живут без дум, без цели, другие посвящают жизнь свою мечте; одни в
одиночестве увядают, другие восстанут от смерти в памяти завтрашних
братьев.
- Но что это за справедливость, и что же нам назначено, батяня?
- Узнаешь, королевич, когда наступит час.
Но так как печали королевичей легки, долгий путь на коне тяжел, а
стол у Философа был обилен, Александру вскоре очутился в опочивальне; и
лишь только склонил он голову на подушку, чудесная птица сна в одно
мгновенье перенесла его в Дэвидены, в зеленую рощу у обрыва, к плите на
могиле Давида Всадника.
Внучка мазыла ждала его.
Сладостный трепет охватил все существо Младыша.
Над ними поднимался темнеющий свод небес, словно огромный,
дымчато-серый цветок. Дважды щелкнул вблизи соловей на старом ясене; когда
он замолчал, откликнулась деревенская лягушка.
- Давно жду тебя, королевич, - шепнула Илинка, пронизывая его
взглядом.
Она протянула к нему руки. Лягушка смолкла. С уст Младыша рвались
слова, тщетно искали они выхода: голос не повиновался ему. Он хотел
сделать шаг и обнять свою милую. Он ждал, не появятся ли первые свидетели
его любви - козочка, когда-то смотревшая на него из-за плеча Илинки,
медвежонок, положивший голову на бок дикой кабанихи, волчонок и сокол; но
у каменной гробницы, где стояла Илинка, показалась лишь зеленая ящерица;
она пристально глядела на него топазовыми глазками, а белый ее зоб
медленно вздувался и опадал. Королевич не мог произнести ни слова, не мог
шагнуть, не мог шевельнуть рукой. Словно щит, поднялась вдруг плита с
письменами, защищая красавицу девицу, и одетый в кольчугу скелет Давида
Всадника двинулся с поднятым мечом на королевича.
Младыш в ужасе застонал и проснулся; все исчезло, он поворотился на
бок и с бьющимся сердцем стал ждать нового волшебства, потом сомкнул веки,
и пелена сна без сновидений окутала его.
- Дед Петря, вставай, - позвал Никоарэ старого Гынжа, заснувшего в
той комнате, где шла беседа. - Поди отдохни.
Старый воин слегка похрапывал. Он перестал храпеть, но не проснулся.
Никоарэ, дьяк Раду и Иаков Лубиш глядели на него с жалостью.
- Вставай, дедушка, - громко сказал гетман.
Дед вздохнул во сне и заснул еще крепче.
- Устал! - молвил Лубиш. - Измучили его долгие годы трудов и
волнений. Никогда я не видел, чтобы он спал на людях.
В голосе Лубиша Философа звучало смущение, как будто ему было стыдно
за деда Петрю.
- Однако он еще бодрый старик, и сил у него как будто немало, -
удивился Никоарэ.
- Столько дней провел он в волнениях и заботах... - сказал дьяк Раду.
- Видно, только здесь, у Иакова Лубиша, он отбросил тревогу. Здесь у Буга
начинаются владения запорожцев, друзей его светлости.
Никоарэ Подкова уселся в кресло.
- Друг Куби, - обратился он к хозяину, - если ты еще не догадался, то
узнай, что дьяк Раду служил при покойном господаре Ионе Водэ - вечная ему
память. Был он тогда в Большом приказе. Я взял Раду Сулицэ с собой, и стал
он моим казначеем и хранителем оружия и ведает посольским приказом. По
делам казны он ничего не предпримет без совета с твоей милостью. Как
хранитель оружия он позаботится и об оружии, и о конях для молдаван,
обещавших прийти ко мне. Как посол он будет разъезжать, смотря по
надобности. Стало быть, надо достать ему добрых коней и повозку.
- Кони есть у вас в Запорожье, - отвечал Лубиш Философ. - Легкие
повозки я могу привезти из Кракова, оружейников в днепровских таборах
сколько хочешь. А дворецким для Острова молдаван и хранителем винного
погреба для двора в Черной Стене останется все тот же Иаков Лубиш, если
дозволишь, государь.
- Дозволяем, - с улыбкой сказал Никоарэ, сделав широкий жест рукой. -
Представь себе, Куби, - прибавил он, - после неудачи, постигшей меня под
Галатской крепостью в минувшем июне, когда я едва не лишился головы, я еще
более укрепился в своем решении. Случай сей показал мне, что спешить
нельзя. Надеюсь, то была последняя вспышка опрометчивой молодости.
Заглянув в пропасть, я проникся благоразумием; я понял, что обязан
сохранить себя для исполнения своего долга, чтобы не устыдиться мне в
смертный час, когда ляжет на меня тень погибшего брата.
Иаков Лубиш молчал, опустив голову.
Раду Сулицэ, подойдя к своему господарю, преклонил на ковер колено.
Гетман взял его за руки, поднял и усадил на стул рядом с собой, а другой
стул пододвинул Лубишу.
- Теперь я еду к Черной Стене, - продолжал он. - Хочу пожить там,
якобы отдыхая после тяжелых испытаний. Пусть обо мне говорят мало, дела
мои пусть остаются в неведении. Но надо, чтобы воины мои не ленились, и не
уменьшалось бы их число. Пусть стоят рядом с витязями Запорожья, точат
сабли и получают плату, пока мне не понадобятся. Дьяк Раду запишет их в
реестры и будет выдавать им жалованье. Иаков Лубиш разменяет деньги и
пришлет. Если потребуется, он съездит во Львов либо дальше, продаст рубины
и жемчуг.
- Государь мой гетман, - проговорил Лубиш, - о казне нечего
печалиться. Есть у тебя и серебро и золото, есть драгоценные камни -
список я представлю твоей светлости. И ты ведь знаешь: коли понадобится, я
могу собрать для твоей светлости и больше. Да и все мое достояние
принадлежит тебе.
- Добро, Лубиш, - сказал гетман, положив тяжелую руку на плечо Иакова
Философа.
- Слушай, гетман, - продолжал с воодушевлением Лубиш, - я открою тебе
свои потаенные думы. В груди твоей по-прежнему бьется сердце юного
Никорицэ. Мне еще не встречался такой человек, как ты, - с таким сердцем,
чистым, словно цвет эдельвейса на горных вершинах. В бурях, обманах, в
грязи подлого нашего мира сердце Никорицэ осталось нетронутым. Быть бы
тебе ученым, отвергшим суету мирскую, не знать бы ратных дел.
- Ратные наши дела справедливости ради, Куби.
- Нет уж, прости меня, светлый гетман. Не на своем ты месте в этом
мире. А потому я, отправляясь по твоему государеву делу во Львов,
по-прежнему стану разыскивать для тебя свитки, которые еще привозят иногда
из Византии. Буду тебе посылать их, чтоб было над чем коротать долгие
ночи. И кое-где на обороте свитков я напишу на языке, ведомом теперь
немногим книжникам, слова, которые один лишь ты поймешь; так я буду
сообщать вести, в которых ты нуждаешься.
- Добро, Лубиш. Поступай, как поступал и раньше.
- Был у меня еще обычай, гетман, посылать в Черную Стену плотно
закупоренные кувшины со старым вином - знаю, тебе оно по вкусу.
- Про вино ни в коем случае не забывай, Лубиш. Да гляди, чтоб
проезжие торговые люди, которые остановятся у моего двора, привезя оные
драгоценные кувшины, ведали обо всем, что делается и говорится вдали от
меня, всюду: от лагерей измаильтян до немецкого царства, от Крыма до Киева
и от Молдовы до Львова и Кракова. Будь сим людям добрым наставником. Надо,
чтоб обо мне все забыли, а я бы в своем уединении знал все.
- Хорошо, славный гетман. А теперь, прежде чем отправляться в свою
глушь, узнай, что, помимо пана капитана Тадеуша, которого ты видел в
Могилеве, у Ваду-Рашкулай пока находится и другой верный друг твоей
светлости - Елисей Покотило, давний приятель дедушки Петри, а в Ямполе
вместо себя пыркэлаб Цопа поставил другого человека - Гаврила Чохорану, а
каков он, я еще не раскусил. Цопа отправился за своей супругой в Немиров.
Чохорану - в Ямполе. Я дам им знать, что ты, государь, вступил на Украину
и отправляешься в Запорожье. Ко мне дошла весть от гетмана Шаха с Порогов;
говорит, что ежели воротишься в добром здравии, то изволь приехать к его
воинам в праздник двадцать девятого августа.
- Так он сказал? - вздрогнув, спросил Никоарэ.
- В точности. А мне ведомо, преславный гетман, что двадцать девятого
августа у православных день усекновения главы Иоанна Предтечи, кое
совершено было во времена Ирода и падчерицы его Саломеи. В этот день в
Запорожье служат панихиду по воеводе Иону.
- Да, гетман Шах тоже ходил два года тому назад в Молдову, воевал
вместе с Ионом.
Настало долгое молчание. За окнами синели сумерки. Вошла закутанная
по самые глаза служанка, принесла подсвечник с тремя ветвями, в которых
горели сальные свечи. Поставив его на стол, вышла.
Никоарэ сидел в своем кресле, согнувшись под бременем мыслей. Иаков
Лубиш встал и подошел к нему.
- Ведомо мне, славный гетман, - сказал он, - что по душе тебе люди
памятливые. Один из них, по имени Куби, узнал у посланца гетмана Шаха
другую весть: будто сейм издал закон о запрещении охоты в днепровских
землях, чтобы размножалась истребляемая охотниками дичь и особливо косули.
И теперь на охоту будут вольны выходить одни лишь знатные паны. Простым
людям не велено охотиться на волков и лисиц и промышлять их шкурами: "Нам,
запорожцам, - говорил, смеясь, воин гетмана Шаха, - остается только
охотиться на знатных панов". Я думаю, Никоарэ, не осмелятся паны вступить
в Запорожье.
- Слушай, Куби, и ты, дьяк, - молвил Подкова, - паны и не то еще
придумают! Будто нарочно стараются они разжечь гнев народный.
24. В ЧЕРНОЙ СТЕНЕ
Двадцать пятого июля Никоарэ Подкова достиг со своими товарищами,
молдаванами и хохлами, Черной Стены. От самой Умани не встречали они
признаков польского владычества. Сюда паны осмеливались вступать только с
обнаженным мечом. Народ упорно отстаивал свою вольность, а Краков считал,
что теперь не время пытаться сломить подобное упорство. Находясь под
угрозой с юга, Речь Посполитая довольствовалась и сомнительным
владычеством над этим краем.
День отвели отдыху, еде и сну, а затем дьяк Раду наделил деньгами и
съестными припасами стражу, которую после перехода через Днестр Тадеуш
присоединил к людям гетмана. Хохлы потуже затянули пояса, попрятали палицы
в переметные сумы и пришли проститься. Собравшись у крыльца гетманского
дома, они скинули свитки, пригладили волосы и стали ждать, когда отворится
дверь.
Дверь вскоре распахнулась, и провожатые с удивлением увидели гетмана
в новом убранстве, совсем непохожем на прежнее дорожное платье. И не был
он опоясан саблей, не глядел на них сурово, как подобало прославленному
гетману. Глаза были кроткие, голос мягкий.
Неужели это Подкова? Как будто и не он!
Нет, это все же гетман Никоарэ Подкова, ибо рядом с ним стоит старый
воин капитан Петря и, прижав руку к сердцу, отвешивает поклон.
- Люди пана Тадеуша Копицкого домой возвращаются, государь, - говорит
он. - Проститься пришли.
- Жалованье выдано?
- Выдано, государь, вчера было двадцать ден.
- Прибавить от меня в благодарность по сгрибцору [народное название
старинной монеты] на двоих, - приказал гетман, - и чтоб было им известно:
это дар мой для детишек и жен.
- Слыхали, паны-браты? - спросил дед.
- Слыхали, - отвечал атаман хохлов. - Желаем его светлости здоровья и
победы в Молдове. А ежели потребуемся, шлите весть.
Люди отошли, надели шапки и направились в каморку казначея, где
задержались недолго. И снова, уже верхом, собравшись во дворе, кланялись
они гетману, который спустился с крыльца, с белым посохом в правой руке.
- Счастливый путь! - крикнул им господин Черной Стены и долго стоял
на одном месте, глядя, как быстро мчатся всадники на север. Когда они
совсем скрылись из виду, Никоарэ вернулся к своим давно заброшенным
хозяйским делам.
Он окинул взглядом свой двор, яблоневый сад, где была пасека из
двадцати ульев, коровник, где укрылись от мух коровы, кухню, где