этого уже седеющего королевича ее девичьих грез, цвели теперь напрасно -
они были не нужны. Боязливо всматривалась она в какие-то новые, нежданные
черты Никоарэ. Вот он вскорости уедет и ничего не узнает о ее любви. Так
думала Илинка. И слезы затуманили ее глаза.
Матушка Олимпиада, внимательно поглядывавшая на девушку, подала ей
мудрый, как ей казалось, совет.
- Доченька милая, - сказала она, - дай волю слезам. Настала пора
расстаться нам с государем Никоарэ. Не пировать, не веселиться едет он,
многотрудные дела его ожидают.
Илинка прикрыла глаза ладонью и поспешила выйти.
- Пошла уведомить своих стариков, - вздохнула попадья. - Девичьи
мечты - как мотыльки... И я такой была. Какая дева не считает, что первый
улыбнувшийся ей мужчина - ее суженый? Внучка мазыла любит тебя, государь,
и преподносит тебе в дар свое сердечко.
- Заметил я, матушка, только мне предстоят иные дела.
- Спору нет. Люди бывают разные: одни смеются, другие печалятся. Кто
смеется, тому легче живется, - продолжала старуха, думая о Младыше. - А
печальные живут в тревогах. Кто знает, может в двадцать лет мелькнуло и
перед тобою видение мимолетных радостей. Знаю, знаю, не смотри на меня
угрюмым глазом, ведь у каждого в жизни бывает цветущая весна. Не стыдись,
государь, что цвела она недолго, такие уж они, весны, короткие.
- Не стыжусь, матушка, печалюсь. С той поры, с тех юных лет
преследовали меня несчастья.
- Потому что суждено тебе носить венец и держать скипетр.
- Пусть так. Однако на лицах иных моих наставников тоже запечатлелась
печаль. Они учили меня латинскому и греческому, - языки эти пользы мне не
принесли. И тщетно перечисляли они преславных царей древности - от всех
владык остался только прах да мумии. Наставники наши обучали нас философии
Платона и Аристотеля, а куда нужнее оказалось мне искусство владеть
оружием.
- Князья, государь, должны вкусить горького корня науки, дабы
услаждаться плодами ее в старости.
- А многие ли князья в наше время дожили до старости?
Матушка Олимпиада промолчала.
- Когда я учился в Баре, - продолжал Подкова, - полюбился мне один
учитель - лях, который, можно сказать, создавал и разрушал перед нашими
глазами новые и древние царства. Были когда-то фараоны и персидские цари,
под их скипетром находились обширные земли и целый муравейник народов; но
вот из крепости Филипополь вышел с малой ратью безусый юнец Александр
Македонский и показал себя достойнее всех. "И я знавал в свое время, -
говаривал тот учитель, - молдавского господаря, который поднял меч против
турецких падишахов, нынешних покорителей мира. И был тот государь
властителем в небольшом государстве с малым войском, но оказался достойнее
и храбрее тогдашних императоров и королей. Ибо господарь Молдавии Штефан
боролся против порабощения и вражеского нашествия, и весь народ
поддерживал его в этих войнах".
"От старого Штефана, - сказывал брат наш Ион, - остался нам наказ
вызволить себя от язычников и бояр".
Когда государь Ион Водэ, на погибель свою, решил отправиться в стан
бейлербея, он в своем шатре поцеловал меня в лоб, потом отстегнул саблю. Я
наклонился и принял ее. Государь сказал мне: "Носи ее и будь достойным
мужем".
Внучка мазыла, дева неразумная, как только вышла из горенки, поспешно
утерла слезы, но не побежала, как предполагала матушка Олимпиада,
уведомить своих стариков об исцелении господаря, а тихонько остановилась у
двери и навострила ушки послушать, о чем беседуют в горнице.
"Зачем говорит мой любимый о каких-то наставниках и об императорах? -
поморщилась она. - Любопытно слушать рассказы об отшумевших битвах, но
какое мне дело до господарей и императоров?
А что же означает то "видение" в двадцать лет? Государь в ту пору
только что вышел из отрочества, но был, наверно, таким же храбрым витязем,
как и теперь. Ведь недаром я вся замираю, дрожу, когда к нему приближаюсь.
И повстречал он тогда на своем пути, наверное, писаную красавицу, а не
такую, как я, - рыжеволосую да с веснушками, каждая величиной с яичко
трясогузки. Тетушка Ангелина, няня моя, говаривала, что и ко мне придет
мой светлый царь, и учила обещать ему, как в сказке три девицы обещали: и
сладких кушаний, и полотна для всей рати, и двух сыновей, кудрявых, как
государь Никоарэ".
"А какое нам дело до народов?" - слушая дальше, удивлялась она.
Илинка в недоумении внимала словам возлюбленного своего Никоарэ о
сабле Иона Водэ. "Государь теперь думает о войне, а не о том, что я
останусь тут, одинокая, в печали и в горе. Но, может статься, крестная
Олимпиада шепнет ему словечко и вернется сюда государь Никоарэ после
похода, который теперь готовит".
И вдруг она вздрогнула, услышав позади голос:
- Что тут поделывает наша молодая хозяйка?
То был старик Петря. Глядел он на нее с улыбкой, но в строгих его
глазах не было приязни.
- А что мне поделывать? Собираюсь пойти и поведать деду и бабушке
добрую весть.
- Что за весть?
- Государь Никоарэ встал. Но сабли еще не надел.
- Наденет и саблю.
- А, может, он бросит воевать?
- Что ведают дети? - недоверчиво покачал головой дед.
- Ведают, дедушка. Не долго им детьми быть - придет время тоже станут
стариками.
- Верно, - мягче молвил дед. - Ступай, передай весть старикам, но
прежде умойся холодной водицей, а то глаза заплаканы.
Девушка ушла. Дед постучался, услышал из горницы дозволение войти и
нажал ручку двери.
Голос Никоарэ был теперь иным, бодрым. У старика стало легко на
сердце.
- Радуюсь, как восходу утренней звезды, - молвил он, переступая
порог. - Узнал я добрую весть от внучки мазыла. Может, задержимся еще на
несколько дней? Как изволишь повелеть?
- Задержимся, дедушка, ненадолго.
- Добро, государь. А до тех пор изволь повелеть, чтобы оседлали коней
- надо им поразмяться, а то зажирели они тут, обленились. И надобно заново
перековать их задние ноги. Придется, может, сворачивать в дикие
непроходимые места.
- Что ж, хорошо, - согласился Никоарэ.
- Да будет тебе во всем удача, - сказал с поясным поклоном старый
воин. - Пойду приведу его милость Александру, пусть услышит приказ из уст
твоей светлости.
Никоарэ играл синим цветочком водосбора, который преподнесла ему
Илинка, покусывал то атласные лепестки, то листочки; жевал их в
задумчивости и сплевывал в сторону.
- Я тоже выйду на крыльцо, матушка, - проговорил он, - посмотреть на
своих товарищей. Они меня, верно, погибшим считали.
- Нет, государь, - пробормотал дед Петря, - все мы стояли на страже у
твоих дверей, все дожидаемся, когда ты снова поднимешься в стремена. Дай
бог долгого веку матушке Олимпиаде, поставила она тебя на ноги.
Он поцеловал правую руку целительницы.
- Будь здоров, капитан Петря, - промолвила она, глядя на него
потухшим взором, словно пробивавшимся из тьмы минувшего.
Четверть часа спустя Никоарэ уже стоял на крыльце большого дома в
окружении хозяев и верных своих друзей. Молодая хозяйка Илинка стала с
того утра недолюбливать воинские сборища. Молча удалилась она в уединенный
уголок сада, и долго ей докучала там иволга. Все казалось девушке, что
лукавая птица насвистывает два стиха, и они скользят с ветки в лучах
солнца.
Первый стих нравился ей:
"Илинка-миленька, Илинка-миленька".
Но второй был ей не по вкусу:
"Чучело-уродина! Чучело-уродина!"
- Пронзи тебя солнце стрелами своими, - грозила ей девушка прутиком.
- Прошу тебя, иволга-сестричка, не дразни ты меня.
Этим же прутиком, надув губки, прогнала она и Младыша Александру.
Раньше ей нравилось, когда он вьюном вился около нее. А нынче хотелось
быть одной.
- Оставь меня, я сердита.
- Отчего же, Илинкуца?
- Оттого, что уезжаете.
- Как это уезжаем? Быть не может.
- Поднимись на крыльцо и сам узнаешь, прямо из уст его светлости
услышишь.
Александру помчался к дому и, запыхавшись, вошел на крыльцо. Он
угрюмо слушал то, о чем говорили; пуще всего не нравилась ему торопливость
деда Петри. Нет сомненья: старик просто впадает в детство.
- Раз уж государь встал на ноги, задерживаться тут нечего, - говорил
дед, потрясая увесистым, словно палица, кулаком. - За три дня проминки
наши кони снова станут легки на подъем; мы перекуем их на задние ноги,
чтобы не скользили по крутым склонам.
Младыш выступил вперед и с некоторой жалостью взглянул на старика.
- С каких это пор тебе ведомо, ратник, что разжиревшие кони за три
дня спадут с тела?
- Старые воины знают, как коней кормить, готовя их в дорогу, -
отвечал старик, не глядя на него. - Не в три, так в пять дней. Лишний день
- лишняя забота.
- А ты еще кое-что забыл дед: белолобый конь Тоадера Урсу
прихрамывает.
Тут вмешался мазыл:
- Такой беде помочь нетрудно. Оставьте белолобого здесь, взамен дадим
вам другого коня из нашего табуна.
- Ну, пусть будет так. Но ведь нужно еще телегу подправить, а то как
бы вконец не расшаталась.
- И этому горшку крышка найдется, - рассмеялся старый Андрей
Дэвидяну. - Отправим на три дня телегу в кузницу Богоноса, что рядом с
мельницей Гырбову.
Младыш кисло улыбнулся и сказал с некоторой язвительностью:
- Вон как все прилажено, будто радушный хозяин желает, чтобы гости
поскорее уехали.
На мгновение воцарилась тишина. Никоарэ нахмурил брови и молвил,
почтительно кланяясь мазылу:
- Прости неразумные слова, честный хозяин. Прощал ты мне, когда я
бредил, теперь прости любезного братца.
Младыш прикусил язык и тут же, заикаясь, попросил у хозяина прощения.
С тонкой издевкой посматривала на него со своего стула матушка
Олимпиада.
Старый Петря Гынж имел слово в военном совете, не только в
дипломатическом.
Он набил трубку, высек огонь и прикурил, обдавая дымом и тех, кто
радовался, и тех, кто гневался; затем поклонился собранию.
- Братья и государь, - сказал он, - если не окажется больше причин к
задержке и можно будет нам двинуться в путь, то отправление наше должно
произойти без шума, в темноте. А коль и проведают о том наши други,
дэвиденские рэзеши, так пусть знают: не следует им быть здесь, когда мы
сядем на коней.
- Это мы понимаем, - весело ответил управитель Йоргу. - Знать не
знаем, когда вы прибыли, не знаем, когда отъезжаете.
- Добро, - продолжал дед Петря. - Это первое. И одному лишь государю
Никоарэ ведомы места наших привалов. Записаны они не в грамотке, а в уме
его светлости...
Сидя в своем кресле, Никоарэ слушал и радовался хитрости старика. Еще
никто не знал, где будут остановки, ибо путь скитальцев - это путь
случайностей. Все же Никоарэ давно втайне решил посетить то место, где
жила и приняла свой мученический конец госпожа Каломфира.
Одной матушке Олимпиаде поведал Никоарэ свое намерение, пока сидели
они в горенке, и теперь ее пристальный взгляд укреплял его в принятом
решении.
"Ступай туда, - казалось, говорила ему старуха. - Быть может, не
найдешь уж и могилы. И в те места, где она была, ты больше не воротишься".
Внучка мазыла спускалась тропинкой по склону среди берез и рябин. На
востоке до самого края небосвода тянулся дремучий бор. Позади, на западе,
утопая в дымке туманов, стояли горы. Высоко в небе сверкало солнце, а на
севере тянулась гряда облаков. Зеленая древесная лягушка, дрожа белым
зобом, квакала у малинового куста - просила дождя; при звуке легких
девичьих шагов она умолкла. Луч солнца осветил недвижно застывшую ящерицу
