"Говорил ли я на самом деле с тобой? - спросил он череп. - Протянулся
ли ты из смертного измерения, чтобы установить контакт со мной, быть
может, специально, чтобы рассказать мне про Пруд? Или ты протягивался
просто к кому угодно, к любой капельке интеллекта, находящейся в
подходящем положении, чтобы преодолеть естественное недоверие и таким
образом поговорить со мной? Спроси Пруд, сказал ты. А как спрашивать Пруд?
Просто подойти к Пруду и сказать - Шекспир-де заявил, что я могу говорить
с тобой, так что давай, говори? И что ты на самом деле знал про Пруд? Быть
может, ты хотел бы сказать мне больше, но не было на это времени? Теперь
безопасно спрашивать тебя обо всем этом, ибо ты не можешь ответить. Хотя
это помогает поверить, будто мы с тобой и правда беседовали - забрасывание
тебя ливнем вопросов, на которые не может быть ответа, на которые не может
ответить кусок изъеденной погодой кости, приколоченной над дверью.
Ничего этого ты не сказал Плотоядцу, но тогда ты не рассказывал этого
Плотоядцу потому, что в своем безумии боялся его, должно быть, даже
больше, чем позволил себе показать в записях. Ты был странным человеком,
Шекспир, и мне жаль, что я не могу с тобой познакомиться, хотя может быть,
теперь мы с тобой знакомы. Может быть, даже лучше, чем мог бы узнать тебя
Плотоядец, ибо я человек, а Плотоядец нет.
А Плотоядец? Да, как же Плотоядец? Ибо теперь все подходит к концу и
кто-то должен принять решение, что им делать с Плотоядцем. Плотоядец -
бедный чертов слюнтяй, нелюбимый и отвратительный, и однако же что-то
нужно для него сделать. Вдохнув в него надежду, они уже не могут просто
уйти и бросить его здесь. Корабль - он должен расспросить об этом Корабль,
но он боялся. Он даже не пытался связаться с Кораблем, потому что, если он
это сделает, когда он это сделает, вопрос с Плотоядцем встанет открыто и
он узнает ответ. А ответа этого он не хотел слышать, не в силах был
услышать."
- Этот пруд сегодня вечером сильно вонял, - сказал Плотоядец. -
Иногда он воняет сильнее, чем сегодня, и когда еще ветер подходящий, от
него житья нет.
С тем, как слова эти проникли в его сознание, Хортон вновь осознал,
что сидит вместе с другими около костра, и череп Шекспира - не более, чем
повисшая над дверью белая клякса.
Возникла вонь, гнилостное зловоние Пруда, а за кругом света от костра
послышался свистящий звук. Остальные услышали его, и их головы
повернулись, чтобы посмотреть в том направлении, с которого звук донесся.
Усиленно прислушиваясь - не повторится ли звук - все молчали.
Звук повторился, и теперь к нему прибавилось ощущение движения в
окружающей тьме, словно частица тьмы сдвинулась, хотя движение видеть они
не могли, а было лишь чувство движения. Маленькая частица тьмы вдруг
засверкала, словно крохотный ее участок вдруг превратился в зеркало и стал
отражать свет костра.
Сверкание усилилось и теперь уже безошибочно можно было сказать, что
во тьме происходит движение - сфера более глубокой темноты подкатывалась
все ближе, посвистывая при движении.
Вначале на нее был только намек, потом ощущение, а теперь, совершенно
внезапно и безошибочно, она появилась - сфера темноты, футов двух в
диаметре, выкатившаяся из ночи в круг света. И с ней пришла вонь - вонь
более глубокая, хотя, казалось, с приближением сферы она несколько теряла
в остроте.
В десяти футах от огня сфера остановилась - черный шар, заключавший в
себе маслянистое поблескивание. Она просто покоилась. Она была
неподвижной. Не было ни дрожи, ни пульсации, никакого признака, что она
когда-то двигалась или была способна к движению.
- Это Пруд, - сказал Никодимус, говоря тихо, словно он не хотел
напугать или потревожить ее. - Это из Пруда. Часть Пруда явилась с
визитом.
Среди группы возникло напряжение и страх, но, сказал себе Хортон, не
всеподавляющий страх - скорее поражение, страх от удивления. Почти так,
пришло ему в голову, как если бы сфера вела себя очень осмотрительно,
специально, чтобы сдержать их страх.
- Это не вода, - сказал Хортон. - Я был там сегодня. Это тяжелее
воды. Как ртуть, но это е ртуть.
- Тогда часть ее могла образовать шар, - решила Элейна.
- Чертова штука живая, - пискнул Плотоядец. - Она лежит там и знает о
нас, шпионит за нами. Шекспир говорил, что с Прудом что-то не так. Он его
боялся. Никогда не подходил близко. Шекспир был законченным трусом. Он
говорил временами, что в трусости кроется самая суть мудрости.
- Происходит многое, - заявил Никодимус, - чего не понимаем мы.
Заблокированный тоннель, существо, запертое во времени, а теперь вот и
это. У меня чувство, что что-то должно случиться.
- Что ты об этом думаешь? - спросил Хортон сферу. - Должно что-нибудь
случиться? Не пришел ли ты сказать нам об этом?
Сфера не издала ни звука. Она не шелохнулась. Она просто лежала и
ждала чего-то.
Никодимус сделал к ней один шаг.
- Оставь ее в покое, - резко сказал Хортон.
Никодимус замер.
Молчание продолжалось. Ничего нельзя было сделать, ничего было
сказать. Пруд был здесь; следующий шаг оставался за ним.
Сфера шелохнулась, задрожала, а потом отступила, откатилась назад в
темноту, так что и следа не осталось, хотя Хортону показалось, что он еще
долго видел ее, прежде, чем она исчезла. При движении она шуршала и звук
этот долго затихал на расстоянии, а вонь, к которой они каким-то образом
начали привыкать, постепенно рассеивалась.
Никодимус вернулся к костру и опустился возле него на корточки.
- К чему бы все это? - спросил он.
- Посмотреть хотел он на нас, - проскулил Плотоядец. - Посмотреть
приходил.
- Но зачем? - недоумевала Элейна. - Зачем бы ему на нас смотреть?
- Кто знает, чего Пруду захочется, - философски заметил Никодимус.
- Это можно узнать одним способом, - сказал Хортон. - Я пойду и
спрошу Пруд.
- Это самое безумное, что я когда-либо слышал, - сказал Никодимус. -
Это место, должно быть, на вас подействовало.
- Не думаю, что это безумно, - возразила Элейна. - Пруд ведь пришел к
нам с визитом. Я иду с вами.
- Нет, не идете, - не разрешил Хортон. - Только я должен идти. Вы все
остаетесь здесь. Никто не пойдет со мной и никто не отправится следом.
Понятно?
- Ну, посудите, Хортон, - проговорил Никодимус, - не можете же вы
просто так сорваться и пойти...
- Пускай идет, - проворчал Плотоядец. - Приятно знать, что не все
люди такие, как мой трусливый друг там, над дверью.
Он шатаясь поднялся на ноги и отдал Хортону грубый, почти насмешливый
салют.
- Ступайте, мой друг-воин. Идите встретить врага.
24
Два раза он сбился с дороги, не заметив поворотов тропы, но в конце
концов дошел до пруда, спустился по крутому склону берега и свет фонарика
отразился от твердой полированной поверхности.
Ночь была тихой, как смерть, Пруд лежал ровным и безжизненным. По
небу простерлась дымка незнакомых звезд. Оглянувшись назад, Хортон видел
отблеск костра в лагере над верхушками деревьев.
Он пристроил каблуки на покатом камне, уходящим в Пруд, и низко
склонился.
- Все нормально, - сказал он, одновременно вслух и в мыслях, - давай.
Он подождал, и ему показалось, будто в Пруду возникло легкое
шевеление, рябь, которая была не совсем рябью и с того берега донесся
шепоток, словно слабый ветер подул среди камышей. Почувствовал он
шевеление и в сознании, ощущение, будто там что-то выстраивается.
Он подождал, и теперь это уже было более не в его мозгу, а через
какой-то сдвиг неких координат, ему неведомых, если не считать мысли,
будто координаты могут в этом участвовать, он как бы начал перемещаться.
Он, казалось, повис неким бесплотным существом в какой-то неведомой
пустоте, содержавшей один-единственный предмет, голубую сферу, блестевшую
в солнечном свете, изливавшемся из-за его левого плеча, или того места,
где должно было находиться левое плечо, так как он даже не был уверен,
есть ли у него тело.
Не то сфера двигалась к нему, не то он к ней падал - что именно, он
не мог быть уверен. Но в любом случае, она приближалась. Увеличивалась, и
вместе с тем голубизна ее поверхности начинала испещряться рваными белыми
клочьями, и он понял, что сфера - это планета, и часть ее поверхности
скрыта облаками, которые прежде скрадывались глубокой голубизной
поверхности.
Теперь уже без сомнения он падал сквозь атмосферу планеты, хотя
падение его казалось столь управляемым, что он не чувствовал опасения. Это
напоминало не падение, а, скорее, плавное приближение, словно парение пуха
в воздухе. Сфера, как таковая, исчезла: диск ее стал таким большим, что
заполнил все поле зрения и вышел за его пределы. Теперь под ним лежала
огромная синяя равнина, с размазанными по ней белыми облаками. Облака, но
более никаких очертаний, никаких признаков континентальных массивов.
Теперь он двигался быстрее, круто спускаясь вниз, но иллюзия падения
сохранялась. По мере приближения к поверхности он увидел, что голубизна
покрыта рябью - воду приводил в движение бешеный ветер дувший над ней.
Не воду, сказало что-то ему. Жидкость, но не воду. Жидкий мир,
планета-океан, сплошная жидкость без континентов и островов.
Жидкость?
- Так вот оно что, - произнес он, говоря ртом, находившимся на
голове, приставленной к его телу, скорчившемуся на берегу Пруда. - Так вот
ты откуда. Вот что ты такое.
И он вернулся обратно, облачком пуха, повисшим над планетой и
наблюдавшим, как под ним в океане происходит огромный сдвиг, жидкость
выпирает горбом наружу, округляется и образует сферу, может быть многих
миль в поперечнике, но в остальном в точности похожую на ту, другую сферу,
пришедшую с визитом к костру. Он видел, что она подымается, всплывает в
воздухе, поначалу медленно, потом набирая скорость, покуда не понеслась на
него словно ядро-переросток. Оно не поразило его, а прошло немного в
стороне. Хортона-пушинку подхватило и отбросило завихрением в воздуха,
вызванным проносящейся сферой. Далеко позади нее, он услышал долгие
раскаты грома, когда разорванная атмосфера вновь сомкнулась, заполняя
пустоту, оставшуюся за летящей сферой.
Оглянувшись, он увидел, что планета быстро уменьшается, отступая
назад в пространство. Странно, подумал он, что такое происходит с
планетой. Но почти тотчас понял, что происходит это не с планетой, а с ним
самим. Его захватило притяжением массивного жидкого ядра и, порхая
вверх-вниз, дрожа в гравитационном поле, Хортон уносился вместе с ним в
глубины пространства.
Все, казалось, утратило всякий смысл. Он словно потерял всякую
ориентацию. Не было точек отсчета, кроме жидкого ядра и далеких звезд, и
даже эти точки отсчета, казалось, почти не имели смысла. Казалось, он
потерял меру времени, а у пространства словно вовсе не осталось размеров,
и хотя что-то от собственной личности у него еще осталось, но было так
мало, так тускло, что скорее являлось лишь проблеском личности. Так вот
что бывает, с удовлетворением сказал он себе, когда у тебя нет тела.
Миллион световых лет может сделаться одним шагом, а миллион лет простых -
не более, чем секундой. Единственное, что он сознавал, был звук космоса,
ставшего словно океан, обрушивающийся водопадом тысячемильной высоты - и
еще одни звук, высокий, чтоб его можно было уловить слухом, и были это,
сказал себе Хортон, вздохи тепловых молний, сверкающих рядом с
бесконечностью, и сверкание этих молний, он знал, было меткой времени.
