мгновение этому несчастному сукину сыну. Я знаю,
что он собирается меня убить, но я намерен еще в
последний раз над ним посмеяться. Легко смеяться
последним тому, кто знает, что он в любом случае
близок к смерти. Замедлитель, который у меня был с
собой, теперь почти на исходе, а когда его у меня
не будет, пагуба начнет въедаться в мой мозг. И я
убежден, пока не пришла последняя смертная боль,
что смерть от этого слюнявого чудовища будет
легче, чем от боли...
- Что там говорится? - спросил Никодимус.
- Я не уверен, - ответил Хортон. - Это дело трудное.
Он отодвинул книгу в сторону.
- Он говорил с книгой, - упрямо повторил Плотоядец, - своей волшебной
палочкой. Он мне никогда не рассказывал, что он говорит. В мне тоже не
можете этого сказать?
Хортон покачал головой.
- Вы должны быть в силах это сделать, - настаивал Плотоядец.
- Вы точно такой же человек, как он. Что говорит один человек
палочковыми знаками, то другой должен понять.
- Все дело во времени, - сказал Хортон. - Мы были в пути по меньшей
мере тысячу лет, чтобы сюда попасть. А может быть, куда дольше тысячи лет.
За тысячу лет или даже поменьше должно было произойти множество изменений
в символах, которые делаются знаковой палочкой. И к тому же его написание
символов не из лучших. Он писал дрожащей рукой.
- Не попытаетесь ли вы снова? Чрезмерно любопытно узнать, что говорил
Шекспир, в особенности, что он говорил обо мне.
- Я буду пытаться дальше, - уверил его Хортон.
Он снова притянул книгу к себе...
...легче, чем от боли. Он заявляет, что
испытывает ко мне величайшую дружбу, и исполняет
свою роль так хорошо, что требуются величайшие
аналитические усилия чтобы раскрыть его истинное
отношение. Чтобы добиться понимания его сути,
необходимо вначале узнать, что он такое, и
ознакомиться с его природным фоном и побуждениями.
Лишь постепенно я пришел к пониманию, что он в
действительности то, чем кичится - не просто
закоренелый Плотоядец, но и хищник. Убивать для
него - это не просто образ жизни, это страсть и
религия. Не он один, но вся его культура основана
на искусстве убивать. Часть за частью я смог, при
помощи величайшего познания его сути,
приобретенного длительной жизнью рядом с ним,
сложить всю историю его жизни и ее фон. Если вы
его спросите, он, я полагаю с гордостью скажет
вам, что принадлежит к расе воинов. Но это не
скажет вам всего. Он и среди своей расы - очень
особое создание, по их меркам, возможно, -
легендарный герой, или по крайней мере, близкий к
тому, чтобы стать легендарным героем. Дело его
жизни, как я понимаю, (а я уверен, что я понимаю
верно), состоит в том, чтобы путешествовать с
планеты на планету и на каждой планете бросать
вызов и убивать самые смертоносные из развившихся
на ней видов. Подобно легендарным американским
индейцам Старой Земли, он ведет счет символическим
победам над каждым противником, которого убивает
и, как я это понимаю, теперь он достиг успеха, не
превзойденного почти никем за всю историю его расы
и превыше всего жаждет стать абсолютным чемпионом,
величайшим убийцей из всех. Что это ему даст, я не
знаю с уверенностью - может быть, бессмертие в
расовой памяти, вечное захоронение в пантеоне его
племени...
- Ну? - спросил Плотоядец.
- Да?
- Теперь книга говорит с вами. Так и знал. Он называл мое волшебство
чертовыми глупостями, и он же им сам занимался. А меня он там не
упоминает? Вы уверены, что он не упоминает меня?
- Пока нет. Может быть, немного дальше.
Но на этой отвратительной планете он попался
вместе со мной. Он отгорожен, как и я, от других
миров, где бы он мог разыскивать, вызывать на
битву и уничтожать самые могучие формы жизни, о
каких сумеет пронюхать - к вечной славе его расы.
Следовательно, я уверен, что мне удалось
обнаружить в его психике великого воина, растущее
постепенно отчаяние, и я с определенностью
чувствую, что когда настанет время, и вся надежда
на иные миры исчезнет, он включит меня последним
пунктом в список своих побед, хотя видит бог,
убийство меня сделает ему мало чести, ибо я
безнадежно проигрываю ему в силе. Косвенным
образом я сделал все что мог, чтобы различными
тонкими способами произвести на него впечатление,
что окажусь хилым и немощным противником. В моей
слабости, я думал, кроется моя единственная
надежда. Но теперь я знаю, что я ошибся. Я вижу,
как в нем растут безумство и отчаяние. Если это
будет продолжаться, я знаю, однажды он меня убьет.
В то время, когда безумие услужливо раздует меня
до размеров достойного его бойца, он меня получит.
Какая выгода ему будет в том, я не знаю. Казалось
бы мало смысла убивать, когда другие члены его
расы не в состоянии об этом узнать. Но у меня
каким-то образом создалось впечатление, не знаю,
откуда, что даже в теперешней его ситуации
затерянного в звездных просторах, убийство станет
известно и отпраздновано его расой. Это далеко за
пределами моего понимания, и я оставил даже
попытки это понять. Вот он сидит за столом
напротив от меня, когда я пишу, и я вижу как он
оценивает меня, вполне, конечно, будучи
осведомлен, что я - недостойный предмет для его
ритуального убиения, но продолжая пытаться вбить в
себя веру в противное. Когда-нибудь это ему
удастся и это будет тот самый день. Но я побью его
одной рукой. У меня есть туз в рукаве. Он не знает
что, во мне кроется смерть, которой осталось
теперь лишь краткое время, чтобы произойти. Я
созрею для смерти раньше, чем он будет готов для
убийства. И так как он сентиментальный слюнтяй -
все убийцы сентиментальные слюнтяи - я уговорю его
убить меня в виде священной службы, для
отправления которой я обращусь к нему в величайшей
нужде, как к единственному, кто способен выполнить
это деяние последнего утешения. Таким образом я
исполню две вещи: я воспользуюсь им, чтобы
оборвать последнюю агонию, которая, как я знаю,
должна наступить, и отниму у него его последнее
убийство, так как убийство, сделанное из милости,
не считается. Он не сможет справить победу надо
мной. Скорее я справлю над ним победу. И когда он
милостиво убьет меня, я и дальше буду смеяться ему
в лицо. Ибо в смехе - последняя победа. В убийстве
- для него, в смехе - для меня. Таковы мерки наших
отношений.
Хортон поднял голову и сидел в ошеломленном молчании. "Этот человек
был безумен, - сказал он себе. - Безумен холодным, застывшим, морозным
безумием, которое куда хуже безумия неистового. Не просто безумием мозга,
но безумием души".
- Итак, - предположим Плотоядец, - он меня в конце концов помянул.
- Да. Он написал, что ты сентиментальный слюнтяй.
- Звучит не слишком приятно.
- Это слова величайшей приязни, - уверил его Хортон.
- Вы в этом уверены? - переспросил Плотоядец.
- Вполне уверен, - подтвердил Хортон.
- Так значит, Шекспир действительно меня любил.
- Я уверен, что да, - ответил Хортон.
Он вернулся к книге, перелистывая страницы. "Ричард III". "Комедия
ошибок". "Укрощение строптивой "."Король Иоанн "."Двенадцатая ночь".
"Отелло", "Король Лир", "Гамлет". Все они были здесь. И на полях, на
частично чистых страницах, где оканчивались пьесы, змеился неразборчивый
почерк.
- Он много с ней говорил, - сказал Плотоядец. - Почти каждую ночь. А
иногда и в дождливые дни, когда мы не выходили.
Слева на полях во "Все хорошо, что хорошо кончается", на странице
1038, было нацарапано:
Сегодня пруд воняет хуже, чем когда-либо. Он
стал зловонным. Не просто дурно пахнущим, но
зловонным. Словно что-то живое, исторгающее из
себя зло. Словно в глубине его скрыто что-то
непристойное...
В "Короле Лире", на правых полях страницы 1143, надпись гласила:
Я нашел изумруды, вымытые из уступа в миле
или около того пониже ручья. Просто лежат, и ждут,
чтоб их подобрали. Я набил или карманы. Не знаю,
зачем я побеспокоился это сделать. Вот он я -
богач, и это ровно ничего не значит...
В "Макбете", страница 1207, на нижних полях:
В домах что-то есть. Что-то, что следует
найти. Загадка, на которую следует ответить. Не
знаю, что это такое, но я это чувствую...
В "Перикле", на странице 1381, на нижней половине листа, оставшейся
чистой, так как текст там подходил к концу:
Все мы затеряны в необъятности вселенной.
Потеряв свой дом, мы лишились места, куда можно
пойти, или, что еще хуже, теперь у нас слишком
много таких мест. Мы затеряны не только в глубинах
нашей вселенной, но и в глубинах наших умов. Когда
люди оставались на одной планете, они знали, где
они. У них был свой аршин, чтобы мерить, и большой
палец, чтобы пробовать погоду. Но теперь, даже
когда мы думаем, что знаем, где мы, мы все-таки
остаемся затерянными; ведь либо нет тропы, ведущей
нас к дому, либо же, во многих случаях, у нас нет
дома, который стоил бы времени, затраченного на
возвращение. Неважно, где может находится дом -
люди сегодня, по крайней мере интеллектуально, -
лишенные опоры странники. Хотя мы можем называть
"домом" какую-либо планету, хотя остались еще
немногие, кто может называть своим домом Землю,
такой вещи, как дом, в действительности больше
нет. Теперь человеческая раса разбросана среди
звезд и продолжает по ним распространяться. Мы как
раса нетерпимы к прошлому, а многие из нас и к
настоящему; у нас только одно направление - в
будущее, и оно уводит нас все дальше от концепции
дома. Как раса, мы неизлечимые странники и не
хотим ничего, что бы нас связывало, ничего, за что
мы могли бы зацепиться - до того дня, который
должен когда-нибудь прийти к каждому из нас, когда
