его к жизни. Изначально этого образа не существовало. Он зародился в мозгу
единственного человека, испуганно скорчившегося во тьме. Он страшился, сам
не зная чего, но чувствовал, что должен придать своему страху форму, - и
потому вообразил ее, и рассказал о ней остальным, и те тоже мысленно
представили ее себе, и представили отчетливо. Причем делали это так долго
и старательно, так прониклись верой в ее существование, что мало-помалу
действительно овеществили этот страх.
Эволюция идет многими путями. Она использует любую возможность. То,
что прежде она ни разу не пользовалась этим способом, объясняется тем
обстоятельством, что только у человека развилась способность к
воображению, только он смог вызывать из небытия воображаемые существа. И
не только воображением, но еще и силами и энергией, природы которых сам до
сих пор не понимает и, может быть, вовек не поймет.
Я уверен, что благодаря своей способности к воображению, любви к
сказкам, благодаря страху перед пространством и временем, перед смертью и
темнотой, действовавшим на протяжении тысячелетий, человек создал иной мир
- мир существ, которые делят с нами Землю, существ скрытых и невидимых;
однако я убежден, что они здесь, а однажды выйдут из своего тайного
убежища и вступят в права наследования.
Разбросанные в мировой литературе и рассредоточенные в потоке
ежедневных новостей сообщения о загадочных происшествиях слишком хорошо
документированы, чтобы в каждом случае оказаться лишь иллюзией..."
6
Рукопись обрывалась на полуфразе на середине страницы, однако листков
в пачке было еще много; перевернув страницу, я увидел, что следующая
испещрена путаницей значков, напоминавших ноты. Начертанные рукой моего
друга, они были так скученны, словно этот листок был единственным, а
писавший старался использовать каждый миллиметр, чтобы втиснуть туда все
наблюдения и факты. Ноты маршировали стройными фалангами, а поля были
полны добавочных знаков - некоторые из них оказались столь сжаты и малы,
что во многих случаях их трудно было разобрать.
Я перелистал остальные страницы - они были покрыты такими же
значками.
Я сложил листки аккуратной стопкой, подколов к первому записку
Филипа.
Позже, сказал я себе, надо будет прочесть эту тайнопись - прочесть и
разобраться, что скрывается за загадочной головоломкой. Но сейчас я уже
прочел достаточно - даже больше, чем достаточно.
Я готов был поверить, что это шутка, если бы не знал, что это не
могло оказаться розыгрышем: мой старый друг никогда не питал склонности к
мистификациям. Он не испытывал потребности в подобных развлечениях. Он был
преисполнен доброты и поистине исключительной эрудиции, а если уж говорил
- то не расточал слов на дурацкие розыгрыши.
И снова я вспомнил его таким, каким видел в последний раз: похожим на
сморщенного гнома, сидящего в глубоком кресле, которое угрожало поглотить
его своей красно-желтой обивкой; вновь услышал его голос: "По-моему, нас
преследуют призраки". Не сомневаюсь, в тот вечер он хотел сказать мне еще
что-то, но не сказал, потому что в тот момент появился Филип и мы
заговорили о другом.
И сейчас, сидя здесь, в номере прибрежного мотеля, я ощущал
уверенность, что он хотел рассказать мне именно о только что прочитанном
мною - как посещают нас все создания, когда-либо измысленные человеческим
разумом; как этот разум, благодаря своей способности к воображению,
послужил эволюционному процессу.
Конечно же, мой друг ошибался. Невозможность его умозаключений была
самоочевидна. Но в глубине души я понимал, что человек такого калибра не
мог так легко впадать в заблуждения. Прежде чем предаться бумагомаранию -
даже не имея на то иных причин, кроме стремления упорядочить собственные
мысли, - он долго и тщательно все обдумывал. Я был уверен, что
зашифрованные нотными знаками страницы содержали не единственное
доказательство его гипотезы, а ее сжатое изложение, сумму аргументов и
выводов. Разумеется, он мог ошибаться, и, похоже, так оно и было, однако
основывался он на очевидности и логике, а потому окончательно отбросить
его идею было нельзя.
Он собирался поговорить со мной, может быть - проверить на мне свою
теорию. Но из-за прихода Филипа вынужден был отказаться от своего
намерения. А потом было уже слишком поздно, ибо день или два спустя он
погиб в автомобильной катастрофе, виновник которой так и не был найден.
Эта мысль заставила меня похолодеть от страха, подобного которому я
никогда не испытывал прежде, - страха, выползавшего из какого-то иного
мира, из того уголка сознания, где хранился унаследованный от множества
поколений ужас - леденящий, ввергающий в окостенение, выворачивающий
наизнанку ужас человека, скорчившегося в пещере и прислушивающегося к
мерзким звукам, которые производят призраки, бродящие где-то во тьме.
"Возможно ли это, - задался я вопросом, - может ли быть, что
созданная человеческим воображением потусторонняя сила достигла той точки
развития, такой эффективности, что способна принять любую форму,
необходимую для достижения своих целей? Может ли она обернуться машиной,
сокрушившей встречный автомобиль, а потом вернуться обратно в этот другой
мир - или измерение, или невидимость, - откуда явилась к нам?
Неужели мой старый друг погиб из-за того, что постиг тайну этого
иного мира, мира овеществленной мысли?
Неужто и гремучие змеи, удивился я. Нет, гремучие змеи - нет, уж в
их-то реальности я не сомневался. Зато трицератопс, дом с окружавшими его
постройками, машина возле поленницы, задней осью опертая на козлы,
наконец, Снаффи Смит и его жена - может быть, они не были реальностью?
Может, это и есть ответ, которого я доискивался? Неужели же все это было
лишь маскарадом мысленной силы, и это она настолько одурачила меня, что
заставила признать невероятное, понимая при этом его невозможность; неужто
это она вместо дивана в гостиной уложила меня на каменный пол кишащей
змеями пещеры?
А если так - то почему? Из-за того, что эта гипотетическая мысленная
сила знала о манильском конверте, надписанном рукой Филипа и ожидавшем
моего появления в магазине Джорджа Дункана?
Это безумие, твердил я себе. Но таким же безумием были и пропущенный
поворот, и трицератопс, и дом, возникший там, где никакого дома не было,
и, наконец, гремучие змеи. Нет, не змеи - змеи были реальны. Впрочем, что
такое реальность? Как можно определить, реально что-то или нет? Если мой
старый друг - был прав в тот давний день, то существует ли вообще
что-нибудь реальное?"
Я был потрясен глубже, чем предполагал. Листки выпали у меня из рук,
но я не сделал даже попытки собрать их, а просто сидел в кресле, упершись
взглядом в противоположную стену. "Если все это так, - думал я, - значит,
старый и надежный мир выбит у нас из-под ног, а гоблины и привидения
перестали быть просто персонажами вечерних сказок, но существуют во плоти
- ну, может быть, не во плоти, но существуют; отныне они не иллюзии. Мы
называли их продуктом воображения, даже не подозревая, насколько эти слова
соответствуют истине. Опять-таки, если все это правда, значит, Природа в
процессе эволюции совершила длинный-длинный скачок вперед: от живой
материи - к разуму, от разума - к абстрактному мышлению, а от абстрактного
мышления - к форме жизни одновременно призрачной и реальной, которая,
возможно, обрела уже способность выбирать между призрачностью и
реальностью."
Я попытался представить себе, какой может быть эта жизнь, каковы ее
радости, печали и стремления; но воображение пасовало. Против этого
восставали мои плоть и кровь. Ибо если эта иная форма жизни существует -
пропасть между нами слишком велика. С таким же - если не меньшим - успехом
трилобит мог тщиться вообразить жизнь динозавров. Если Природа в поисках
ценных для выживания свойств продолжает свое отсеивание видов - она
наконец нашла живое существо (если его можно назвать живым существом),
обладающее фантастически высокой жизнеспособностью, ибо в физическом мире
не существует ничего, абсолютно ничего, что могло бы ему повредить.
Я сидел, размышляя обо всем этом, и голова раскалывалась, словно под
черепной коробкой перекатывался гром. Но я так ни до чего и не додумался -
мысли даже не ходили кругами, а метались, как полоумный раскидай. С
усилием я заставил себя оторваться от них - и тут же снова услышал
журчание, смех и говорок реки, бегущей вниз во всем великолепии своего
волшебства.
Нужно было перенести багаж из машины в номер и распаковать его; меня
ждали рыбалка и каноэ у причала, а большой окунь таился где-то в
тростниках или под плавающими на поверхности листьями водяных лилий. А
потом, когда я немного обживусь, меня ждет книга, которую надо еще
написать.
А кроме того, вспомнил я, вечером предстоят школьный праздник и
благотворительная распродажа корзиночек. И я должен там быть.
7
Стоило мне шагнуть в школьную дверь, как меня сразу же заметила Линда
Бейли; похожая на важничающую курицу, она суетливо засеменила мне
навстречу. Линда принадлежала к числу тех, кого я помнил, - впрочем,
забыть ее было невозможно. Вместе с мужем и целым выводком чумазых детей
она жила на соседней ферме, и нескольких дней не могло пройти без того,
чтобы она не притащилась к нам по ведущей через поля дороге - занять чашку
сахара, кусочек масла или что-нибудь еще, чего у нее постоянно не
оказывалось и что она впоследствии неизменно забывала вернуть. В этой
крупной, костлявой женщине было что-то лошадиное, и если она и
состарилась, то, на мой взгляд, совсем немного.
- Хорас Смит! - протрубила она. - Маленький Хорас Смит! Я узнала бы
вас где угодно!
Она успела облапить меня и гулко шлепнула по спине, пока я
ошеломленно пытался вспомнить, какие же узы дружбы между нашими семьями
оправдывают столь пылкое приветствие.
- Вот вы и вернулись! - пролаяла она. - Вы не могли не вернуться!
Если уж Пайлот-Ноб вошел вам в кровь, вы не можете не вернуться. После
всех этих мест, где побывали. После всех этих языческих стран. Вы были в
Риме, не так ли?
- Я действительно пожил в Риме. Но это не языческая страна.
- Пурпурный ирис, что растет у меня возле свинарника, - объявила она,
- из сада самого Папы. Но на вид он не слишком хорош. Я видывала ирисы и
получше - куда получше. Я бы давно уже выкопала и вышвырнула свой ирис, но
храню в память о том месте, откуда он ко мне попал. Не у всякого, скажу я
вам, растет ирис из сада самого Папы. Не то чтобы я считалась с Папой и со
всеми этими глупостями, но все-таки этот ирис - что-то вроде знака
отличия, как по-вашему?
- Еще какого, - согласился я.
- Ради всего святого, - она ухватила меня за руку, - пойдемте сядем.
У нас найдется о чем поговорить. - Она подтащила меня к ряду стульев, и мы
уселись. - Вы говорите, что Рим не языческая страна, но ведь вы и в
языческих бывали. Как насчет русских? Вы провели много времени в России?
- Не знаю, - отозвался я. - Некоторые русские продолжают верить в
Бога. Это правительство...
- Вот тебе и раз! - воскликнула она. - Вы говорите так, будто вам
нравятся русские.
- Некоторые из них.
- Я слышала, что вы побывали в Лоунсэм-Холлоу, а по дороге оттуда
проехали сегодня утром мимо фермы Уильямса. Что вас туда занесло?
"Существует ли хоть что-нибудь, чего она не знает, - подумал я, -
