когда-то им символике. Внутренне он разгневался на себя за то, что стал не
тем, кто он есть, но обрести себя вновь он не мог. Психика его была так
поглощена мальчиком, раздавившим червя, и происшествием с иссохшим
черепом, что он никак не мог найти тропинку к своему "я".
- Как делишки, старый товарищ? - спросил он. - Говоришь, все мы
затеряны. Но затеряны где? Почему затеряны? Как затерялись? Докопался ли
ты до основ нашей затерянности? Несем ли мы ее в генах, или с нами что-то
случилось? Одни только мы затеряны, или есть и другие - подобные нам?
Затерянность - не врожденное ли это свойство разума?
Череп отвечал ему, щелкая костяными челюстями:
- Мы затеряны. Это и все, что я сказал. Я не закапывался в философию
этого факта. Мы затеряны, потому что мы утратили Землю. Мы затеряны
потому, что не знаем, где мы. Мы затеряны потому, что не можем найти пути
обратно домой. Для нас теперь нет места. Мы бредем чужими дорогами в чужих
землях, а в дороге нет ничего, что имело бы смысл. Некогда мы знали
кое-какие ответы, потому что знали нужные вопросы, но теперь мы ответов
найти не можем, потому что вопросов у нас нет. Когда другие жители
галактики идут на контакт с нами, мы не знаем, что им сказать. Мы в такой
ситуации - бессмысленно бормочущие идиоты, которые сбились с собственного
пути, но утратили и рассудок. Там, на твоем драгоценном бобовом поле, у
тебя даже в десять лет было кое-какое чувство цели, и куда бы ты ни
направился, но сейчас у тебя этого чувства нет.
- Нет, - согласился Хортон. - Пожалуй, что нету.
- Ты чертовски прав, нету. Ты ведь хочешь каких-то ответов, а?
- Каких еще ответов?
- Любых ответов. Какие угодно ответы лучше, чем никаких. Ступай,
спроси Пруд.
- Пруд? Что Пруд мне сможет сказать? Это всего лишь лужа грязной
воды.
- Это не вода. Ты же знаешь, что это не вода.
- Верно. Это не вода. А ты знаешь, что это?
- Нет, не знаю, - отвечал Шекспир.
- Ты говорил с ним?
- Никогда не отваживался. Я, в основном, трус.
- Ты боишься Пруда?
- Нет. Боюсь того, что он мне может сказать.
- Но ты что-то знаешь про Пруд. Ты вычислил, что с ним можно
говорить. Однако ты об этом не написал.
- Откуда тебе знать? - возразил Шекспир. - Ты же не прочитал всего,
что я написал. Но ты прав: я никогда не писал про Пруд ничего, кроме того,
что он воняет. А не писал я об этом потому, что мне не хотелось об этом
думать. Это вызывало во мне великое беспокойство. Этот Пруд - больше, чем
просто пруд. Даже будь он всего-навсего из воды, это и то был бы больше,
чем простой пруд.
- Но почему же беспокойство? - спросил Хортон. - Почему у тебя к нему
именно такие чувства?
- Человек гордится собой из-за своего разума, - отвечал Шекспир. - Он
славит свой рассудок и свою логику. Но все это новые вещи, приобретены
совсем недавно. А до того у человека было нечто иное. Вот это-то иное и
говорит мне, как себя чувствовать. Можешь назвать это внутренним чувством,
можешь назвать это интуицией, можешь назвать это любым идиотским именем,
каким захочешь. Оно было у наших доисторических предков и хорошо им
служило. Они знали, но не смогли бы ответить тебе, откуда знают. Они
знали, чего нужно бояться, а это, по сути дела, именно то, что должно быть
у каждого вида, чтобы он выжил. Чего следует бояться, что нужно обходить,
что лучше оставить в покое. Если это у тебя есть, ты выживаешь - если нет,
то нет.
- Это твоя душа говорит со мной? Твоя тень? Твой призрак?
- Ответить мне сначала вот на что, - отвечал череп, стуча челюстями,
в которых недоставало двух зубов. - Ответь мне, что такое жизнь и что
такое смерть, и тогда я отвечу тебе насчет души и тени.
23
Череп Шекспира висел над дверью, ухмыляясь на них сверху вниз - а за
миг до того, сказал себе Хортон, он не ухмылялся. Он говорил с ним, как
мог бы говорить другой человек. Это было странно, но ужасно это не было, и
он не ухмылялся. Два его выпавших зуба были не более, чем два выпавших
зуба, но теперь они придавали черепу какое-то выражение, вызывающее
неуютное чувство. Опустилась вечерняя дымка и отблеск костра отражался в
полированной кости, так что могло показаться, будто челюсти все еще
движутся и чудилось, будто глазницы моргают вместо утраченных глаз.
- Ну, - сказал Никодимус, глядя на бифштексы, - эта история с божьим
часом плачевным образом вмешалась в мою готовку. Эти куски мяса сгорели
чуть ли не дочерна.
- Все в порядке, - утешил его Хортон. - Я, правда, люблю еду слегка
недожаренной, но это не так уж важно.
Элейна рядом с Хортоном словно бы вышла из транса.
- Почему вы мне не сказали? - спросила она обвинительным тоном. -
Почему вы не дали мне знать, на что это будет похоже?
- Это невозможно, - сказал Плотоядец. - Как можно описать, когда
кишки съеживаются...
- На что же это было похоже? - спросил Хортон.
- Страшно, - ответила она. - Но и удивительно. Будто кто-то поднял
тебя на какую-то космическую горную вершину, и вся вселенная простерлась
перед тобой - во всем своем величии и диве, и во всей грусти. Вся любовь и
ненависть, все сострадание и безразличие. Стоишь там, хрупкий и обдуваемый
ветром, несущим миры, и вначале ты одинок и смущен, словно ты там, где
должен быть, но потом вспоминаешь, что не домогался попасть туда, но
кто-то тебя туда принес, и тогда все становится нормально. Ты знаешь, на
что ты смотришь, и выглядит это совсем не так, как ты бы себе представил,
если бы, конечно, ты когда-нибудь мог вообразить, что увидишь это, чего,
само собой, никогда не было. Стоишь там и смотришь на это, сначала без
всякого понимания, а потом, постепенно, начинаешь постигать совсем
немного, словно кто-то рассказывает тебе, что здесь к чему. И наконец
начинаешь понимать, пользуясь при этом истинами, о существовании которых
даже не знал, и ты уже почти готов сказать себе: "так вот оно как", а
потом, прежде, чем ты успеваешь себе это сказать, все пропадает. Как раз
тогда ты чувствуешь, что готов ухватить в этом какой-то смысл, тут-то все
и пропадает.
Так оно и есть, подумал Хортон - или по край, так оно было. Но на
этот раз для него это было иначе, как и писал Шекспир: это может быть и
иначе. А в чем логика этого отличия, причина этой разницы?
- На сей раз я измерил длительность, - сказал Никодимус. - Это
продолжается чуть меньше четверти часа. А как долго оно кажется?
- Дольше, - ответила Элейна. - Кажется, что оно длится вечно.
Никодимус вопросительно посмотрел на Хортона.
- Не знаю, - сказал Хортон. - У меня не особенно четкое чувство
времени.
Разговор с Шекспиром длился не слишком долго, но когда он пытался по
памяти подсчитать, сколько он пробыл на бобовом поле, то не мог даже
толком сделать этого.
- Для вас это было так же? - спросила Элейна. - Вы видели то же, что
и я? Вы это не могли описать?
- На этот раз все было по-другому. Я возвращался в детство.
- И все? - продолжала расспросы Элейна. - Просто вернулись в детство?
- Все, - ответил Хортон. Он не мог заставить себя рассказать о
разговоре с черепом. Это бы странно звучало и, более, чем вероятно,
Плотоядец ударился бы от такого рассказа в панику. Лучше уж, решил он,
просто оставить это без внимания, пока.
- Чего бы я хотел, - заметил Плотоядец, - это чтобы божий час
рассказал нам, как починить тоннель. Ты вполне уверен, - обратился он к
Никодимусу, - что не можешь продвинуться дальше?
- Не представляю себе, как, - ответил Никодимус. - Я пытался убрать с
пульта управления покрытие, и это оказалось невозможно. Я пытался
продолбить путь в скале, и камень оказался твердым, как сталь. Зубило от
него отскакивает. Это не просто обычная скала. Она каким-то образом
претерпела превращение.
- Мы можем попробовать волшебство. Между нами четырьмя...
- Я волшебства не знаю, - заявил Никодимус.
- Я тоже, - поддержал Хортон.
- Я знаю кое-что, - ответил Плотоядец, - и, может быть, миледи.
- Какое волшебство, Плотоядец?
- Волшебство корешков, трав, волшебные пляски.
- Это же примитивно, - сказала Элейна. - Они должны слабо
подействовать.
- Все волшебство примитивно по самой своей природе, - сказал
Никодимус. - Оно есть стремление невежд к силам, существование которых
подозревают, но в которых никто не уверен.
- Не обязательно, - сказала Элейна. - Я знаю народы, у которых есть
действенное волшебство, на которое можно рассчитывать. Основано оно, я
полагаю, на математике.
- Но уж не на нашей математике, - сказал Хортон.
- Это верно. Не на нашей.
- Но вы сами не знаете волшебства, - предположил Плотоядец. - Вы его
отвергаете самым пренебрежительным образом. Все вы фыркаете над моим
простым волшебством, над корнями, ветками и листьями, и считаете, что
говорить тут не о чем. Потом вы мне рассказываете о другом волшебстве, у
которого был бы шанс подействовать, которое могло бы открыть тоннель, но
этого волшебства вы не знаете!
- Опять-таки, - повторила Элейна, - я очень сожалею. Я бы хотела ради
тебя, чтоб у меня было волшебство. Но мы здесь, а оно в ином месте, и даже
если бы я могла отправиться на его поиски и найти тех, кто смог бы с ним
справиться, то не уверена, что могла бы заинтересовать их таким проектом.
Ибо они, несомненно, оказались бы очень подозрительным народом и не из
тех, с кем легко говорить.
- Никому нет дела, - с чувством произнес Плотоядец. - Ни черта. Вы
все трое можете вернуться на корабль...
- Мы опять придем к тоннелю поутру, - пообещал Никодимус, - и
посмотрим еще разок на него. Может, заметим, что-нибудь, что мы упустили.
В конце концов, я все время потратил на панель управления и никто не
уделил внимания самому тоннелю. Мы можем в нем что-нибудь найти.
- Вы это сделаете? - переспросил Плотоядец. - Вы это вправду сделаете
для доброго старого Плотоядца?
- Да, - ответил Никодимус. - Для доброго старого Плотоядца.
"А теперь, - подумал Хортон, - всему этому конец. Завтра утром они
вернутся и еще раз осмотрят тоннель. Ничего не найдя, они нечего больше не
смогут сделать - хотя, если подумать, это неверное выражение: они и до сих
пор совершенно ничего не сделали. Через несколько тысяч лет, если принять
данные Элейны за чистую монету, они добрались наконец до планеты, на
которой могут жить люди, а потом поспешно ударились в затею со спасением,
которая не привела ни к чему. Нелогично ему так думать, сказал он себе,
однако это правда. Все, что они нашли здесь ценного, были изумруды, а в их
ситуации изумруды не стоили даже того, чтобы за ними нагнуться. Хотя может
быть, если подумать, они нашли нечто, могущее оказаться стоящим
потраченного времени. Однако на это они по первому взгляду никак не могли
претендовать. По всем правилам и по справедливости наследником Шекспира
должен быть Плотоядец, а это значило, что и томик Шекспира принадлежал
ему."
Хортон посмотрел на череп, прикрепленный над дверью.
"Хотел бы я иметь эту книгу, - обратился он мысленно к черепу. -
Хотел бы я сесть и почитать ее, попытаться прожить дни твоего изгнания,
оценить в тебе безумие и мудрость и найти, без сомнения, больше мудрости,
чем безумия, ибо даже в безумии может иногда крыться мудрость; попытаться
хронологически соотнести абзацы и отрывки, которые ты вписывал так
беспорядочно, выяснить, что ты был за человек и как смог поладить со
смертью и одиночеством."
