недобрая и отравит нам трапезу, так мог бы и погодить. Али уж скорее
выкладывай, - прибавил он, досадливо отложив ломоть хлеба. - Показались
лазутчики и измаильтяне, что ли? Вот уж три дня, как только о том и слышу.
- Не стали бы из-за того наши рэзеши тревожиться, капитан Петря, -
отвечал с обычной своей кротостью дед Митря. - Рэзешские отряды все
теснили ворогов, пока не сбили в кучу. А теперь наши люди собрались в трех
местах и дожидаются государева повеления - хотят окружить их да вилами
прикончить.
Дед Петря замолчал, но лицо его не прояснилось. Младыш выступил
вперед.
- Дозволь, батяня, и нам обнажить сабли.
Дед молча одобрил его кивком головы, упрямый и угрюмый, точно зубр.
- Посмотрим, что скажет дьяк. Человек он разумный, - спокойно отвечал
Никоарэ. - Из всего, что происходит, я понял - беспокоиться мне не о чем,
ибо стеною стали друзья наши и охраняют нас вот уж третий день. Народ с
нами!
В ложбину спустился дьяк и неторопливо слез с коня.
- Государь, - сообщил он, - отряд Сафара-чауша сделал дневку в
Овечьей Долине. Наврапы совсем загнали коней, собирая служилых Хромого.
Наши друзья рэзеши обошли их. Мы взяли языка: поймали одного служилого. От
него и узнал я имя чауша, а старшого над служилыми зовут Ионом Бузату.
Сафар-чауш бил его своим посохом. Долго мы не задержимся. Пока вы
приготовитесь, я поведаю государю какой случай был в Костештах.
- Что еще за случай? - проворчал дед. - Некогда нам сказки слушать.
- Случай сей касается турецкого отряда и схватки, в коей и мы с
дозволенья его светлости примем участие.
- Надоело! - пробормотал старик, брезгливо отмахиваясь, словно желая
показать, что он ото всего отступился и ничего ему больше не нужно на
белом свете.
- Не сердись, дьяк, и поведай, что за случай, - спокойно попросил
Никоарэ.
Дед Петря внезапно притих, и дьяк рассказал о подвиге костештских
крестьянок.
Двое служилых, ехавшие стороной, увлекли с собой двух старых
анатолийских воинов. Бывает, что даже иному наврапу осточертеет
беспрестанно убивать и грабить в христианских землях. И уж ничего ему не
хочется - только бы отдохнуть в укромном, мирном уголке. Достать несколько
яиц и сальную свечу, зажарить на огне яичницу, раздобыть охапку сена,
прилечь на нее и уснуть. А там будь, что будет, - да свершится воля
Аллаха.
А служилые про себя решили, что раз с ними двое турецких воинов, то
рэзеши устрашатся и встретят их ласково; да и сами они, служилые, покажут,
что не желают более ни с кем воевать, а уходят куда глаза глядят:
опостылела маята. Про себя же помышляли они так: пока остальные будут
сражаться, приберем к рукам плохо лежащие злотые, буде найдутся, либо
образа в дорогих ризах, а затем вернемся в стольный город и будем
похваляться мнимыми подвигами.
Вот пробираются они верхами к околице Костешт в час завершения
утренних домашних работ. Рэзеши все в поле, старики разлеглись в тени, псы
лязгают зубами, ловя мух; одни лишь женщины трудятся без передышки,
занятые нескончаемыми домашними делами. После утренних хлопот поработали
некоторое время за ткацким станом. Потом оставили тканье, затопили печь:
надо обед сготовить, чтоб было чем встретить голодных муженьков, испечь
для них заварных кукурузных лепешек, обдав их предварительно крутым
кипятком.
Вдруг супруга молодого Фрунзы, выскочив из сеней, чтобы посмотреть,
отчего так беснуются псы, увидела четырех ратников, глядевших через забор.
Служилые и наврапы спешились у ворот, решив войти в самую богатую, на их
взгляд, избу в том краю села, куда они попали.
- Ой! - завопила женщина, и щеки ее зарделись. - Что вы за люди и как
это вы смеете незванными входить во двор честных христиан да еще с
нечистью поганой.
- Милая хозяюшка, - отвечал один из служилых. - Пусти нас в дом
отдохнуть, как подобает воинам.
- Боже сохрани! - ужаснулась хозяйка. - Не касайтесь ворот, враз
загорятся. Псов спущу, людей созову.
- Люди в поле, я их видел. А мы оба - государевы ратники, а эти двое
- слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!
- А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли людей
мучить и детей пугать?
- Замолчи, не то я тебя сейчас!.. - крикнул служилый и скверно
выругался.
Тогда фрунзова Фира закричала да нарочно громко, чтобы соседки
услыхали:
- Караул, сестрицы родные! Нечисть поганая напала на нас! Хватайте
вилы! Прогоним их, да шкуры с них сдерем, да спалим, а дымом ребятишек
окурим, чтобы вылечить от родимчика. Держи их, держи! Псов отвяжите! Дед
Иримие, выпусти быка - ишь, один-то вояка в красной одеже, так бык живо
его на рога подденет и кинет в овраг.
Поднялся в Костештах переполох, какого еще не было со времен
ногайцев. Как и в ту пору, выбежали женщины с раскаленными на огне
ухватами, кое-кто схватил вилы; псы, извиваясь винтом, пролезли в
подворотни; бык заревел и, опустив чуть не до земли свою голову, выставил
рога и бросился за служилым в красном кафтане. Так и не успели
господарские и султановы слуги взобраться на коней.
- Не было с ними царя Александра Македонского - вот и побили их
амазонки, государь... - закончил дьяк свой рассказ.
Убегая от шумной женской ватаги, четверо воинов встретили на краю
села рэзешей, среди которых был и дьяк Раду. Тут-то рэзеши их и переняли,
однако спасти успели лишь одного; остальных троих бабы избили и бросили
полумертвых под забор.
- Такие сказки мне по сердцу, - возбужденно заговорил дед. -
Отправимся поскорей в Овечью Долину к отряду Сафар-чауша. Надо привести
сюда хозяюшку Фиру фрунзову, чтобы похвалил ее государь.
- Хотел я ее привесть, да застыдилась она, не пожелала, дескать, не
положено женщине совершать подобные дела. Да и к ней пусть никто не
заглядывает: от забот у нее голова кругом идет, младенец захворал.
- Такие уж они, женщины, все с причудами! - убежденно сказал дед. -
Да и недосуг нам с ними лясы точить; отправимся по нашему делу.
Шестеро костештских и олэренских старшин смешались с остальными
рэзешами, торопливо собиравшимися в отряды.
Агапие из Лэкустен привел к стремени Никоарэ Подковы плененного
служилого. Пленник был с обнаженной головой, без пояса. Вид у него был
несколько помятый, на лице пестрели ссадины и синяки - следы ухватов, но
держался он бодро, радуясь спасению жизни.
- Поклонись государю, - приказал ему лэкустенский атаман, - и поведай
все, что нам поведал. То есть мне и дьяку.
Пленник смиренно выложил все, благоразумно подобрав слова заранее,
дабы ничего не упустить.
- Великий государь, баш-чауш Сафар дожидается еще одного отряда,
находящегося под его началом. Вечером аль завтра утром отряд должен
прибыть сюда. Государь, мы зашли далеко, и задерживаться тут нам совсем
несподручно. Если уж рэзешки такие, какими мы их видели, то каковы же
рэзеши! Сафар побил посохом нашего начальника Иона Бузату. А теперь пусть
сам узнает, какие тут дела да отчего служилые только и думают, как бы ноги
унести. Мы привыкли к голодным и забитым крестьянам, а тут люди не ведают
страха. Баш-чауш Сафар все равно лишится головы. Либо здесь, либо в Яссах.
Здесь - коли не пробьется, а там баш-булук-баш беспременно отдаст его в
руки палача за неудачу и посрамление.
- Расскажи государю, каков воин баш-чауш Сафар, - потребовал Агапие.
- Правду скажу твоей милости: добрый воин, а нравом крутой. Нас,
служилых, угощал не только посохом, а бывало и саблей. Все по правде я
говорил, государь, вот те крест.
Никоарэ Подкова велел подняться из ложбины. Как только они показались
на покатой равнине, наврапы понеслись в разные стороны, точно осы из
гнезда. Часть их собралась на гребне холма, а основной отряд, тесно
сомкнув ряды, не спеша направился к кургану, возвышавшемуся на другом
конце равнины.
Дьяк дал деду пояснение:
- Сафар не желает принимать боя.
- Тогда надобно гнать его без устали. На пути поджидают его три наших
отряда.
Подкова остановил своего каракового коня.
- Кажется, Сафар дожидается нас, - сказал он, внимательно следя за
движениями наврапов. - Они не обнажили сабель. Сюда скачут двое верховых,
должно, посланцы.
Они сейчас же догадались, чего добивается Сафар-чауш. Оба посланца
остановились в ста шагах, с достоинством поклонились. Один был наврапом,
другой - господарским служилым.
Поначалу заговорил турок, а служилый перевел. Потом они застыли.
- Я этого ждал, - прошептал Подкова.
Господарский посланец переводил:
- Баш-чауш Сафар напоминает, что ныне священный день - пятница, а
правоверные мусульмане в такой день не проливают крови.
Лэкустенский рыбак шепнул:
- Должно, какая-нибудь турецкая хитрость, государь.
Наврап опять прокричал что-то, и служилый снова перевел:
- Баш-чауш ведает, что имеет дело с витязем, наделенным духом
справедливости. Баш-чауш сказал: "Мы не можем принять сейчас боя, пусть
его милость подождет до захода солнца, когда дозволено обнажить сабли". И
еще говорит баш-чауш, что хорошо бы обеим сторонам не портить людей, а
выйти на единоборство. Пусть выйдет кто-либо один из ваших милостей, кто
полагается на свою удаль. И пусть померяется с баш-чаушем не саблями, а
одной лишь ловкостью, а там уж как бог укажет. Если, как надеется баш-чауш
Сафар, он победит, то вольно ему будет захватить голову павшего и уйти, и
чтоб никаких помех ваши милости ему не чинили.
По велению Никоарэ Подковы вышел вперед дед Митря Лэкустенский и,
выслушав слова господаря, задал несколько вопросов прямо на языке
наврапов.
- А не вышло так, что у Сафара-чауша отрезан путь?
- Путь не отрезан, - последовал ответ. - Сафар дожидается
подкрепления.
- А мы не желаем ждать, пока укрепится наш недруг.
Ответ был таков:
- Потому-то Сафар-чауш и зовет на единоборство. А коли никто не
осмеливается, то погодите до захода солнца. Ваш господин Подкова знает,
что единоборство - старый обычай витязей и у христиан и у правоверных.
Дед Петря уже не мог совладать со своим гневом и, наклонившись к
Никоарэ, забормотал, что иного закона на войне нет, как обнажить сабли и
рубить неверных, пусть затмится им солнечный свет мраком смерти.
Никоарэ подал знак молчать; намеревался он дать совсем иной ответ.
Незачем, думал он, жертвовать столькими людьми, глаза которых так
дружелюбно и доверчиво устремлены на него. Рэзеши будут ему нужны и по
возвращении в страну. Среди них он уже не чувствует себя изгнанником и
скитальцем. Лучше дать баш-чаушу ответ, что дозволяется ему отступить.
- Дозволю ему спасти голову, - прошептал он про себя.
Но в то мгновение, когда он собирался передать в искусных словах
ответ посланцу, Александру вырвался на коне из толпы окружавших его
всадников. Затем осадил скакуна, повернулся с поклоном к Никоарэ и,
отстегнув саблю, подал ее своему господину.
- Дозволь, батяня, сразиться с Сафаром, - с твердой решимостью
проговорил он.
Лицо его пылало, взгляд, прельщенный призраком великого подвига,
сверкал.
Тревожно сжалось сердце Никоарэ. Старший брат видел, что Младыш
охвачен опасным, неудержимым возбуждением, уже не раз бросавшим его
навстречу грозным бурям.
- Но ведь у тебя нет копья святого Георгия, - попытался отшутиться
Никоарэ.
- Батяня, дозволь, - настаивал с гневной хрипотцой в голосе Младыш.
