верных служителей своего племянника Штефэницэ.
Посоветовалась госпожа Каломфира с сотником Петрей и положили они,
что сотник повезет ее во Львов к сыну. Готовились они всю весну,
задержались по делам усадьбы и часть лета на берегах Серета и Сучавы, а
под Ильин день отправились во Львов и предъявили его милости Мати Хариану
листы из сумы князя Юрга.
Возрадовался купец Хариан, увидев госпожу Каломфиру; своему приемышу
назвал ее родной его тетушкой, сестрой матери. Заливаясь слезами, обнимала
сына госпожа Каломфира, но отрок Ион Водэ не ведал, что приезжая красивая
госпожа ему родная мать.
А на другой год Каломфира не могла отправиться во Львов: родила она
сына от сотника Петри - совсем затуманила ей голову любовь к другому
милому. Но через год опять отправилась она во Львов и обняла отрока Иона
Водэ, своего первенца. И так она ездила все годы до самого княжения
Штефана Саранчи, а тогда друг ее, ратник Петря, став капитаном при дворе,
сопровождал свою госпожу во главе двенадцати конников до самого Львова. А
в то лето, когда на охоте погиб в феврале Александру Корня, госпожа
Каломфира опять родила в старой усадьбе между Сучавой и Медвежьей Поляной.
Давние дела, забытые дела, слова, унесенные молвой...
Сидя у изголовья Никоарэ, матушка Олимпиада вспоминала прошлые дни.
Стояло серое утро, ветер печально шумел в саду, разбрызгивая по оконным
стеклам дождевые капли.
Раненый почивал глубоким сном, весь во власти сонного макового зелья,
выпитого в полночь. Повернувшись под покрывалом, тихо застонал он - тяжкие
сны виделись ему.
Внезапно открыл глаза.
- Приснился мне, матушка Олимпиада, давний случай.
- И мне также, государь, хотя я не спала.
Но Никоарэ глядел в упор и не видел ее. Потом опустил голову на
пуховую подушку и крепко зажмурил глаза.
- Сон приснился мне, - пробормотал он.
Ненадолго умолк, потом проговорил явственно:
- Снилось мне, будто я в городе Баре в Польше с братом Александру.
Ему двенадцать лет, мне - двадцать. И вот, точно коршун, пронеслась
страшная весть.
И сказал испуганным шепотом:
- Будто матушку нашу убили разбойники. Грабители требовали сказать,
где ее богатства. А она не сказала, и они зарубили ее... И отправились мы
проститься с ней... Нет, мы не поехали, потому, что она убита и уже
похоронили ее... и усадьба сгорела... Верный служитель матушки дед Петря
привез нас во Львов к брату нашему Иону Водэ. И тогда только узнал Ион
Водэ, что мы братья по матери... И велел государь деду Петре повезти нас
на запорожские острова, научить нас ратному делу...
Раненый скиталец метался во сне, пытаясь лечь поудобнее.
Матушка Олимпиада наклонилась и подула ему на крепко сжатые веки.
Никоарэ повернулся на правый бок, внезапно открыл глаза и, посмотрев
прояснившимся взглядом, спросил спокойно:
- Я говорил во сне, матушка? Такая уж у меня привычка. О чем я
говорил?
- Что Ион Водэ послал тебя к запорожцам.
- Вот ведь что приснится! Знай, матушка, что это одни выдумки.
- Да я и не слушала. Глядела в окошко. Ишь как льет дождь со
вчерашнего вечера, стучит, беспокоит тебя! Спи, утром проснешься,
позабудешь дурной сон.
- Да, - шепнул Никоарэ и вновь забылся сном.
Матушке Олимпиаде показалось, что он дышит спокойнее. Вздохнув, она
снова расположилась на стуле и скрестила руки на груди.
Из сеней еще слышалось некоторое время бормотанье стражников Стынгачу
и Штефана, сына Марии. Потом они, очевидно, тоже прикорнули - до слуха
матушки Олимпиады стало доноситься странное жужжание.
8. ОХОТА У ВЕРШИНЫ БОУРЫ
Каждый месяц, по установленному в епархии порядку, приходил из
лесного скита иеромонах для совместной с попом Чотикэ службы и чтения
житий святых.
Одни лишь безногие не стоят тогда обедни: стекаются в церковь все
прихожане со многими дарами. Поп и иеромонах состязаются в песнопениях, и
чаще верх берет поп Василе Чотикэ. Уж больно хорошо он поет. Молитвы же
читает, не заглядывая в требник, отчего и доводит их к концу проворнее
книжника-монаха. Зато в сказаниях вся власть и слава достается иеромонаху:
не спеша, по порядку читает он предания о жизни святых отцов; в это самое
время прихожане кто слушает, а кто разглядывает роспись на стенах.
В минувшем году в день святого Спиридона иеромонах Диомид из
Боуренского скита поведал людям о деяниях того самого искусного целителя и
философа, который чудесами и вопросами поверг во прах богопротивного
еретика Ария. Мало того, повелел Спиридон конским головам, отрубленным
слугою нечестивца, сызнова прирасти к туловищам. Святой отец Спиридон
наглядно доказал Арию, как обстоит дело с единой нераздельной троицей.
Взял он в руки кирпич и изрек: "Един он". И когда сказал так, загорелся
вдруг кирпич, поднялся огонь кверху, вода потекла вниз, а глина осталась
на ладони святого.
Год спустя отец Василе Чотикэ оказался один перед своей паствой в
праздник святого Спиридона: не пришел еще монаху черед помогать ему при
богослужении.
После всех песнопений и молитв заприметил отец Чотикэ, что крестьяне
и крестьянки ожидают еще чего-то. И вспомнил он прошлогодние сказания о
подвигах святого.
- Знаю, чего вы дожидаетесь, - сказал его преподобие, сходя с амвона.
- Поведаю вам, братья и сестры во Христе, что новых деяний, кроме как с
конями и кирпичом, неизвестно, чтобы святой сей совершил за нынешний год.
Так что остановимся на сем. Буде совершит он в новом году иные чудеса, так
доложу вам о них на будущий год.
Наши дэвиденские рэзеши - народ хитрый, обрадовались словам своего
пастыря; речь попа Чотикэ пришлась им больше по вкусу, нежели проповедь
иеромонаха Диомида.
Вот какой случай поведала предводительница целой ватаги рэзешских
жен, числом четырнадцать, которые поднялись на крыльцо к управительнице
Марии и застали там деда Петрю, дьяка Раду и батяню Гицэ Ботгроса.
Дьяк и Гицэ покатывались со смеху. Дед лучше владел собой, он только
поглядывал на баб из-под мохнатых бровей. Кто их знает, что они еще
задумали.
- Тут бес какой-то замешался, - пробормотал он своим товарищам. -
Кликнем-ка Марию на помощь.
- Скажи-ка, милая, как звать-то тебя? - спросил он предводительницу
женок.
- Маргой звать, - отвечала она, - и не подъезжай ко мне, ратник, с
мягким и лукавым словом, не думай утихомирить нас. Во младые годы - дело
было другое. Да еще у нас и горе такое, что в груди разрывается.
- Что ж у вас стряслось, скажи на милость? В притче твоей, знать, был
умысел какой-то против нас?
- Что ж, отважимся и поведаем, дедушка. Ты не гляди, что мы бойкие,
перед твоей милостью мы робеем, так и знай. Живем мы, все четырнадцать
рэзешских женок, на дальнем конце деревни, и кабаны по весне губят плоды
наших трудов.
- Бобы и горох?
- Правильно сказываешь, добрый ратник: бобы и горох. Жаловались мы
старосте Евгение и лесникам, да они все откладывают со дня на день.
Отрядили мы их к вам, к смелым воинам, да вот они говорят, будто не дали
вы им доброго ответа.
- Три дня дождь лил, не переставая, - вмешался дьяк.
- Да бог с ними, с дождями! Что на них смотреть? Дожди-то уймутся -
чай не всемирный потоп. А как уймутся, то и можно будет идти в поход
против кабанов проклятых. Уж вы не оставляйте нас, для ради бога! Такой
беды натворили кабаны, что схватились мы за головы! Поп-то сулится помочь
молитвами и кроплениями, потому я о нем сейчас и поминала. От поповского
кропила только растут наши убытки - свиньи-то бога и святых не признают.
Так что опять вашим милостям челом бьем. А не сжалитесь и руку помощи не
протянете, мужей своих и на порог не пустим. Пускай сами тогда зверя бьют
иль идут на все четыре стороны.
Из господского дома стремглав прибежала Илинка; в косы ее были
вплетены цветы, глаза горели. Проскользнула змейкой в толпе собравшихся,
спросила что-то шепотом у лели [тетушки] Марии.
Затем пошла следом за женой управителя на кухню и тотчас появилась,
неся на деревянном подносике дымящийся глиняный горшок. Ступала бережно,
не улыбаясь женщинам. Только раз глянула вокруг огромными темными
глазищами. Черные у нее глаза? Синие? Бабы подталкивали друг друга
локтями. Ведь они пожаловали сюда и ради того, чтобы проведать, что
делается на дворе у мазыла.
По дороге Илинка отломила ветку шиповника с тремя распустившимися
бутонами и поднялась на крыльцо мазылского дома. Младыш Александру вышел
ей навстречу и преградил путь. Она обошла его, потупившись, и скрылась в
сенях. На время разговоры на крыльце управителя приутихли. Потом все
началось сызнова и предводительница рэзешских жен обратила к деду Петре
зардевшееся от возбуждения лицо.
Тут показался в воротах староста Евгение с высоким посохом в правой
руке, знаком его достоинства, за ним - лесники.
Войдя во двор, староста Евгение и лесники остановились и навострили
уши - послушать, о чем идет разговор.
- Убыток-то вам, добрые женки, - говорил дед Петря, лукаво
прищурившись, - убыток вам, может статься, кто другой причинил. Не
слыхивал я, чтоб кабаны до бобов и гороха охочи были.
- Мы тоже, честный ратник, так думали, - отвечала атаманша, - и
сперва полагали, что беда идет от Шептеличей, из той деревни, что лежит
ниже нас по реке. Мы видим иногда, как перелетают их гуси, на обратном
пути от Молдовы. А тамошних баб завидки брали на наши добрые огороды.
Правда, нет уж теперь у нас огородов-то. И стали мы держать совет и
порешили стеречь огороды, втроем аль вчетвером, чтобы не скучно было. Ну
вот, стерегли мы сколько-то ночей кряду, а никто не показывался. Кабаны
тоже не показывались.
Лесник, дед Настасэ, громко спросил со двора:
- А скажите, сударушки, сделайте милость, помалкивали вы, когда
стерегли огороды, аль нет?
- А чего нам молчать? Разве мы немые? Слава богу, языки у нас еще не
отсохли.
Услышав такой ответ, поглядели лесники на старосту Евгение, староста
- на лесников, и принялись они хохотать, запрокидывая головы и размахивая
руками, будто хотели отбросить что-то прилипшее к ладоням.
- Господи, да чего вы зубы-то скалите? - возмутилась атаманша.
Ответа она не получила.
- Слушай, сестрица Марга, - сказал старый лесник, когда наконец затих
хохот. - Пришли мы сказать их милостям, ратникам, что осмотрели мы места и
знаем теперь, где держатся кабаны: в болотах средь березняка. Завтра утром
выйдут все наши мужи и парубки и обложат болото.
- Так вот вы, значит, какие? - с притворным гневом проговорила Марга,
погрозив кулаком старому воину. - Мы слезно молим, а ваши милости в усы
ухмыляются. Должно, опасный человек ты был в молодости.
Затуманились очи у деда Петри:
Когда был я молодой,
Знался с горем и бедой...
- тихо произнес он, и собравшиеся у домика управителя печально
смолкли на краткий миг. А потом лесники поднялись по ступенькам к приезжим
ратникам, а четырнадцать рэзешских жен, балагуря и смеясь, отправились
восвояси.
- Живей, живей шагайте, - крикнул вдогонку староста Евгение,
угрожающе размахивая своим посохом. - Мужья-то у вас не обедали, склонили
головушки победные, ребятишки из люлек попадали, куры на крыши повылезли!
На другой день, в воскресенье, когда заря только-только брезжила, и
на небе еще мерцали звезды, раздался на том берегу Молдовы зычный голос
бучума [народный духовой музыкальный инструмент из липовой коры, длиною до
