тут знает, почему я еду за просфорами. Не позволил владыка Евстатий попу
нашему Чотикэ совершать таинство причастия, ибо грамоте не разумеет отец
Чотикэ. Так ничего не скажешь: батюшка у нас хороший, знает наизусть все
молитвы, выучил их в монастыре в Нямце; да, вишь, грамоты не одолел. Для
совершения воскресных и прочих служб, и особливо всяких треб, ходит он
учиться читать к старой попадье, вдове Олимпиаде, что живет по-соседству
от нас в селе Филипены. А кроме причащения, мучается наш поп Чотикэ еще с
житиями святых. Их он и разобрать не взялся, не токмо что выучить
наизусть. Святых там, яко звезд на небе. Так что наш поп, как пришел к нам
служить, перво-наперво спросил:
"Добрые братья во Христе, ведомо ли вам, что сказано в сей толстой
книге? Может, кто ведает, а кто и нет. Так пусть сведущие расскажут
несведущим. А меня, для Бога, простите; не осилил я эдакого сонмища святых
угодников. Если затвержу еще и это наизусть, ей-ей лопну и попаду к
Вельзевулу!" Ты не усмехайся, проезжий; многие про такие речи нашего попа
слышали, особливо те, кто коротает время у Харамина. А что до анафемы -
расскажу и про нее, и тогда уж пропадет у тебя охота смеяться. Еду я город
Роман просить владыку Евстатия предать еще раз анафеме зятя нашего мазыла,
пыркэлаба Иримию, покинувшего и погубившего свою жену, дочь нашего
господина. И везу я владыке в мешочке у седла тридцать три восковые свечи:
пусть покрепче падет на голову злодея анафема, провалиться бы ему,
треклятому боярину, в Геенну огненную. Так что теперь я с тобой
распрощаюсь и пожелаю доброго здравия. Может, еще встретимся; если не в
раю, куда, как пророчил Ион Водэ, скоро отправятся бояре, так хотя б у
райской изгороди, где барашки пасутся, прохладные ручьи журчат и падают на
шелковую мураву яблоки с того самого райского дерева, что стоит со времени
сотворения мира.
2. БЕСЕДА ВДВОЕМ И ВСТРЕЧА СО МНОГИМИ
С печальной улыбкой взглянули друг на друга дьяк Раду и Илие
Карайман, вновь очутившись вдвоем на телеге под плетеным камышовым верхом.
Говорить обоим не хотелось - сердце давила тоска. Да и жаль было
расставаться с добрыми людьми, встреченными на подворье. Но были они на
свете не одни: надлежало исполнить долг перед товарищами, от которых
получили они наказ.
Кони бойко бежали по большому Хуморскому шляху. Где-то слева, под
сенью густых рощ, текла к югу Молдова, бравшая начало в северных горах.
Путники поднимались к ее верховьям, но ехать им оставалось уже недолго,
судя по тому, что говорил на постоялом дворе Гицэ Ботгрос, да и по
рассказам одного из сотоварищей, с которыми они расстались накануне. То
был Алекса Тотырнак, местный житель, один из немногих воинов, оставшихся у
Никоарэ Подковы после Ясской схватки.
Легкая телега на высоком ходу, трезвонившая, словно колоколами,
железными ободьями колес, справлена была в отдаленных местах киевскими
мастерами, но коней запрягли на молдавский лад, парной упряжкой с дышлом,
дабы никто не заподозрил, что они из козацкого края.
- Солнце еще высоко, - заговорил после долгого молчания дьяк Раду. -
Вон направо - не далее часу пути - дремучие леса, среди которых прячется
та голая вершина Боура, где стоит крест. Думаю, его светлость Никоарэ со
своими товарищами не встретил никаких помех в пути: ведет их по тайным
тропам надежный человек. От Кэпотешт они шли все время краем леса,
двигались с опаской, все по безлюдным местам. Алекса не заблудится, о том
я не беспокоюсь.
- Да, тут беспокоится нечего, - ответил Карайман, сверкнув черными
глазами с ярким белком. - Другое меня тревожит: в заварухе-то под Галатой
ранила вражеская сабля его светлость Подкову.
- Верно, - согласился дьяк. - Ратное счастье, что вешнее ведро,
изменчиво - от жизни до смерти один шаг. А ведь еще немного и схватили бы
мы Петру Хромого.
Перед глазами дьяка и Караймана снова промелькнули видения той
памятной ночи.
...По заячьи удирал Хромой. Отбился от служителей двора и мчался
куда-то в сторону, прильнув к гриве коня. Александру, брат его светлости
Никоарэ, уже держал наготове аркан. Тут как раз и луна выплыла из-за туч.
Но турецкие конники в Галате были, надо полагать, оповещены. В это самое
время они с великим шумом выскочили из крепостцы; приближенные Хромого,
ободрившись, закричали и пришпорили коней, а какой-то конюх хлестнул
арапником жеребца господаря, задев при этом и самого Хромого. И в миг
Подкова и его товарищи оказались в опасности...
- Мало нас осталось, - вздохнул Карайман.
- О чем же я и толкую? Понятно, мало! - сказал Дьяк. - Оскудело этой
весной наше счастье.
...Потеряв Иона Водэ, они, можно сказать, осиротели. Не удалось им
найти Марию Сэсоайку, наложницу князя Иона, и взять под защиту ее ребенка.
А ведь он был господарским отпрыском, в жилах его текла кровь старого
Штефана и его внука Штефаницэ [Штефаницэ (1517-1527) - сын Богдана III
(сына Штефана III), прозванного Косым или Слепым (1504-1517)]. Не
привелось найти ни матери, ни ребенка. Пропали оба в водовороте тех дней.
После того дважды нападали на след изменника Иримии, да не смогли изловить
его. А теперь вот в Яссах потеряли пятнадцать молодцов; четыре телеги
потопили в реке Бахлуй и остались только с этой одной. В телеге везли они
балтаги [ручные топорики с двумя лезвиями, служившие оружием у молдаван],
пищали да пятьсот зарядов.
- Раз есть у нас оружие, - размышлял вслух дьяк, - да ловкостью нас
бог не обидел, я думаю - пробьемся. Людям Хромого и на ум не придет искать
нас в той стороне, куда мы путь держим; они подстерегают нас у восточных
бродов; а как только мы заберемся в горы, нам все нипочем. Лишь бы не
загноилась рана его светлости Никоарэ. Вот о чем кручина.
Цыган Илие Карайман горестно вздохнул.
- Когда князь Ион Водэ отменил рабство [в румынских княжествах вплоть
до середины XIX века сохранялось так называемое "рабство цыган",
цыгане-холопы находились на положении рабов] в нашем селе Рунке, -
проговорил он своим певучим голосом, - я по доброй воле последовал за ним
и, свободный, служил ему верой и правдой - лучше служил, нежели в пору
рабства. А ныне любовь и верность свою отдал я его светлости Никоарэ,
брату Иона Водэ. Я так мыслю, дьяк: не может того быть, чтобы все
достойные люди пали и остались на свете одни лишь злодеи...
Накануне Никоарэ Подкова и его спутники остановились на несколько
часов в покинутой лесной сторожке, чтобы дать передышку людям и коням.
Наконец-то удалось им после той злосчастной ночи уйти от турецких
конников. Облака, покровительствуя беглецам, закрыли луну. Сначала
поворотили на Бырнову, а потом двинулись наугад в сторону заката. Весь
день ехали с большими предосторожностями. У лесной сторожки в Кэпотештах
нашли воду в колодце с журавлем и старое сено для коней. В каморе оказался
мешок ячменя. Когда задали корму коням, перехватили и люди хлеба с
брынзой.
Единственная, драгоценная для путников телега, по приказу Подковы,
ушла вперед по хоженым путям, как советовал Алекса Тотырнак, чтобы выйти
на тот берег Серета, где пролегал Романский шлях.
После роздыха пробирались опять всю ночь, по тропам, известным одному
Алексе; у Козмешт перешли вброд Серет, поднялись, крадучись, краем леса на
холмы, с которых то тут, то там виднелись сверкающие под солнцем воды
Молдовы.
Тут уж поневоле пошли шагом. Глаза у Подковы лихорадочно блестели. У
него поднялся жар. Рана, по-видимому, воспалилась. "Гноится рана", - с
великим страхам думал дед Петря, самый старый из спутников Никоарэ
Подковы.
- А не остановиться ли? Не перевязать ли нам рану твою, государь?
- Не останавливаться и не перевязывать, - пробормотал Подкова.
Старый Петря Гынж думал: "Как это возможно, чтобы муж, столько раз
бывавший в сражениях, семижды раненый, так ослабел? Верно говорилось в
старину: "Человек крепок, как железо, и хрупок, как яйцо".
Дед Петря ехал верхом рядом с Подковой и неустанно следил за ним
краешком глаза. Он теребил свой длинный ус, вытягивая его до самого уха и
все прикидывал, сколько Никоарэ еще может выдержать: "И подумать только,
чтобы муж сей ломал подковы руками..."
- Да, бывало дело, - усмехнулся Никоарэ, поворотившись к старику. -
Сам с собой разговариваешь, дед Петря?
- Прощения прошу, государь. Я и не заметил, что вслух говорю.
- Я таков, как ты сказал, дед Петря: ломаю подковы, да только двумя
руками. Одной не умею.
- Радуюсь шутке твоей, государь. Раз ты шутишь, стало быть, все будет
хорошо. А тут еще и солнце сверкает и запах сладкий несет нам ветер с
берега Молдовы. Настала пора цветения донника.
Кроме деда Петри и меньшего брата, Александру, ехавшего по левую
сторону от Подковы, сопровождало его еще пятеро всадников. Все двигались
тихим шагом. Впереди в качестве проводника ехал Алекса Тотырнак, зоркий и
проворный муж - товарищи прозвали его Лисой.
Четверо следовали парами позади Никоарэ: Георге Стынчагу и Штефан,
сын Марии, - крестовые братья из Сорокского края - и два усача - Тоадер
Урсу и Крэчун Харбуз; все отдавали предпочтение легкому оружию, а они не
разлучались с палицами, висевшими у седла.
По одежде никто не признал бы в путниках чужаков. Для затеянной охоты
вступили они в Молдову, нарядившись не то купцами, не то зажиточными
рэзешами. Только шпоры выдавали их, но в те времена шпоры носил всякий
верховой. Помимо шпор, нужна была и сабля, дабы не посмели задеть
всадников иные глядящие исподлобья молодцы. А длинные и острые кинжалы
спрятаны были под суконными кафтанами. Лишь один Никоарэ, как и подобает
господину, был обут в легкие сафьяновые сапожки до колен; прочие носили
простые сапоги. На всех были шапки из крымских смушек, без султана, без
перьев. Искусные собрались охотники, однако возвращались они обманутые в
своих надеждах.
Дед Петря, старший среди них, и то не отпускал бороды, брился
обрезком косы, чтоб не уступать молодым. Так щеголяли тогда почтенные мужи
Молдовы. Поубавилось в ту пору мужское племя от непрестанных войн.
К полудню стали спускаться и вышли на дорожку, змеившуюся у подножья
холмов. То и дело попадались ручейки под ивами, стоявшими в печальном
уединении.
Весеннее солнце жгло весь день немилосердно, но в тени лесов жара уже
не так донимала. По обеим сторонам дороги высились громадные буки,
переплетавшиеся вверху густыми кронами. Было тихо, как в храме. Меж
стволами дрожал свет, словно мелькали в нем тени от колесных спиц. Из
лесной чащи вылетали испуганные желтые иволги, и чуть поодаль раздавались
их короткие пронзительные трели.
Тотырнак, спешившись, дожидался в овраге. Подкова натянул поводья и
остановил коня.
- Что случилось, Алекса?
- Пока все благополучно, государь. Гляньте-ка, отсель на высокой
вершине виден крест. Это и есть Боура. Там, сказывают, Драгош Водэ убил
дикую корову [в летописях сохранилась легенда о том, как Драгош -
основатель Молдавского княжества - убил зубра на берегах реки Молдовы
(первая половина XIV в.)]. А потом завладел своими исконными землями.
- Да, глухие места; так они и не изменились с самого сотворения мира,
- взволнованно проговорил Никоарэ. - Тут, что ли, должны мы встретиться с
дьяком Раду?
- Тут, государь. Уговор был, чтобы он дожидался на дороге к
Пэстрэвенам. Красно солнышко на закате; мы тоже спустимся в долину и дадим
о себе знать.
- Добро. Спустимся в долину. Так ты думаешь, Алекса, что мы выследим
