в гору, к вершине холма, где стоял одинокий двор. Когда они въехали на
холм и остановились, внизу под обрывистым берегом стала видна мельница
Гырбову.
Приезжие соскочили с телеги, и Йоргу сказал:
- Как только засияет в небе красно солнышко, матушка Олимпиада
выходит на порог своей хаты и кланяется ему. А уж во дворе ее "детушки"
ждут, не сводят глаз с двери. "Детушки" ее - это лесные твари: дикий
козленок, медвежонок, волчонок, филин, у коего глаза точь-в-точь как у
матушки Олимпиады, и всякое иное зверье, а какое - никто и не ведает:
стоит чужому зайти во двор, все они тотчас разбегаются и прячутся по
закоулкам. Только ласки друзей Олимпиады они терпят. Живет в доме ученица
матушки, жительница Филипен, пожелавшая научится искусству врачевания.
Изредка заходит сюда Илинка, внучка нашего мазыла. Умная отроковица,
другой такой и не сыщешь.
Разговаривая с дьяком, Йоргу Самсон устраивал удобное сидение для
врачевательницы: взял охапку сена, обернул попоной и положил в задок
телеги. Наказав старым коням стоять спокойно, управитель прошел с дьяком
шагов десять до высокого тына и постучал в калитку.
Во дворе залилась лаем собака.
- Как в сказке: "Собачка с железными зубами и стальными клыками", -
шепотом сказал управитель.
- Кто там? - раздался голос, в котором не было ни страха, ни
кротости.
- Это я, Святая Пятница [сказочный образ доброй старухи-волшебницы,
помогающей героям сказки побеждать силы зла], твой крестник, - ответил
Самсон.
- Погоди, сейчас Сафта отворит.
Они подождали, прислушиваясь к дробному топоту: "детушек" загоняли по
тайникам. Потом стукнул засов, отворилась калитка. Показалась старуха
огромного роста с провалившимся ртом и крючковатым носом, почти
сходившимся с подбородком. Она поклонилась гостям, пропустила их вперед.
На крыльце, к которому вели две ступеньки, стояла, выпрямив стан, матушка
Олимпиада в серой одежде и черном платке. Была она сухощавая, тонкая,
круглые ее глаза смотрели на людей пристально; солнце ярко освещало ее
старческое, но все еще красивое лицо.
- Я сразу узнала тебя, крестник Йоргу, по шуткам твоим, - промолвила
она, вдруг улыбнувшись, и дьяк, услышав ее смягчившийся голос и увидев ее
белозубую улыбку, почувствовал, как доходит до самого его сердца роса
благочестия.
Йоргу поцеловал протянутую белую тонкую руку своей крестной. Дьяк,
хоть и не был крестником, поступил так же, вдохнув при этом аромат
базилика.
- Это, матушка, Раду Сулицэ, дьяк.
- Пусть пребывает во здравии. Скажи мне, Йоргу, для какой надобности
вы хотите везти меня на телеге мазыла? Лечить страданья тела или души?
Мазыл, как я слышала, здоров. Стало быть, ради приезжего, ради господина
сего дьяка?
- Верно, крестная. И хотим тебя просить не медля отправиться с нами.
Больной дожидается тебя в доме мазыла.
Матушка Олимпиада вдруг исчезла, словно проглотил ее полумрак,
темневший за открытой дверью ее кельи.
Дьяк, не видя ее, удивился.
- Пошла к себе захватить все, что потребно для врачевания ран, в сем
деле она великая искусница, - пояснил Йоргу.
- Отчего ты называешь ее "Святой Пятницей"? - шепнул дьяк.
- По пятницам матушка постится и ходит молиться в церковь в Филипены,
к надгробной плите, под которой покоится ее муж, отец Дионисий.
Матушка Олимпиада появилась из сумрака так же внезапно, как и
исчезла; в плетеной корзиночке, надетой на левую руку, было у нее все
необходимое для врачевания. Указательным пальцем подала она знак своей
ученице. Грузная Сафта, не вымолвив ни слова, послушно перегнулась в
поясном поклоне.
"Собачка с железными зубами и стальными клыками" выставила острую
мордочку из какого-то закоулка и повела носом в сторону приезжих.
Они вышли. Калитка захлопнулась за ними, звякнула щеколда. Каждый
занял свое место в телеге; как только лошади тронулись, в низине
показались люди и долго провожали телегу взглядами.
"Это матушкина стража", - удовлетворенно подумал Дьяк Раду.
Быстро помчались по проселку. Суслик, собиравший зерно в свой
подземный амбар, перебежал им дорогу, иволга со свистом пролетела к садам;
за Молдовой невдалеке виднелись кодры. Наконец прибыли во двор мазыла.
Перед врачевательницей отворялись все двери. Неслышно ступая в мягких
остроносых сафьяновых башмачках, матушка Олимпиада подошла к постели
Никоарэ. Тут она остановилась. Пристально взглянула в глаза больного.
Глаза эти ждали ее, светясь тускло, словно гладь разлива в хмурый день.
Матушка Олимпиада улыбнулась больному, а зоркий ее взгляд молнией метнулся
к правой руке Никоарэ, покоившейся на пушистом покрывале, которым он был
укрыт по самую грудь. На мизинце она приметила золотой перстень с
печаткой, изображавшей зубра [зубр - эмблема Молдовского княжества]. У
изголовья на полу лежало седло с серебряными луками. Тут же, рядом с
княжеской кладью, дед Петря и Младыш положили черную, крепко завязанную
тесемками кожаную суму, похожую на крестьянский кошель, но куда
вместительнее. Никто не знал, что в ней лежит, однако матушка Олимпиада,
мгновенно перебрав в уме множество догадок, решила, что в суме хранится
военная казна Иона Водэ, павшего от руки убийцы; его светлость усопший
государь передал ее своему брату по матери. Может статься, что там спрятан
и шелковый мешочек с изумрудами и рубинами, при помощи которых Иону Водэ
удавалось, меняя камни на деньги, покрывать расходы на содержание своего
войска.
Врачевательница скрестила руки на груди и поклонилась. Потом,
обхватив своими тонкими пальцами большую руку Никоарэ, подняла ее и,
приложившись сухими губами к изображению зубра, осторожно опустила руку
больного. Обнаживши грудь Никоарэ, она нащупала трехдневной давности
повязку, наложенную на рану в левом боку.
Больной вздрогнул, закрыл глаза. Видимо, движения врачевательницы
причиняли ему невыносимые страдания.
По установленному порядку, подошла к ней старая хозяйка дома; она
несла с помощью своей внучки Илинки и жены управителя низкий трехногий
столик, покрытый только что отрезанным от куска полотном. На столике
дымился глиняный горшок с только что прокипяченой ключевой водой. Рядом с
горшком выстроились, словно его детеныши, три маленьких горшочка, такие же
новенькие, как родитель, и тоже необливные.
Помощницы отошли немного в сторону, стараясь не глядеть за порог, в
сени, где собрались мазыл, дед Гынжу, Александру и дьяк Раду.
Одна только Илинка метнула в их сторону быстрый взгляд, и сладко
отозвался он в сердце Александру. Девушка стояла, кротко опустив
светловолосую, гладко причесанную головку. За тенью печали, к которой
обязывала ее в эти минуты благопристойность, угадывался кипучий родник
жизни; с нею стояла старуха бабка, мазылица Зеновия, выплакавшая все глаза
в тоске по единственной дочке, которой уж не было в живых.
Олимпиада достала из корзинки корпию и положила ее в один из
горшочков. По немому ее знаку жена управителя Мария облила корпию
кипятком. Доставши из корзинки острую стальную лопаточку, Олимпиада
принялась разрезать и развязывать старую, заскорузлую от крови повязку.
Сняв ее осторожными и быстрыми движениями, она открыла на боку место,
пронзенное саблей. Рана была немного выше бедра. Олимпиада смочила ее
мокрой корпией из горшочка, и тогда в первый раз помощницы услышали, что
она вздохнула с облегчением, и переглянулись просветлевшими глазами.
Врачевательница спокойно продолжала свою работу и все шептала,
шептала при этом, словно ворожила.
- А теперь, крестница милая, достань-ка из моей корзинки зеленую
бутылочку. Взяла я сушеные в тени цветы зверобоя и настояла на них
лампадное масло и продержала тот настой на солнце девять летних недель. И
процедила я потом настой через тонкий шелк. И в то масло я, моя детынька,
с острия иголки капнула ядовитого соку красавки.
Да будет болящему лекарство пользительно. Пусть уснет он спокойным
сном, как почиют поля ночные. Да убаюкает его шелестом ветер. Да войдет в
него сила земли.
Приговаривая так, врачевательница перевязывала рану, обвивая стан
больного тонким льняным полотном.
- Дорогие мои, - шепнула она опять, - рана чистая. Дадим его
светлости отдохнуть. А мы пойдем приготовим травяной отвар с медом, уж я
знаю, какой. В девятом часу утра его светлость проснется. И наша девочка
Илинка принесет ему в левой руке целебное снадобье, а правой подаст
цветок, чтобы порадовать глаза болящего.
Матушка Олимпиада перестала шептать и опять глубоко вздохнула.
Порадовалась она успокоению скитальца и улыбка ее, сливаясь с солнечным
лучом, пробиравшимся сквозь оконные занавески, дошла до опечаленного
сердца Никоарэ.
Улыбка ее и солнце проникли и в души тех мужей, что ожидали в сенях.
Но Александру томил в этот час какой-то демон беспокойства. Он чувствовал
себя виновным, ибо не только на брата устремлял свой взор. Горящие глаза
его беспрестанно искали внучку мазыла, он следил за каждым ее движением,
любовался стройным девичьим станом, его томило внезапное желание оказаться
с Илинкой наедине, вдали от людей, в лесной глуши.
- Оставим батяню одного, - промолвил он почти бессознательно,
заметив, что попадья направляется к нему.
- Оставим одного, - ответила Олимпиада, кивнул головой.
Почудилось Младышу, что старуха все угадала по его глазам, что в
голосе ее прозвучала укоризна.
- Войдем в эту комнату, где мазыл иногда держит совет, - повелительно
сказала она.
- С кем же держит он совет?
- Порой один думу думает, порой я и кума моя Зеновия ополчаемся на
него. Приходят и те люди, коих уже нет в живых, - приходят, когда мы
вспоминаем о них.
Дьяк улыбался, слушая слова Олимпиады. Младыш встрепенулся.
- Пусть пожалует и капитан Петря, - продолжала Олимпиада, положив
руку на плечо деда и указывая ему на софу. - Усаживайся и ты, дьяк Раду. А
ты, крестница Мария, располагайся поближе ко мне. Пусть хозяева дома сидят
в тех креслах, в которых я вижу их всегда, когда наезжаю сюда. Илинка
пусть останется на той половине, оберегая сон нашего больного. А ты, твоя
милость, молодой дубок, побудь с нами, ума набирайся.
"Старуха знает мою тайну", - удивился Младыш и почувствовал, что
побаивается ее улыбки.
Дед Петря Гынж тоже озабоченно вопрошал себя: "Назвала давним именем
- откуда же знает меня?"
Олимпиада словно услышала вопрос и кротко пропела в ответ:
- Капитан Петря, я знавала твою милость тридцать семь лет назад,
когда ты служил Штефану Водэ Саранче [Штефан Водэ Саранча (1538-1540), сын
Штефана III, первый князь, назначенный турками] и ведал дворцовым приказом
в крепости Сучаве.
Старый Гынж встрепенулся от нахлынувших воспоминаний. Штефан Водэ
Саранча, сын Штефана Великого, весь вышел в старого князя: невысокий
ростом и горячий, легко хватался за саблю.
- Истину говоришь, - пробормотал старик. - Вижу - врачеватели иной
раз не хуже колдунов...
- Тебе нечего бояться, капитан Петря. Знаю тебя с той поры; я тоже
была при княжеском дворе и вела изнеженную жизнь. Не помнишь меня?
- Припоминаю, - отвечал старик изменившимся голосом. - В княжении
Штефана Саранчи был голод в стране, а государевы бояре беззаботно
пировали.
- Да, капитан Петря. А помнишь ты, что Штефан Водэ получил от бояр
свое прозвище из-за полчищ саранчи, опустошившей поля Молдовы в засушливое
