посмотрел на меня. - Держу пари, вы отродясь не пробовали настоящих свиных
щек. Это не городская пища.
- Ошибаетесь, - возразил я. - Я едал их много лет назад.
Честно говоря, я проголодался, а свиные щеки - это звучало весьма
заманчиво.
- Давайте, - поощрил хозяин, - приканчивайте свой стакан. Это
проберет вас до кончиков пальцев.
Пока я приканчивал выпивку, он достал с полки тарелку и чашку, а из
ящика стола - нож, вилку и ложку и поставил все это передо мной. Хозяйка
водрузила на стол кастрюлю.
- Теперь придвигайтесь к своему прибору, мистер, - порекомендовала
она. - А ты, По, вынь изо рта трубку. - И снова обратилась ко мне: - Очень
плохо, что он никогда не снимает шляпы, даже спит в ней, но уж сидеть с
ним за столом, когда он пытается есть, не вынимая трубки изо рта, я не
стану ни за что.
Она тоже села.
- Накладывайте себе и приступайте. Еда нехитрая, но чистая, и ее
достаточно. Надеюсь, вам понравится.
Приготовлено все было более чем удовлетворительно и к тому же в
изрядном количестве, так что у меня создалось впечатление, будто они все
время ждут кого-нибудь, кто неожиданно заявится к ужину.
Трапеза была в самом разгаре, когда пошел дождь - сплошные струи
забарабанили по шаткому дому, производя такой шум, что при разговоре нам
приходилось повышать голос.
- Нет ничего лучше, - проговорил хозяин, как только скорость, с
которой он поглощал пищу, несколько поубавилась, - исключая, может быть,
поссума [просторечная форма от опоссума, американской сумчатой крысы]. Вот
берете вы поссума, обкладываете его сладким картофелем - и ничто больше
так гладко не проглатывается. У нас частенько бывали поссумы, но уже
давным-давно мы ни одного не видели. Чтобы добыть поссума, надо иметь
собаку, а с тех пор, как умер старый Причер, у меня сердца не хватает
завести другую собаку. Я без памяти любил этого щенка и не могу заставить
себя взять на его место другую собаку.
Женщина вытерла слезы.
- Это был лучший из всех псов, - добавила она. - Совсем как член
семьи. Спал он возле печки, а она была такая раскаленная, что у него
шерсть начинала дымиться, только он не обращал внимания. Наверно, любил
жару. Может, вам кажется, что Причер - странное имя для собаки, но очень
уж он походил на проповедника. Такой же торжественный, полный достоинства
и печальный...
- Только не на охоте на поссумов, - вмешался По. - Когда он гнался за
поссумами - это был настоящий ужас с хвостом колечком.
- Мы не богохульники, - поспешно пояснила Мо. - Но его просто нельзя
было назвать иначе. Он был точь-в-точь проповедник.
Мы покончили с ужином. По снова сунул в рот трубку и потянулся за
кувшином.
- Спасибо, - сказал я. - Но мне хватит. Я должен идти. Если вы
позволите мне прихватить пару поленьев, я попытаюсь подложить их под
колеса...
- Я бы об этом и думать не стал, - сказал По. - Не во время бури.
Стыдно было бы отпустить вас сейчас. Здесь уютно, тепло и сухо, мы выпьем
еще, а завтра с утра можете трогаться. У нас нет второй кровати, но
имеется диван, на котором вы можете расположиться. Он действительно
удобен, и вы отлично выспитесь. Лошади придут рано утром - мы их поймаем и
вытащим вашу машину.
- Мне неловко, я и так уже причинил вам достаточно затруднений.
- Это одно удовольствие, что вы здесь, - возразил он, - новый
человек, с которым можно было бы поговорить, появляется у нас не часто. Мы
с матерью просто сидим и смотрим друг на друга. Нам не о чем говорить. Мы
уже столько наговорили друг другу, что давно все сказали. - Он наполнил
мой стакан и пододвинул через стол. - Заложите-ка это за воротник, -
посоветовал По, - и будьте благодарны, что в такую ночь у вас есть
убежище, а я больше и слышать не хочу ни о каком уходе, пока не настанет
утро.
Я поднял стакан и от души приложился; должен признаться, мысль о том,
что в такую непогоду не надо выходить из дому, показалась мне довольно
притягательной.
- В конце концов, - снова заговорил По, - есть некоторые преимущества
и в том, чтобы не иметь собаки для охоты на поссумов, хотя старого Причера
мне здорово не хватает. Но отсутствие собаки оставляет вам куда больше
свободного времени; я не думаю, чтобы молодой человек вроде вас мог это
оценить, но свободное время - самая большая ценность, какая только бывает.
Вы можете обо многом поразмыслить и помечтать, и потому сами становитесь
лучше. Скунсы, с которыми вы встречаетесь, в большинстве своем становятся
такими потому, что не хотят иметь свободного времени. Они всегда на
взводе, все время бегут и думают, что мчатся за чем-то, а на самом деле
удирают от самих себя.
- Пожалуй, вы правы, - отозвался я, думая о себе самом. - Полагаю, вы
даже совершенно правы.
Я выпил еще и почувствовал себя так хорошо, что отважился повторить.
- Ну, молодой человек, - предложил По, - подставляйте-ка стакан. В
нем почти ничего не осталось.
Я так и поступил, кувшин забулькал, и стакан вновь оказался полным.
- Вот мы с вами сидим, - продолжал По, - в тепле и уюте, точно клопы,
и никакая проклятая забота не мешает нам сидеть тут, выпивать, по-дружески
болтать и не обращать внимания на время. Время - лучший друг человека,
если тот его правильно использует, и злейший враг - если человек за ним
бежит. Большинство людей, живущих по часам, - жалкие создания. Вот жить по
солнцу - это совсем другое дело.
Что-то здесь было не так, я понимал это, чуял какую-то фальшь.
Что-то, связанное с этой парой, - словно я должен бы их знать, как если бы
встречался с ними много лет назад, забыл, а теперь должен узнать и
вспомнить, кто же они такие и что из себя представляют. Но как ни силился
я пробудить эти воспоминания, они ускользали.
Хозяин продолжал говорить, но я поймал себя на том, что слышу лишь
часть его рассказа. Я знал, что он повествует об охоте на енотов, о лучшей
наживке при ловле сома и многом другом, не менее интересном, но немало
подробностей проскочило мимо меня.
Я прикончил и этот стакан и снова протянул его - на этот раз уже без
всякого приглашения, и хозяин вновь его наполнил, и все было так хорошо и
удобно - в печи шептал о чем-то огонь, часы на полке рядом с дверью в
кладовку тикали громко и общительно. Утром снова начнется прежняя жизнь, и
я поеду в Пайлот-Ноб, вернувшись к пропущенной развилке. Но сейчас мне
выпал кусочек спокойного времени, немножко отдыха, чтобы посидеть,
предоставив часам гулко тикать в тесноте кухни, и ни о чем не думать или
думать понемногу о чем-нибудь. От самогона я изрядно захмелел и понимал
это, но не придавал значения. Я продолжал пить, слушать и не думать о
завтрашнем дне.
- Кстати, - спросил я, - а как в этом году с динозаврами?
- Да порядочно их вокруг, - равнодушно отозвался По, - только сдается
мне, они стали малость помельче, чем прошлым летом.
И он продолжал рассказывать - о дереве с бортью, которое он срубил, и
про тот год, когда кролики, наевшись астрагала, сбились в такие драчливые
стаи, что гоняли гризли по всей округе. Только происходить все это должно
было где-то в других местах, потому что здесь, насколько я знал, астрагал
не рос, да и гризли тоже не водились.
Я помню, как улегся наконец спать на диване в гостиной, а По стоял
рядом с фонарем в руке, пока я снимал пиджак, вешал его на спинку стула,
разувался и аккуратно выравнивал на полу ботинки. Потом, ослабив узел
галстука, я растянулся на диване, и это было действительно удобно - в
полном соответствии со словами По.
- Вы славно выспитесь, - пообещал он. - Когда Барни наведывался к
нам, он всякий раз спал здесь. Барни здесь, а Спарки там, на кухне.
И вдруг, когда эти имена дошли до сознания, я вспомнил! Я предпринял
попытку встать, и это даже наполовину удалось.
- Теперь я знаю, кто вы такой! - закричал я. - Вы Снаффи [Снаффи -
это прозвище имеет сразу четыре смысла: "занюханный", "прокуренный",
"диковатый" и "ворчливый"; как видите, все четыре соответствуют персонажу]
Смит, тот самый, что был с Барни Гуглом, Спаркплагом и Саншайном и со
всеми остальными в комиксе.
Я хотел сказать больше, но не смог, да и не казалось это ни слишком
важным, ни особенно примечательным.
Я снова откинулся на диван, а Снаффи ушел, прихватив с собой фонарь,
и было слышно, как стучит по крыше надо мной дождь.
Под этот звук я и уснул.
А проснулся с гремучими змеями...
2
Спас меня страх - грубый, леденящий страх, от которого я застыл в
неподвижности на несколько секунд, позволивших мозгу оценить ситуацию и
решить, как поступать.
Смертоносная, отвратительная голова лежала у меня на груди,
нацелившись прямо в лицо, готовая в долю секунды, в краткое мгновение,
какое способна уловить лишь ускоренная съемка, ударить и вонзить свои
изогнутые клыки.
Стоило мне двинуться - и она бы ударила.
Но я не шелохнулся - потому что не смог, ибо страх, вместо того,
чтобы побудить тело к инстинктивному движению, заставил его окостенело
застыть; мышцы отвердели, сухожилия напряглись, и весь я покрылся гусиной
кожей.
Нависшая надо мной голова, казалось, была экономно и жестко вырезана
из кости; крохотные глазки светились тусклым блеском свежеразломанного, но
не отполированного камня, а между глазами и ноздрями виднелись ямки,
служившие приемниками теплового излучения. Раздвоенный язык движением,
напоминавшим игру молний в небе, мелькал взад и вперед, пробуя и чувствуя,
снабжая крошечный мозг, скрытый внутри черепа, информацией о том создании,
на котором змея оказалась. Ее тускло-желтое тело было испещрено более
темными полосами, обвивавшимися вокруг, образуя косой ромбический узор. И
она была велика - может быть, не настолько, как показалось мне в момент
первого потрясения, когда я взглянул в змеиные глаза, но достаточно, чтобы
я почувствовал на груди вес ее тела.
Crotalus horridus horridis - лесная гремучая змея!
Она знала, что я здесь. Зрение, пусть и очень слабое, все же
обеспечивало достаточно информации. Раздвоенный язык давал еще больше. А
эти ямки измеряли температуру моего тела. Змея была поражена - настолько,
насколько может быть удивлено пресмыкающееся. Она не была уверена, что
надлежит делать. Кто перед ней - друг или враг? Для добычи слишком велик,
но, может быть, представляет угрозу? И я понимал, что при малейшем намеке
на угрозу эти смертоносные клыки вопьются в меня.
Тело мое застыло, окаменев от испуга, но даже сквозь пелену страха я
отдавал себе отчет, что в следующий миг окостенение пройдет и я попытаюсь
убежать, в отчаянии сбросив с себя змею. Однако охваченный ужасом мозг
работал с холодной логикой отчаяния, подсказывая, что я не должен
двигаться, оставаясь таким же куском замороженного мяса, как до сих пор.
Это было единственным шансом уцелеть. Любое движение будет воспринято как
угроза, и змея станет защищаться.
Я заставил себя как можно медленнее закрыть глаза - плотно, чтобы
даже случайно не мигнуть, - и лежал в темноте, а желчь подступала к горлу
и панически корчился желудок.
Нельзя двигаться, убеждал я себя. Не шелохнуться, не шевельнуть ни
единой мышцей, не допустить ни малейшей дрожи в теле. Самым трудным было
не открывать глаз, но я знал, что это необходимо. Змея могла ударить даже
в том случае, если бы просто чуть дернулось веко.
Тело мое вопило, - каждая мышца, каждый нерв были пронизаны
внутренней дрожью; казалось, с меня содрали кожу. Но я заставлял себя
лежать спокойно - я, мозг, разум, сознание. И сама собою явилась
