Вдруг он осознал, что, пока он мгновение смотрел в сторону, сфера, за
которой тащило его сквозь пространство, нашла солнечную систему и
проносится сквозь атмосферу вокруг одной из планет. На его глазах сфера
вспучилась с одной стороны и от нее отделилась другая сфера, поменьше,
отпавшая от большой и принявшаяся обращаться вокруг планеты, тогда как
большая, родительская сфера, повернула прочь, чтобы вновь устремиться в
пространство. Заворачивая, она стряхнула его и швырнула прочь, и он
оказался свободным и полетел, кувыркаясь, к темной поверхности неведомой
планеты. Страх глубоко вонзил в него когти и он открыл рот, чтобы кричать,
поразившись, что у него есть рот, которым можно кричать.
Но прежде, чем он успел исторгнуть вопль, оказалось, что вопль уже ни
к чему, так как он вновь оказался в собственном теле, скорчившемся на
берегу Пруда.
Глаза его были плотно зажмурены, и он открыл их с таким чувством, что
ему приходится скорее тяжело разлеплять их, нежели просто открывать.
Несмотря на ночную тьму, он мог вполне нормально видеть. Пруд мирно
покоился в своей скальной чаше и не тронутая рябью поверхность
поблескивала в свете звезд, повисших в небе. Справа вздымался курган,
конусовидная тень на темной земле, а слева - гребень, на котором черным
затаившимся зверем лежал разрушенный город.
- Так вот она как, - произнес Хортон, тихо, не громче шепота,
обращаясь к Пруду, словно они должны были сохранить между собой какую-то
тайну. - Колония с этой жидкой планеты. Быть может, одна из многих
колоний? Живой океан, рассылающий небольшие частицы себя самого, по
ведерку от себя, засевая ими другие планеты. И заселив их, что же он
обретет? Что он надеется получить?
Он перестал говорить и съежился посреди тишины, тишины столь полной,
что она выводила из себя. Такое глубокое и бескомпромиссное молчание, что
ему показалось, будто он еще слышит монотонное шипение времени.
- Говори со мной, - попросил Хортон. - Почему ты не говоришь со мной?
Ты же можешь говорить и показывать; почему ты не говоришь?
Потому что этого недостаточно, сказал он себе. Недостаточно знать,
чем может быть Пруд или как он сюда попал. Это только начало, основной,
лежащий в основе всего факт, нечего не говорящий о мотивах, надеждах и
целях, а все это важно.
- Смотри, - продолжал он упрашивать, - ты - одна жизнь, а я другая.
По самой нашей природе мы не можем причинить вред друг другу, не имеем
причины желать вреда друг другу. Так что любому из нас нечего бояться.
Смотри, я пробую выразить это так - могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
И не хочешь ли ты чего-нибудь сделать для меня? Или, если нет ничего
такого, а это вполне возможно, так как мы действуем в разных плоскостях,
то почему бы нам не попробовать рассказать друг другу о себе, чтобы
получше узнать друг друга. У тебя должен быть некий разум. Конечно, это
засевание планет - более, чем инстинктивное поведение, больше, чем
разбрасывание растениями семян, дабы они укоренились в другой почве, так
же, как и наш прилет сюда - больше, чем слепое рассаживание наших
культурных сеянцев.
Он сел, ожидая, и снова в мысли его прокралось шевеление, словно в
них что-то вошло и силилось сформировать известие, нарисовать картину.
Медленно, с болезненной постепенностью, картина эта росла и развивалась -
сначала просто дрожание, затем пятно, и наконец твердое изображение вроде
карикатуры или мультипликационного рисунка, и оно изменялось, и еще
изменялось, снова и снова, становясь чище и определеннее с каждым
изменением, пока опять не стало казаться, что его двое - два Хортона,
сидящих на корточках возле Пруда. Кроме того один из них не просто сидел,
а держал в руке бутыль - ту самую бутыль, что он принес из города - и
наклонялся, чтобы погрузить бутыль в жидкость Пруда. Зачарованный, он
смотрел - оба они смотрели - как булькает горлышко бутылки, извергая из
себя цепочку лопающихся пузырьков по мере того, как жидкость Пруда,
заполняя бутыль, вытесняла из нее воздух.
- Хорошо, - сказал один из них. - Хорошо, а что мне потом делать?
Рисунок изменился, и другой из них, бережно неся бутыль, начал
подниматься по пандусу на Корабль, хотя Корабль вышел довольно плохо,
потому что он выглядел кривобоким и искаженным - столь же дурное
изображение Корабля, как узоры на бутылке, должно быть, были дурными
изображениями существ, которых они должны были представлять.
Теперь фигурка - его второе "я" - вошла в Корабль, и пандус поднялся,
и Корабль отбыл с планеты, направляясь в космос.
- Так ты хочешь пойти с нами, - сказал Хортон. - Бога ради, да есть
ли на этой планете хоть что-нибудь, что не стремится пойти с нами? Но
такая малая часть тебя - не больше кувшина.
На этот раз образ в его мыслях сформировался быстро - диаграмма,
показывающая ту далекую жидкую планету и много других планет, с
жидкостными шариками, либо направлявшимися к ним, либо их покидавшими, с
маленькими пятнышками отделившихся сфер, падающих на планеты, которые
родительские сферы засевали. Диаграмма изменилась, и ото всех засеянных
планет и от самой жидкой планеты отошли линии, сходящиеся в одну точку в
космосе, и там, где эти линии пересеклись, образовался кружок. Линии
исчезли, но кружок остался - и снова быстро возникли те же линии,
пересекающиеся в кружке.
- Ты хочешь сказать?.. - переспросил Хортон, и снова произошло то же
самое.
- Неразделимый? - спросил Хортон. - Ты хочешь сказать, что ты только
один? Не много вас, отдельных, а только один? Только одно "Я"? Не "мы", а
"я"?. Что ты, находящийся здесь, передо мной, только часть цельной единой
жизни?
Квадратик диаграммы побелел.
- Ты хочешь сказать, это верно? - спросил Хортон. - Это ты имеешь в
виду?
Диаграмма в его сознании поблекла и ее место заняло ощущение
странного счастья, удовлетворения от разрешимой проблемы. Ни слова, ни
знака. Только чувство правоты, чувство уловленного смысла.
- Но я говорю с тобой, - сказал Хортон, - и ты понимаешь. Как ты
понимаешь меня?
Снова в голове у него возникло шевеление, но на этот раз картинки не
появилось. Были лишь дрожащие и туманные формы, а потом все исчезло.
- Так, значит, - сказал Хортон, - ты не можешь мне рассказать.
Но может быть, подумал он, нет надобности это ему рассказывать. Он
должен знать и сам. Он может говорить с Кораблем при помощи устройства,
подсаженного к его мозгу, что бы оно из себя ни представляло, и может
быть, здесь действует принцип того же рода. Он говорит с Кораблем словами,
но это потому, что они оба знают слова. У них общее средство общения, а
для Пруда этого средства нет. Поэтому Пруд, улавливая какой-то смысл из
мыслей, образующихся в мозгу Хортона, когда он говорил - мыслей, которые
были шире, чем слова - возвращался к самой основной из всех форм общения:
картинам. Рисунки, выведенные краской на стене пещеры, вылепленные из
глины, нарисованные на бумаге - рисунки в мыслях. Самая суть мыслительного
процесса.
"Пожалуй, это неважно, - сказал себе Хортон. - Просто мы можем
общаться. Просто идеи могут пересекать барьер между нами. Но какое это
безумие, подумал он - биологическая конструкция из множества разных тканей
говорит с массивом биологической жидкости. И не только с несколькими
галлонами жидкости в этой каменной чаше, а и с миллиардами миллиардов
галлонов ее на той далекой планете".
Он шевельнулся, изменил положение - мышцы ног затекли от сидения на
корточках.
- Но зачем? - спросил он. - Зачем ты хочешь пойти с нами? Конечно, не
для того, чтобы посеять еще одну крошечную колонию - колонию с ведерко -
на какой-нибудь другой планете, которой мы в сое время достигнем, может
быть, через столетия. Такая цель не имеет смысла. У тебя есть способ
гораздо лучше этого рассеивать свои колонии.
В голове у него быстро образовалась картинка - жидкая планета,
мерцающая своей невероятной синевой на агатовом фоне космического занавеса
- и от нее шли тонкие ломаные линии, множество тонких ломаных линий,
нацеленных на другие планеты. И глядя на змеящиеся по схеме линии, Хортон
вроде бы понял, что другие планеты, к которым шли эти линии, были
планетами, на которых жидкая планета основала свои колонии. Странно,
сказал он себе, эти ломаные линии несколько напоминают общепринятый
человеческий значок, обозначающий молнии, понимая уже, что Пруд извлек из
него несколько общих мест, чтобы осуществлять свое с ним общение.
Одна из множества планет на диаграмме взмыла к нему, сделавшись
больше всех остальных, и он увидел, что это не планета, а Корабль,
по-прежнему перекошенный, но, несомненно, Корабль, и одна из молний
ударила в него. Молния отскочила от Корабля и метнулась прямо к Хортону.
Он инстинктивно отшатнулся, но недостаточно быстро, и молния ударила ему
точно между глаз. Он словно разбился вдребезги и разлетелся по вселенной,
обнаженный и раскрывшийся. И когда он разлетелся по вселенной, величайший
мир и покой появился откуда-то и плавно снизошел на него. В этот миг, на
одну ярчайшую секунду, он увидел и понял. Потом все исчезло, и он оказался
вновь в своем собственном теле, на скалистом берегу Пруда.
Божий час, подумал Хортон - неописуемо. Однако, обдумывая это далее,
он начал находить в этом смысл и логику. Человеческое тело, как и все
сложные биологические объекты, имеет нервную систему, которая, в сущности,
представляет из себя сеть сообщения. Отчего же, зная это, ему не допускать
мысли о возможности существования иной сети сообщения, действующей через
световые годы, связывая многочисленные разбросанные частицы иного разума?
Сигнал, напоминающий каждой оторванной от целой колонии, что она
по-прежнему часть и остается частью организма, что она, в сущности, и есть
организм.
Эффект кучности, говорил он себе раньше - оказаться на пути заряда
дроби, нацеленного во что-то другое. Это что-то другое, как он теперь
знал, был Пруд. Но если бы то был только эффект кучности, то зачем бы
теперь Пруд хотел включить его и Корабль в число мишеней для дробинок
божьего часа? Отчего он хотел бы, чтобы Хортон взял на борт ведерко Пруда
и обеспечил тем связь Корабля и себя с божьим часом? Или он неверно понял?
- Я неверно понял? - спросил он Пруд, и в ответ снова почувствовал
разорванность, и открытость, и снисходящий на него мир. Забавно, подумал
Хортон, прежде он не знал мира, а только дурман и страх. Мир и понимание,
хотя на этот раз был только мир и никакого понимания; и это было так же
хорошо, потому что когда он чувствовал понимание, он не имел о нем
никакого представления - что это за понимание, просто знание, впечатление,
что понимание есть и что в свое время его можно будет охватить. Для него,
понял он, понимание было таким же дурманом, как и все остальное. Хотя не
для всех, сказал он себе: Элейна на миг вроде бы ухватила это понимание -
ухватила его на одно бессознательное мгновение, а потом снова утратила.
Пруд предлагал ему нечто - ему и Кораблю - и было бы грубо и
нелюбезно видеть в том, что он предлагал что-либо, кроме желания одного
разума поделиться с другим кое чем из своих познаний и своей точкой
зрения. Как он и сказал Пруду, не должно быть конфликта между двумя столь
несхожими формами жизни. По самой природе различия, между ними не должно
быть ни вражды, ни состязательности. И однако далеко на задворках мыслей
Хортон слышал тоненькое позвякивание колокольчика тревоги, встроенного в
