Ухмыляется и дед Петря.
- Думал. Да вижу, что придется нам с тобой еще немного задержаться на
этом свете. При других я не хотел спрашивать, что ты делал. Знаю, сам мне
расскажешь.
- Рассказал бы, да нечего.
- А нечего, так и не рассказывай. Я рад, что хоть свиделся с тобой,
Елисей. Давай-ка трубку, я ее набью тебе своим табачком, мой лучше.
- Э-э нет, брат, у меня табачок-ярунок. Тот же купец, что привозит
тебе, возит и мне. Ты покури своего, а я своего - твой получше, а мой
покрепче. А вот говорить-то нам не о чем.
- Разве что вспомнить стародавнюю быль, - сказал дед Петря.
- Какую быль? - удивился Елисей.
- Ну, какую хочешь. Расскажи мне еще раз, как было дело в Бахчисарае,
когда старшина отправила тебя послом к Мурад Гирею.
- Ай и хитрец! - захохотал дед Елисей. - Спрашиваешь про одно, а
хочешь услышать про другое. Я тогда сказал хану Мураду, что мы, запорожцы,
ни бога ни черта не боимся, а вот, мол, перед ханом Мурадом робеем.
Понравилось татарскому хану такое слово.
"Тяв-тяв-тяв! - рассмеялся хан, будто затявкал. - Чего же вы робеете
перед Мурадом?"
"Боимся, - говорю, - что пойдет он на нас".
"Тяв-тяв-тяв!" - смеется татарский хан.
"Боимся, - говорю я, - что пойдет на нас хан Мурад и мы его искрошим.
А жаль будет его, потому как он - душевный и кроткий муж".
Тогда хан Мурад похлопал меня по спине. И говорит: "Принесите Елисею
Покотило изюму, миндалю и померанцев!"
И вот поднесли мне рабы угощение на блюде из китайского фарфора. Ем
я, выбираю что повкуснее, а скорлупки и косточки за щекой держу.
Говорит хан Мурад: "Пусть лучше мир между нами будет".
Я кланяюсь и говорю: "Нет на свете шаха, царя и князя мудрее хана
Мурад Гирея. Слова его, - говорю, - слаще изюма и миндаля, драгоценней
золота и самоцветов".
Хлопнул хан в ладоши и велел принести другие яства. А я наклонился в
сторону и выплюнул косточки и скорлупу. Мурад не заметил, а рабы завопили:
"Аман! Аман! - и потянули из-под меня бухарский ковер. Тут хан закричал
сердито: "Как вы смеете тащить ковер из-под моего друга Елисея Покотило?"
Рабы бросились в страхе на колени и, стукнувшись лбом об пол,
объяснили, отчего они тащат ковер. Смеется и удивляется хан Мурад. "Друг
Покотило, - говорит, - аль тебе наше угощенье не по вкусу?"
"По вкусу, мудрый и славный хан Мурад, - говорю, - но что же мне
делать с косточками и скорлупой? Да хотелось бы еще запить чем-нибудь
угощенье, лишь бы не водицей и не сладеньким". Посмеялся хан, посмеялись
сыновья его.
Дед Петря выпускает в жерло печи целые облака дыма и весело кивает
головой.
- О твоем посольстве, - говорит он, - прознали в Запорожье. А люди
хана Мурада, вспоминая какие-либо происшествия, еще долго так вели счет:
это было через столько-то и столько-то лет после того, как запорожец
плюнул в шатре хана в Бахчисарае.
Покачал головой дед Елисей.
- Лучше всего, что запомнили это сыновья Мурада. Но я вижу, куда ты
гнешь, лукавец. Так и быть, скажу о том, что тебе выведать хочется.
Недавно прислал мне ответ меньшой сын Мурада Демир. И крымский хан Адиль и
буджакский хан Демир не забыли, что когда-то я привез им в дар по соколу
для охоты на диких уток. А когда случилась большая смута в Молдове, Адиль
Гирей и брат его Демир Гирей возмутились, узнав, как убили оттоманцы Иона
Водэ. Бейлербей Ахмет нарушил слово, испоганил свою душу. У татар есть
такая поговорка: "Коли недруг - лев, хорошо, а шакал - друг, плохо".
- Не могу сказать, что я сохну от любви к соседям нашим ногайцам, -
сказал дед Петря, замотав головой, - но поговорка их мне по душе.
Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.
- Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя турки.
Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в Порту
с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки добывают лишь мечом; иного
ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны, и бросают
их то туда, то сюда. У султанов полны гаремы жен да целая сотня
наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает
остальных девяносто девять. Зверя более кровожадного, подозрительного и
смерти боящегося, чем султан, не найти; ведь как он поступает, так
поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не знают законов, а только свою
злобу и прихоть.
- Верно. В Молдове давно это известно.
- А ногайцы - иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, - продолжал дед
Елисей, - и знают мирные ремесла, прививают плодовые деревья и сажают
виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам не надевают намордников и
пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют страх.
Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели мы их. Турки сильнее
татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их на христиан, что
совсем не нравится гололобым, ибо им крепко достается от нас. Татарам
больше по вкусу мирные орудия, нежели сабля, как говаривал хан Мурад,
когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех пор как
завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли; встали
бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков. С помощью божьей и
запорожских сабель изменились язычники: с ними можно столковаться,
особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.
- Стало быть, постится раб божий, когда есть не может, как говорят у
нас в Молдове, - улыбнувшись, заметил дед Петря. - Пока Орда была в силе,
татары не давали христианам покоя. А теперь над ними самими навис меч
измаильтян.
- Вот к этой самой мысли я и хотел привести тебя, Петря, - сказал дед
Елисей. - Когда мы вернулись к Порогам после невзгод позапрошлого лета,
дошли до нас вести из ногайского стана, будто соседи наши не радуются
тому, что случилось с Ионом Водэ. И, улучив время, я съездил тогда
разведать, что у них делается. Но старейшина порешила, чтобы запорожцам не
выступать, пока не скажет свое слово гетман Никоарэ и пока ногайцы сами не
предложат нам союз. В тот год, когда Порта велела им ударить на Молдову [в
1574 году татары совершили набег на Молдавию], их край потерпел от нас
немалый урон, и, надо полагать, теперь должны прибыть от них послы. Я
разведывал не спеша, остановился в Очакове, расспрашивал то беглецов, то
купцов - поболе узнать хотелось. Было у меня слово и от гетмана Никоарэ. А
когда Елисею засядет мысль в голову, так ее уж клещами не вырвешь.
Прослышав про ясское дело, я воротился, чтоб встретить вас в пути.
Скажи-ка, хлопче, кто заварил ту ясскую кашу? Ежели ты, - дурная же у тебя
башка!
Дед Петря опустил голову.
- Ишь какой быстрый стал! На старости лет спешкой занедужил, -
отчитывал его дед Елисей. - От тебя и мальчик заразился. А спешка - плохой
советчик.
Дед Петря тяжело вздохнул, набивая свою трубку.
- Слушай, хлопче, - продолжал Покотило, положив руку на плечо друга,
- был у нас с тобой такой уговор: кто возьмет в свою руку меч Иона Водэ,
не успокоится, пока не расправится со злодеями, продавшими нашего витязя.
- Вот этой самой мыслью и болен наш гетман... - тихо сказал дед
Петря. - Из-за этого-то Никоарэ чуть было не лишился головы, а тогда и мне
бы не жить на свете.
Дед Петря закрыл на мгновенье глаза, затем схватил кубок и наполнил
медом. Отпив половину, он подал кубок деду Елисею. Выпил и запорожец.
Потом они пристально взглянули друг на друга.
- И я занедужил и не ведаю покоя, - жалостливым голосом проговорил
Елисей Покотило, словно оплакивал самого себя, - однако я набрался
терпения да постарался сначала добыть необходимые нам вести. Ум у мальчика
вострый и расчеты были правильные: подготовимся тишком, тайком, а когда
все подготовим, - двинемся. Так что же у вас случилось? Аль заворожил его
кто? Почему вылетел сокол в неурочный час?
- Согрешил я! - гневно крикнул дед Петря. - Что же, склонить перед
тобой повинную голову - на, мол, руби?
Рассмеялся Елисей.
- Не голову отрубить, а торопливость твою.
- Покотило, - хриплым от волнения голосом проговорил дед Петря, -
хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в чем причина
моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел - бросился очертя голову на
такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная. Ты один ее
знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной чарой,
а больше никто о том не ведает.
- И мальчик не знает?
- Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ и Александру
осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их
был простой воин. У каждой души своя боль, друг Елисей. Я поклялся:
безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.
- Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.
- Не знаю, Елисей. Позабыл я.
- Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была она боярыней. Уж
лучше бы ей и на свет не родиться - не изнывал бы тогда мой самый лучший
друг.
26. ВИДЕНИЕ
Дождь все льет и льет, стучит по крыше. Воет ветер, налетая порывами.
Ночь на исходе, скоро займется заря. Обитатели Черной Стены выспались
вдосталь и зашевелились: выходят из дому и шлепают по лужам в конюшни -
подбросить свежего сена в ясли. В хлеву, пережевывая жвачку, дожидаясь,
когда их подоят, возлежат на соломенной подстилке грузные коровы. И лишь
теперь, когда задвигались люди, забрались наконец в свои конуры псы и спят
беззаботно. У вдовых старух-козачек горят свечи. Сестры Митродора и
Нимфодора еще не завершили ворожбы - погребения водяного. Сначала они
бормотали заклятья, отгоняя его в далекие края, а теперь поют ему тихими
голосами отходную.
В этот первый час дня кажется, что время замерло в раздумье. Водяной
еще стряхивает капли с длинной своей бороды и кудрей; может, и низверг бы
он снова потоки ливня, да сдерживает его угрозы и молитвы благочестивых
вдовиц.
- Дождь перестает, - говорят люди, выходя из дому и поглядывая на
низко нависшее небо, затянутое тучами. На востоке солнце готовится
пронизать мглу золотыми своими копьями.
Вдовицы потушили свечи и прекратили свои жалобные причитания. Но тут
приключилась нежданная и непоправимая беда. Оба деда, Елисей и Петря,
вышли к колодцу, зачерпнуть полные ведра, разделись по пояс и принялись
окатывать друг другу шею, спину, грудь, лицо и руки; они фыркали,
отплевывались и разбрызгивали вокруг себя воду, гоготали и крякали от
удовольствия... Ах, накличут они опять водяного! Страх вдовых козачек
вскорости оправдался: водяной воротился поглядеть, что стряслось в Черной
Стене, и опять полил дождь.
После трапезы оба старика в тщательно вычищенной одежде и с
прояснившимися лицами прошли по двору под дождем и поднялись по ступенькам
крыльца. У порога гетманских хором они долго вытирали ноги о рогожу,
топтались и покашливали, потом стали ждать, когда откроется дверь. Дед
Петря, более нетерпеливый, подергал щеколду. В дверях показалось
дружелюбно улыбающееся лицо Никоарэ, их ученика и гетмана. Они
поклонились.
Никоарэ обнял их за плечи, повел в комнату, где стояли кресла и
диван. На стенах висели ковры. В красном углу - иконы, а перед ними горела
лампада. На столике у окна - письменные принадлежности, листы бумаги,
чернила и орлиное перо. У дверей дремал на жердочке сокол. Дьяк Раду
подошел и унес его на правой руке.
- Пойду покормлю, - смеясь, сказал он Покотило и Гынжу.
Повинуясь приказу, старики уселись в кресла. Гетман, стоя, смотрел на
