делишки, старый товарищ?". И это тоже было странно, ибо Хортон
знал, что обычно он не говорит в такой манере - словно он вдруг заговорил
на чем-то вроде той речи, которой пользовался настоящий Шекспир, когда
писал свои пьесы, только приспособленной для стишков Матушки Гусыни.
Словно сам он был уже не настоящим Картером Хортоном, а еще одной Матушкой
Гусыней, произносящей затверженные сантименты и согласно выдуманной
