- Откуда ты узнал, батяня Гицэ, что нашего господина так зовут? Это
тайна, мы от всех ее скрывали.
- А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На
лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне, не умеют.
Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди
них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.
- Кабаненка, батяня Гицэ.
- Кабаненок, кабан - не все ли равно?
- Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.
Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.
- Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не похож сегодняшний
день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем, кто с радостным
сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.
Рассуждая подобным образом, Гицэ и дьяк примкнули к людям,
собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные
управителем, разливали в новые обливные кружки вино из только что
просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были и те,
чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с собою
двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке хору, чтобы люди
могли полюбоваться вышитыми рубашками да ожерельями и венками
девушек-красавиц.
На старике-скрипаче были убогие обноски, подаренные ему кем-то из
внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары все в
заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.
Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину - был он некогда рабом у
крымских татар. Но как искусно владел он смычком, то лаская, то дразня
струны! Играл он, может статься, больше для самого себя, отдаваясь
воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим отроком,
как подыгрывавший ему на кобзе внучек. Отрок был хорош в одежде из
нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех поглядывал,
ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим на празднике.
То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из цыганского табора,
расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила и не
поила их. В молдавском господарстве больше ценили песни, нежели
песенников.
Издали смотрели на хору и на людей, теснившихся у погреба, мазыл
Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели на
стульях под навесом крыльца. Вскоре, словно видение минувших времен,
появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в
ту дверь, из которой вышла попадья.
В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ.
Он поворотился к тому, кто вошел в горенку, а затем снова взглянул в
окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.
"Позади государя стоит и говорит дева", - подумал дьяк Раду.
Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.
- Засуха наступает, - высказал свое мнение отец Чотикэ. - Подставим
кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.
Гицэ Ботгрос подошел к нему.
- А за меня не поднимешь кружку, отче?
- Отчего же? Я пью за любого христианина.
- Не так говоришь, отец Василе, - упорствовал Гицэ. - Я спрашиваю
твое преподобие, выпьешь ли за меня...
- А почему я должен пить за твою милость?
Священник тоже был навеселе.
- А потому должен ты пить за меня, что ныне совершил я нешуточное
дело вместе с этими храбрыми воинами.
- Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.
- Не так, не так, отец Василе.
- А как же?
- Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с
любушкой своей ненаглядной.
- Батяня Гицэ, - мягко произнес поп Чотикэ, - ты видно, малость
захмелел. Коли скажешь, с кем именно мечтаешь ты свидеться, тогда я
пожелаю тебе свиданья.
- Не скажу.
- Ну тогда и я не пожелаю тебе.
Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.
- Подойди сюда, дьяк Раду, рассуди нас. Я считал отца Чотикэ братом,
да вижу - крепко ошибся. Прошу его, как перед богом, выпить за мое
счастье, а он готов продать мою душу дьяволу.
- Зачем ты так говоришь, батяня Ботгрос? - жалобно взмолился отец
Чотикэ.
- К тому говорю, что дожди перестали и подарил я кой-кому окорок
убитого мною поросенка и знаю, что вечером случится великое происшествие.
- Не пойму никак!
- В другой раз объясню, отец Василе. А теперь прошу тебя посмотри,
нет ли в хороводе той, которую я знаю.
- Никого не вижу.
- У тебя глаза помутнели, отец Василе. Желаю тебе здравствовать. А мы
с дьяком пойдем по своим делам.
Гицэ Ботгрос осушил кружку и грохнул ее оземь. Затем обнял дьяка за
шею и отошел. Они направились к столу, накрытому управительницей Марией на
крыльце, отведать ее яств. Но за трапезой задержались они лишь до тех пор,
пока солнце не село в тумане за горы. И тотчас же, как закатилось солнце,
поднялась над боуренскими кодрами полная луна.
- Пора идти нам на иную охоту, - шепнул Гицэ на ухо дьяку. - Теперь
узнаешь тайну, про которую я тебе сказывал. Ежели я ошибся, сбрей мне усы.
Батяню Гицэ "хмель разобрал", как говаривали в деревне Дэвидены, но
выпил он в меру. В таком же приятном состоянии пребывал и дьяк Раду.
- Куда же мы путь держим, брат Ботгрос?
- Недалеко - в Мэрджинены, дьяк, к избе атаманши, о которой я говорил
тебе. Пойдем со мной - а то как бы не подумала ее милость чего-нибудь
такого. Пока будем шагать, луна поднимется на два аршина, село утихнет и
люди отойдут ко сну. Кое-где тявкнут псы, а потом и они угомонятся. А
ветра-то нет совсем, не шелохнет листочек. Вот мы сейчас с тобой перейдем
мостик через Тополевый ручей. Слышишь, как журчит вода? Все огоньки в
Мэрджиненах погасли. Только у кумы моей Марги горит свечка - привез я ей
свечку из города Романа. Дожидается меня, стало быть. Гм! Поворотим сюда в
улочку и зайдем. У калитки петли смазаны жиром моего поросенка - не
скрипнут. И пес меня знает. Поди сюда, Тэркуш, пусть дьяк полюбуется, как
ты поднимаешь свой хвост, точно флаг.
Батяня Гицэ ударил дубиной в дверь и, затопав у порога, крикнул:
- Кумушка Марга, дома ты?
Ответ донесся не сразу. Может быть, женщина готовилась ко сну и
стлала постель.
- Ты здесь, кума? - сызнова спросил Гицэ.
После недолгого молчания из-за двери послышался женский голос.
- Кто там?
- Я, кумушка Марга.
Сухо щелкнул засов, кума отворила дверь; свеча, купленная в городе
Романе, осветила сени и дверь в кладовую.
- Заходи, сделай милость. Да ты никак с товарищем.
- Ага. Привел я дьяка, пусть свидетелем будет.
- Да что это ты говоришь, кум Гицэ!... Мне его милость дьяк давно
знаком, и нравятся мне его очи.
- Очи? Ну понятно. Очи у него хороши. Не то, что безбровые гляделки,
как у некоего попа с рыжей бородой-метелкой.
- Да оставь ты отца Василе в покое, кум Гицэ. Что он тебе сделал?
Заходи в дом со своим дружком.
- Зайду. Только прежде желаю поглядеть, сколько у тебя пшеницы в
каморе.
- Господи, да ты, кум, видно, хватил лишку у погреба.
- Ровно столько выпил, сколько пристало храброму мужу после удачной
охоты. Ну что ж, войдем да и сядем. А почему это у тебя на столе две миски
и две ложки?
Атаманша озорно рассмеялась.
- Так я все тебя дожидалась, кум Гицэ. А теперь я поставлю третью
миску да пирогов принесу. Тепленькие еще, отведайте.
- Премного благодарны. Пойду сперва погляжу, сколько у тебя мешков
пшеницы.
Гицэ вскочил, будто его подбросило пружиной, широко шагнул к порогу.
Левой рукой рванул дверь в сени, а правой - схватил из запечья дубину.
Распахнул дверь и тут же истошно закричал. Марга, не успев даже пальцем
шевельнуть, застыла, как воплощенное недоумение.
- Что же это, кума? - заговорил батяня Гицэ, возвращаясь из сеней и
ударяя дубиной сперва в пол, а затем в потолок. - Мы тут сидим, разговоры
разговариваем, а у тебя в каморе вор. Я столкнулся с ним лицом к лицу.
- Господи, защити и помилуй! - перекрестилась атаманша.
- Ткнул я его дубинкой и схватил за бороду, да только вор успел
открыть дверь и был таков. При луне, сдается, признал я его.
Марга закрыла глаза ладонями.
- Показалось мне, будто прошмыгнул за дверь отец Чотикэ, - продолжал
Гицэ, не выказывая гнева. - Да открой же свои очи, кума Марга. Ох, карие
очи, что были так любы мне! Погляди же, какой клок волос в моей левой
руке. Такого рыжего и жесткого волоса во всем селе не сыщешь, кроме как у
отца Василе. Кума Марга, уж лучше съесть мне сегодня не бедное поросячье
сердце, а волчье, чтобы завыть волком и разорвать тебя клыками. Хорошо мы
с тобой ладили и хранили в сердце драгоценный клад, а теперь вижу - ты,
атаманша, обманщица.
Нет, недаром куму Маргу звали атаманшей. Она подняла глаза и без
страха взглянула на Гицэ Ботгроса.
- Гицэ, - ясным голосом молвила она, - свидетелем мне дьяк и Господь
Бог. Клянусь, ни сном ни духом не виновата, не ведала о попе, как не ведаю
смертного часа своего. Может быть, воротившись пьяным с охотничьего пира,
забрался он потихоньку в камору, чтобы напугать меня. Как же это можно,
чтобы я путалась с попом и обижала матушку попадью? А кто помогает мне
вспахать землицу, посеять, хлеб убрать? Не кум ли Гицэ мне подсобляет?
Разве может так помогать мне поп на глазах у всей деревни, у моей замужней
дочери Иляны и зятя Тудосе? Вот тебе крест, не виновата я. Ну вот,
поклялась - а теперь хоть режь меня. Правда, вчера утром на крыльце у
Йоргу ты все посматривал на меня, а я глядела в другую сторону. Так ты
ведь не переступал порога моего дома двенадцать вечеров, а бабы умеют
отплатить тем, кто их забывает.
Ботгрос покачал головой и обратил печальный взор к другу.
- Что же мне делать с этим клоком волос, дьяк Раду?
- Брось его в огонь, друг Гицэ. Показал ты себя храбрецом, так разом
пореши и давай теперь забудь обо всем докучном. Поедим пирогов и пожелаем
атаманше Марге спокойной ночи. Проводи меня до двора мазыла - третью смену
мне стоять на страже, а там уж сам знаешь, как тебе быть.
Над мэрджиненскими садами стояла тишина, пели соловьи.
Гицэ Ботгрос еле слышно сказал:
- Глядят теперь влюбленные на звезды, слушают соловьев и молчат.
А немного погодя глухо раздался его голос:
Накажи вас Бог,
Ночи лунные,
Из-за вас-то я
Сгубил молодость.
Безумные слова эти рождались у него мгновенно, точно искры души;
взволнованный, он пробормотал их и забыл.
И только дьяку довелось однажды вспомнить о них.
10. НИКОАРЭ ПОДКОВА И ГРЕЗЫ ИЛИНКИ
Меняя на десятый день перевязку раненому, матушка Олимпиада увидела,
что в ее снадобьях уже нет нужды. Она прикрыла затянувшуюся рану легкой
льняной повязкой и ласково потрепала Никоарэ по плечу высохшей рукой.
- Теперь ты мой крестник, государь, - молвила целительница. - Желаю
тебе как можно скорей войти в прежнюю силу.
Потом поцеловала руку с государевым перстнем.
Глаза Подковы светились каким-то внутренним светом.
- Видно, не суждено мне было умереть, матушка, - тихо проговорил он.
Он накинул на себя одежду, но не подпоясался.
Внучка мазыла переступила порог, неся кружку молока и ломоть
пшеничного хлеба. Принесла она и цветок, как было велено в первый раз. Но,
увидев больного в новом для нее облике, девушка робко остановилась: она
поняла, что зори ее весны гаснут. Цветы, которые она рвала в лугах для
