преследовавший его по пятам. Старик обогнул дом и вышел к отвесному
обрыву. По степи с востока к скалам Черной Стены несся смерч, рождающийся
в полуденный зной среди поемных лугов; он был похож на воронку с широко
открытой к небу чашей и с хоботом, нащупывавшим то воду, то пыль. Змий
этот, извергавший через верхний край воронки то, что он втягивал снизу,
мчался к Черной Стене, но вдруг, изменив свой извилистый путь, двинулся
вверх по Днепру и, сбросив у берега потоки воды и грязи, затих.
Обе старицы-вдовицы испуганно крестились и громко читали молитвы об
избавлении мира от подобного бедствия. Но черные тучи, что громоздились
горой и неслись по следам змия, не посчитались ни с молитвами, ни с
крестным знамением, ни с восковыми свечами, затепленными перед киотом. Они
боднули небесную твердь громадными рогами, закрыли солнце, и, посыпались
из них вместе с коротким ливнем градины величиной с голубиное яйцо. Потом
град прекратился, как будто еще не наступил для него урочный час, и на
жаждущие поля обрушился ливень. Поначалу с неба низверглись бурные потоки,
а затем остановились ветры и полил чистый дождь, по которому тосковали
гречиха, бобы и ячмень.
- Жаль, что недолго быть дождю, - тонкими голосами заверещали вдовые
старухи-козачки. - Что же, после обеда можно на реке белье полоскать.
- Рой-то я уж завтра словлю, - сказал дед Симеон Бугский. - После
обеда пойду бобы собирать.
- А я? - рассмеялся дед Петря. - Столько у меня забот, что просто ума
не приложу, с чего начать и где кончать.
Но, как это часто бывает, стихии нарушили расчеты людей: дождь, почти
не переставая, лил шесть дней подряд и был, по мнению многих жителей
Черной Стены, безмерной напастью, немыслимой потерей времени и великим
горем. И все же ливень не мог остановить в пути старого друга гетмана и
Петри Гынжа. Дождь лил и в Запорожье, и в Крыму, и в Молдове, и в Польше -
во всем этом уголке мира. Другу гетмана и деда Петри встречались на пути
то деревни, то постоялые дворы, то города. Нигде он не задерживался более,
чем нужно для подкрепления сил сном и пищей. Затем, закутавшись в
бурку-вильчуру, вновь садился в седло и, пустив коня неторопливой
иноходью, продолжал свой долгий путь.
Если на короткое время потоп прекращался, путник останавливался в
дороге где-нибудь у колодца, сбрасывал с плеч косматую вильчуру и,
стряхнув с нее воду, спешил хоть на четверть часа раскинуть ее на кусты
могучего репейника. Затем снимал шапку, обнажая высокий лысеющий лоб; нос
у него был маленький, как у младенца, но вострый и румяный, борода
расчесана на две стороны; глаза большие, навыкате. Это был дед Елисей
Покотило.
25. ДЕД ЕЛИСЕЙ ПОКОТИЛО
Тук! Тук! Тук! - раздается в полночь.
Спущенные на ночь цепные псы с истошным лаем кидаются к воротам. С
башенки того дома, где живут ратники, стража воспрошает:
- Кто там?
- Добрый человек и друг! - отвечает кто-то.
- А мы желаем узнать имя сего доброго человека и друга да взглянуть
ему в лицо.
- Так зажгите факел и полюбуйтесь, что я за красавец в такой дождь.
Да крикните вашему деду Петре, что Елисей Покотило стучится в ворота.
Великое волнение! Засветились огни в хоромах, где живут дед Петря и
дьяк Раду со служителями, и в той избе, где почивают два друга-усача,
любители палиц, и смуглолицый Иле, неразлучный со своей кобзой;
засветились свечи и в покоях гетмана, а в горнице вдовых козачек лампада у
образов никогда не гаснет; они в этот поздний час творят молитвы, кладут
поклоны и просят у бога помощи страждущему православному люду. Услышав
шум, обе тотчас показались на пороге.
- Да ведь стучится старый друг - и наш и деда Петри. Кликните псов,
сажайте их на цепь, отодвиньте засовы, отоприте ворота. Повыше поднимете
факел, чтобы всадник видел, куда направить коня.
- А дождь-то! Словно разверзлись небеса и низринулся на землю потоп.
- Таких ливней не бывало со времен Балкаш-хана, когда наши запорожцы
швырнули его в днепровскую пучину.
- А помнишь, сестра Нимфодора, как показался на вершине скалы у
Кривой сосны Пафнутий-безумец и накликал на землю потоки?
- Нынче еще хуже того, сестра Митродора! Тогда мы были юными девами,
а теперь у нас куриная слепота и мы ничего во тьме не различаем.
Раздался оглушительный вопль:
- Елисей!
Это крикнул дед Петря. При красноватом свете факела увидел он друга и
распростер объятия, чтобы прижать его к груди.
- Аха-хо! - вздрагивает и ежится старик Петря от дружеских объятий,
ибо вода, стекая с бурки, бежит у него по щекам и забирается за ворот. -
Скинь с себя этот водопад, не то утопишь меня, брат Елисей.
Дрожат на воде багровые отблески факелов - люди шагают, словно по
лужам крови. Коня отводят на конюшню и вносят в дом поклажу Елисея
Покотило.
- Погодите, погодите! - кричит старый воитель. - Своего пегого я сам
должен устроить: протереть хорошенько спину и холку пучком соломы,
набросить попону, потянуть за уши и погладить по глазам, а затем и надеть
ему на морду торбу с ячменем... Когда хлопаю его ладонью по шее, он
тихонько ржет, ему, видишь ли, это приятно.
На дворе глубокая ночь, а дед Петря, отдавая распоряжения, кричит так
громко, что на его голос откликаются петухи в курятнике, хрипло кукарекая,
как бывает это в сырую погоду...
- Люди добрые! - вопит дед Петря. - Разведите огонь в печи! Снимите с
оного путника вильчуру, стащите с него сапоги, осторожно, чтоб не уронить
гостя, несите его к печи да закутайте в старую медвежью шубу! Митродора и
Нимфодора! Тащите горилки, хлеба и сала. Ну и радость же выпала нам! Нынче
пятница, наложить бы пост на себя от такой радости, да жаль мне голодного
и жаждущего Елисея.
- А более всего жажду я услышать ваши вести да рассказы, - смеется
дед Покотило, показывая крепкие зубы. - С того часу, как отъехал я от
Днестра, не пришлось ни с кем словечком перемолвиться. Смотрел во все
глаза, слушал, но в разговоры не встревал. Все еду, еду, а дождь мочит
меня; слезу с коня, заночую под чьей-нибудь крышей, а то попросту обсушусь
у костра и опять - в путь-дорогу. Довелось мне услышать, что гетман
побывал проездом в Могилеве, Вроцлаве и в Умани. Ну, думаю, значит,
поехали к Черной Стене. И вот я в Черной Стене и кланяюсь гетману
Никоарэ...
Среди собравшихся неожиданно показался гетман. Он тоже схватил
друга-бородача в объятия.
- Ну, я радуюсь за десятерых, дед Покотило, - проговорил Никоарэ.
Дед Елисей Покотило посмотрел на него долгим взглядом. Гетман, его
ученик и товарищ многих ратных дел, ныне что-то не похож на себя. Очи
печальны и брови нахмурены. Обнимая Никоарэ, запорожец глядит через его
плечо на деда Петрю, просит разъяснений. Завтра, конечно, все узнает.
- Только ночь пройдет, явлюсь к твоей милости, гетман, побеседуем с
тобой и с дедом Петрей.
- Непременно, дед Покотило, - отвечает Никоарэ.
Он стоит меж двух своих наставников, похлопывает по спине обоих
стариков и поворачивает голову то к одному, то к другому. Взгляд его
загорелся и стал острым, как стрела. Дед Покотило знал и любил этот
взгляд.
Вот и Александру приближается к запорожцу с распростертыми объятиями.
Он уже не мальчик, на лбу, некогда гладком, легла страдальческая складка.
"Ох, умножаются годы и заботы", - печально думает дед Покотило.
А кто же еще появился среди друзей, собравшихся в Черной Стене, кто
тот муж с седыми висками и открытым спокойным взором? И откуда взялся тут
черноволосый юноша, прижимающий к сердцу восьмиструнную кобзу?
- Вон тот, что постарше, - дьяк Раду, а молодой - Иле Карайман,
бывшие служители Иона Водэ, - пояснил дед Петря... - Пришли сюда с
гетманом после черных дней, проведенных в Молдове. Коли не заметил ты их
тогда, - добавил старик, - так оцени же теперь за святую их дружбу.
Алексу и сорокских воинов - Стынгачу и Штефана, сына Марии, дед
Покотило знал еще во времена княжения Иона Водэ, когда в стране
пробудились сила и надежда. Ничего, пока еще можем держать в руке саблю,
мы не сдадимся.
Иле пощипывает струны. Кубок переходит из рук в руки. Вдовые
старухи-козачки разыскали в дальнем углу каморы два больших запечатанных
кувшина, наполненных солнечным, золотистым медом.
- Хорошо, когда встречаются друзья, - вздыхает дед Елисей Покотило. -
На дворе льет дождь - потоп всемирный; а тут жарко топится печь, шипит на
огне жареное мясо, а чад убегает в трубу. Мы беседуем, печалимся,
вспоминая усопших, и радуемся победам молодых, которые сменят нас и увидят
торжество правды и наших старинных дедовских вольностей. Садись, брат с
кобзой, рядом со мной и спой мне, тихонько спой - на ухо. После радости
что-то мне взгрустнулось; пролью слезу и легче станет на душе!
Иле Карайман перебирает струны и поет старинную молдавскую песню. Дед
Елисей плачет.
- Ослабел я, - говорит он смущенно.
Гетман и дед Петря видят, что утомился Елисей Покотило, хочется
старику спать. Голова его клонится, и глаза закрываются. Струнный звон
кобзы глухо доносится до него из бесконечной дали времен, из
беспредельного пространства, пройденного им на коне.
Вдовицы-козачки быстро постелили для него постель на широкой лежанке,
а на скамье - деду Петре. А потом обитатели Черной Стены - и воины и
старухи-богомолки, - ступая на цыпочках, направляются к выходу. Никоарэ
дружески кивает деду Петре и выходит первым. На дворе льет пуще прежнего,
светильник вырывает из дымной мглы за окном перевитые ветром нити дождя.
Петухи возвещают поздний час; мокрые псы вылезли на мгновение из закоулков
и усердно встряхиваются. Сквозь завыванье ветра и отдаленный гул бурных
волн доносятся жалобные крики красных коршунов, прозванных "вестниками
потопов", - они предсказывают половодье.
Дед Петря прислушивается к затихающим голосам и шагам, подбрасывает
поленья в огонь, затем развязывает кисет, набивает трубку, прикуривает от
уголька и удобно располагается в своем углу, натянув на плечи вильчуру. А
деду Елисею он старается не мешать.
Каждый человек, особенно в зрелом возрасте, засыпает по-своему,
впадая в глубокий и короткий первый сон. Одни засыпают, лежа на спине,
раскинув руки и слегка повернув голову; другие, как дьяк Раду, лежат
ничком, уронив голову на скрещенные руки, вытягиваются, недвижные и
прямые, будто срубленные сосны; иные свертываются калачиком, как дед
Петря, подложив под щеку ладонь и подтянув колени к локтям; только дед
Покотило даже во сне как будто сидит в седле; слегка опершись обо
что-нибудь, он спит, подняв голову и спокойно опустив руки. Глаза у него
закрыты, но кажется, что он внимательно смотрит вдаль.
Дед Петря мгновенье искоса глядит на него. Этот сон деда Елисея
всегда смущал его - совсем не слышно дыхания. Старый воин словно
погрузился в воду.
"Будто душа оставила его, - с тревогой размышляет дед Петря, - а
тело, охваченное мертвой неподвижностью, дожидается ее возвращения".
В эту минуту запорожец глубоко вздыхает и, раскрыв выпуклые глаза,
устремляет их на Петрю и на огонь.
- Аха-ха! - бормочет он.
Дед Петря молчит.
- Аха! Вот теперь, хлопче, мы можем и потолковать.
Дед Петря на пять лет лет моложе деда Елисея.
- Ждал я тебя, Покотило, - отвечает капитан Петря. - Никого о тебе не
спрашивал, страшась дурных вестей.
- Думал, небось, пропал Покотило? - говорит запорожец, показывая в
улыбке крепкие, как кремень, зубы.