Жена управителя Мария тихонько подошла к дьяку и, не устыдясь,
поцеловала в висок.
- Это от дэвиденской рэзешки, - рассмеялась она, - за твою добрую
весть, Раду Сладкоустый. Выпейте, ваша милость, и за нашу матушку
Олимпиаду, за то, что приносит она успокоение опечаленным и силу
ослабевшим.
На мгновение разговор прекратился, и все, кто сидел за столом на
крыльце, обратили взоры на входящего в ворота крестьянского паренька,
пригнавшего с пастбища стадо гусей.
- А вот и наш храбрый Корницэ! - гордо заявила жена управителя. - Что
тебе, сынок?
Корницэ поднял взлохмаченную голову с целой шапкой светлых кудрявых
волос.
- Маманя, - отвечал он, - пригнал я гусей с гусятами, хочу дать им
высевок.
- Ладно, сынок. Высевки в кладовой. Достань совком из ларя.
Но вдруг Корницэ застыл, уставившись на сидевших за столом гостей
широко открытыми глазами.
Отбросив прут, он рысцой подбежал к крыльцу, поднялся по ступенькам,
обхватил мать за шею и, пригнув ее к себе, зашептал:
- Маманя, я вижу тут на главном месте Илью-пророка - того, что мы
повстречали ночью.
- Господи, сыночек, что ты! - перекрестившись, воскликнула Мария. -
Не говори ты таких слов, а то быть беде. Это дедушка Петря. Подойди
поцелуй у него руку и займись-ка своими гусями.
Старик погладил мальчонку по голове и даже улыбнулся, когда Корницэ
уставился на него глазами, голубыми, точно цветочки льна.
- На-ка, поешь пирожка, Корницэ, - ласково сказала Мария, нагнувшись
к сыну. - Сам помалкивай, сынок, и Коману скажи, чтоб держал язык за
зубами. Понял?
- Понял, - отвечал мальчонка, спускаясь во двор за своим прутом. Но
было видно, что он в недоумении.
Йоргу укоризненно покачал головой и обратился к жене.
- И что с нашими детьми творится, - улыбнулся он. - Не хуже, чем с
иными взрослыми. Ведь говорил я, просил, чтоб не шумели в деревне о наших
гостях. Нельзя, жена, распускать вести по миру.
- Никто и не распускает, муженек, - возразила Мария. - Ни одна душа в
Дэвиденах не знает о наших дорогих гостях. Да и с кем Корницэ беседует?
Разве что с гусятами. А Коман, племянник наш, сам знаешь, еще сопливей и
неповоротливей нашего Корницэ.
- А Бужор, старший наш мальчишка?
- Так ведь его не было в ночном. Ты сам послал его вчера с Черчелом в
отару к пастухам. Он до сих пор не воротился. Не случилось ли чего с ним?
- Ничего не могло стрястись, - успокаивал Йоргу жену.
Затем обратился к гостям, призывая их не давать зубам покоя, как и
полагается за столом в такой солнечный, радостный день.
- Я мыслю, - добавил он, - что в Дэвиденах у людей иные заботы. Через
неделю, не раньше, дознаются они.
Только успел Йоргу высказать свое суждение, как с другой стороны
подошли к крыльцу два рэзеша: один высокий, седовласый, с кожаным ягдташем
на боку и балтагом в правой руке, а второй - пониже и более преклонных
лет, в илике с круглыми серебряными пуговицами и в красных сапогах.
- Вот и наш староста, - крикнула с крыльца жена управителя, - дед
Евгение, брат покойной моей матушки, царство ей небесное. А зачем он
притащил с собой лесника Настасэ?
- Не я притащил его, племянница, а он меня, - ответил староста. - Мир
вам, добрые люди.
- Пожалуйте к столу, - пригласил Йоргу вновь пришедших.
- Что ж, пожалуем, племянничек. А только мы не за тем пришли. Я еще
утром услышал, что в нашей деревне гостят достойные ратники. А лесник
Настасэ узнал про то еще раньше меня - от сына, он тоже ездил в ночное, да
еще атаманом у мальчишек был. Пришел, стало быть, Настасэ ко мне, посидели
мы, посоветовались, а теперь пусть он вам и расскажет, какое у нас горе. А
я, стало быть, буду ему свидетелем и подмогой. Говори, батяня Настасэ!
Дед Петря сказал усмехнувшись:
- В какой великой тайне мы тут пребываем!
Староста Евгение горделиво поднял голову.
- Стало быть, мы не ко двору? - осведомился он.
- Нет, нет, - поспешил ответить старик Петря.
- Ну, тогда ладно. Выкладывай, батяня Настасэ, что хотел сказать.
- Да вот мы с челобитной к вам: замучили нас дикие кабаны, войной,
проклятые, пошли на нас, - заговорил лесник, опираясь о балтаг. - Большая
поруха на огородах в Дэвиденах. Приходят ко мне наши дэвиденские бабы и
жалуются: топчут, мол, вепри на огородах горох и бобы. Ночь пропустят - на
другую опять пробираются туда и чавкают, жрут стручки. И не столько
съедят, сколько взроют да вытопчут. Подкараулил я как-то в полнолунье
недругов, надо ж узнать, откуда и как они приходят. На том краю леса,
откуда они спускаются к Молдове, есть овраг. Соберутся они стадом в устье
того оврага, стоят, слушают. А сами не шелохнутся, ну будто камни. И
только один, старый, бывалый кабан-секач, тихонько двигается к воде. То и
дело останавливается, прислушивается, нюхает воздух. Спустится к броду,
переплывет реку недалеко от омута. Выйдет на берег, опять остановится и
присматривается. И враз дает повеление: "Брох!" Как только он подаст
голос, все стадо спускается в воду и гуртом валит на тот берег.
Опять, значит, остановится, постоит малость. Потом вожак двинется
вперед, да не опрометью, а не спеша, осторожно, озираючись. Подойдет,
значит, к гороху и к бобам, шагнет разок, другой, нахватает полну пасть
стручков, почавкает, опять остановится и слушает. А остальные ни-ни! Стоят
на берегу, не шевелятся. Мне-то при луне все видно: большое у него стадо -
голов сорок, хряки, матки, поросята. И вдруг слышу: опять вожак
приказывает: "Брох!" И все стадо идет к нему. Ломают, жрут, поднимают
рыла, слушают и сызнова едят. А перед зарей поворачивают обратно и той же
дорогой уходят. Ведет их все тот же старый вепрь. Сразу кидаются в реку и
не успеешь оглянуться - они уж в том овраге, откуда вышли.
Вот что я видел, братья ратники. И ничего мы с ними поделать не
можем. Придем с огнем, пошумим малость - несколько дней они не
показываются; а хвать - они в другой стороне роют. Так что уж мы отдадим
им те места, где они побывали да попортили посевы - лишь бы не повредили
другие поля.
Лесник замолчал, выпрямился и, сняв с балтага руку, погладил седеющие
усы.
- Вот что я скажу вам, государи и братья, - заговорил староста
Евгение, сделав шаг вперед. - Помогите нам своим оружием, спасите нас от
хитрых разбойников. Коли убьете сколько-нибудь или хотя бы прикончите
старого вожака, они больше сюда не вернутся, поищут себе для разбоя другое
место за семью долинами, семью реками.
- А когда же, по-твоему, нам надо выйти на эту охоту? Сей же час?
- Нет, добрый ратник, когда вашей милости будет угодно.
- Так сперва надо посоветоваться, а потом назначим день.
- И я так мыслю. Чересчур-то спешить не следует. А вам ведь еще надо
получить дозволение на ту охоту.
- Но и задерживаться мы долго не можем.
- Сделайте милость, задерживайтесь, добрые ратники, - взмолился
староста, снимая пеструю барашковую шапку. - И не опасайтесь, что признают
про вас чужие люди. Наши дэвиденские рэзеши, будто пчелы: те не терпят в
своем улье бабочки, что зовется мертвая голова, - как только она сунется к
ним, они убивают ее в летке острыми жалами своими. Да разве мы только с
кабанами воюем? У нас много ворогов: взять хоть господарских грабителей:
не терпим мы их. Как появятся среди нас, так мы поступаем не хуже тех
пчел. А что до охоты, давайте устроим ее в субботний день, а то и в
воскресенье до обедни.
- До той поры, - вмешался Настасэ, - мы, лесники, обложим те места и
найдем низину, где живут кабаны. В назначенный день окружат это болото
наши люди с добрыми псами. И попросим управителя Йоргу дать нам собаку
Видру с четверкой.
- Что за четверка? - удивился дед Петря.
- А это уж иная сказка, гость дорогой; если хочешь, расскажу ее тебе
по порядку. Показался в наших краях волк с седой шерстью, ну почти что
цвета ковыля. Жил он недалеко от наших овчарен и брал себе дань по
волчьему обычаю. Ни пастухи, ни собаки, не могли осилить его. А эта сука
Видра четыре года тому назад стерегла овчарню, и вот пропала она на время
с этим седым волком. Потом, как пришел ей срок, ощенилась она четырьмя
кутятами, и все они цветом пошли в отца, только головы были черные и брови
рыжеватые, как у матери. Подросли они, и стало ясно, что "четверка", как
мы называем щенков Видры - будет крупнее и крепче матери. Хорошо они жили
у чабанов и такие были ручные. Когда подросли, ходили вместе с матерью,
слушались ее и бились с нею против гонителей несчастных овец. Чабаны
надели на них ошейники с шипами и ласкали верных помощников за их подвиги.
А прошлой зимой четверка поймала седого волка и разорвала его на глазах у
Видры.
- Вот оно как бывает! - удивился дьяк.
- Ну хорошо, - сказал дед Петря, поднявшись со своего места, - после
доброй вести, что принес нам Алекса о нашем господине, надо уважать
честного старосту и лесника. Извольте, друзья, приготовить в два дня все
потребное для охоты, а мы натянем луки, наточим стрелы да еще достанем во
славу его светлости иное оружие - пусть после нашего ухода вспоминают о
нас в Дэвиденах!
Все мелкие события этого дня, все речи, какие слышались вокруг,
успокоили дьяка Раду. Просветлел он лицом, в душе уже его не трепетал
черный мотылек тревоги.
Петухи во дворе возвестили третий час пополудни, и живые часы
Караймана, находившиеся в суме, которую носил он на плече, также
засвидетельствовали, что время проходит и с каждым часом убывает наша
жизнь.
- Я так мыслю, дьяк, не должно оставлять его светлость без стражи, -
сказал дед Петря.
Оба ратника отошли вглубь крыльца и, посовещавшись, направились к
дому мазыла, где лежал в горенке Никоарэ.
Больной дремал. Младыша Александру нигде не было видно. Дед Петря,
помрачнев, расположился в кресле в сенях. В его душе еще не утихло
беспокойство.
Дьяк вышел на крыльцо. Показалось ли ему только, иль в самом деле
кто-то промелькнул в уединенном уголке сада? В солнечных лучах на миг как
будто появилась голова Александру. А может, это ему почудилось? Потом дьяк
услышал чьи-то шаги под расцветшими липами и подумал, что появится тот,
кого он ждал. Но это шествовал всего-навсего отец Чотикэ, чинно одетый по
обычаю византийских церковнослужителей в черную рясу и камилавку. Зато
обут он был в красные сапоги и на ходу все любовался ими. В одной руке
держал крест с букетом базилика, а другой сжимал совсем не нужный ему
старый требник.
- Благослови тебя господь, сыне, - сказал он дьяку. Потом отбросил за
уши длинные пряди волос и заправил болтавшуюся сзади косичку за воротник.
- Ты что тут делаешь? Сторожишь государя?
- Угадал, батюшка.
- И зовут тебя Раду, сиречь Радость?
- И то верно. А нельзя ли узнать, кого ты ищешь, ваше преподобие?
- Больного государя ищу, сыне. Не звал он меня, да я сам по своей
воле пришел, хочу прочесть у одра болящего подобающие молитвы.
- И то неплохо, отец Василе.
- Да ты, дьяк, называй меня, как все называют. Я - поп Чотикэ,
человек известный в Дэвиденской общине. Мне и требник не надобен.
Пресвятая богоматерь ниспослала мне особый дар. Я все знаю на память.
Когда совершал я пробное богослужение перед его преосвященством Евстатием,
язык у меня так быстро молол, что никто и остановить не мог, а иноки и
попы, кои при сем испытании присутствовали, чуть было не лопнули от
терзавшей их зависти.
Дед Петря Гынж пробасил с порога:
- Пускай входит, дьяк. Господин допускает его до своей особы.
