Ваrј.
Морстин, чтобы лучше видеть, подвинулся ближе. Расплывчатые
очертания этих упитанных, наделенных плотью призраков возбудили его
любопытство. На лысом черепе танцующего кривоногого мужчины он
узнал копию - разумеется, это была только копия - короны Стефана.
Усердный официант, который сообщал гостям о любом достойном
внимания факте, подошел к Францу Ксаверу и сказал:
- Это банкир Валакин, русский. Он утверждает, что все короны
низложенных монархов принадлежат ему. Каждый вечер он приходит с
новой. Вчера была царская, сегодня - корона Стефана.
Граф Морстин почувствовал, как остановилось его сердце, но лишь
на секунду. Однако за эту единственную секунду - позже ему казалось,
что она длилась по крайней мере час, - произошло полное его
перевоплощение. Он чувствовал, как внутри него вырастал неизвестный,
страшный, чужой Морстин, поднимался и рос, ширился, завладевал
телом старого, хорошо знакомого и распространялся дальше, заполняя
весь »Amerikan Barј. Франц Ксавер Морстин никогда не знал ярости.
Граф отличался мягким, добродушным нравом, а сознание
защищенности, которое обеспечивалось положением, состоятельностью,
блеском имени и его значимостью, до сих пор словно ограждало
Морстина от любой жестокости этого мира, от любого столкновения с
его низостью. Если бы не все это, граф неминуемо познал бы ярость
раньше. Только в эту секунду, когда происходило превращение, он
почувствовал, что мир изменился уже задолго до его собственного
перерождения. Только теперь он осознал, что его собственное
превращение явилось лишь неизбежным следствием превращения
всеобщего. Еще больше, чем неведомая ему ярость, которая теперь
поднималась, росла и кипела, переливаясь через край, должно быть,
разрослась пошлость, гнусность этого мира, которая так долго
унижалась, скрываясь под одеждой льстивой »лояльностиј и рабского
верноподданничества. Граф, который считал, что все люди с рождения
обладают чувством собственного достоинства - это было так естественно,
что он даже не пытался проверить, - граф, казалось, только в эту секунду
понял, как заблуждался всю жизнь, подобно всякой благородной душе,
он удивлял своей доверчивостью, безграничной доверчивостью. И это
внезапное открытие наполнило Морстина чувством благородного стыда,
верного брата благородного гнева. При виде подлости аристократ
стыдится вдвойне: сначала его вгоняет в краску столкновение с ней,
потом он вдруг обнаруживает, как был слеп. Выходит, его обманули - а
гордость восстает против обмана.
Граф был не в состоянии дальше сравнивать, взвешивать и
размышлять. Ему казалось, ни один из видов насилия не способен с
должной жестокостью покарать за низость человека, который танцевал с
короной на лысом банкирском черепе, и каждый вечер с новой.
Граммофон горланил песню о Хансе, который »что-то вытворяет с
коленомј; девицы визжали, молодые люди хлопали в ладоши, бармен,
белый, как хирург, звенел стаканами, ложками, бутылками, взбалтывал и
смешивал, готовил и колдовал над таинственными волшебными
напитками нового времени в металлической посуде, побрякивал, гремел
и иногда с одобрением поглядывал на представление банкира,
одновременно прикидывая выручку. Красные лампочки дребезжали от
тяжелого топота лысого. Свет, граммофон, производимый миксером
шум, визг и воркование женщин привели графа Морстина в чудовищное
бешенство. Случилось невероятное: впервые в жизни граф вел себя как
ребенок и стал всеобщим посмешищем. Вооружившись полупустой
бутылкой шампанского и голубым сифоном, он приблизился к
незнакомцам; левой рукой он начал поливать содовой сидящее за столом
общество, будто тушил страшный пожар, правой же - бить танцора
бутылкой по голове. Банкир свалился на пол. Корона слетела с головы. И
когда граф нагнулся, чтобы поднять корону, словно та была настоящая и
все, что она собой являла, необходимо спасти, - бармен, девицы и все
прочие набросились на него. Одурманенный резкими женскими духами,
оглушенный ударами, граф Морстин в конце концов был выдворен на
улицу. Там, перед дверью »Amerikan Barј, усердный бармен предъявил
ему счет на серебряном подносе, под открытым небом, так сказать, в
присутствии равнодушных далеких звезд: стояла ясная зимняя ночь.
На следующий день граф возвращался обратно в Лопатины.
V
Почему бы и не вернуться в Лопатины? - спрашивал он себя в пути.
Ведь мой мир, кажется, окончательно побежден, у меня больше нет
родины. Хорошо еще, если я найду ее развалины, развалины старой
родины!
Он думал о бюсте императора Франца Иосифа, который лежал у
него в подвале, о теле императора, которое уже давно покоилось в
Склепе капуцинов. В деревне и ее окрестностях, - продолжал
размышлять граф, - я всегда был оригиналом. Им я и останусьј.
Он телеграфировал своему управляющему о дне прибытия.
И когда граф приехал, его встретили так, как встречали всегда, в
прежние времена, словно не было ни войны, ни распада монархии, ни
новой Польской Республики.
Одно из самых больших заблуждений новых, или, как они себя
теперь называют, современных политиков состоит в том, что народ
(»нацияј) так же страстно интересуется мировой политикой, как они.
Народ отнюдь не живет событиями мирового масштаба и этим
выгодно отличается от политиков. Народ живет землей, которую
обрабатывает, торговлей, которую ведет, ремеслом, которым владеет (
тем не менее он участвует в государственных выборах, умирает на войне,
платит налоги финансовому управлению). Во всяком случае, так было в
деревне графа Морстина, в деревне Лопатины. И никакая мировая война,
никакие перемены на географической карте Европы не изменили образ
мыслей лопатинских жителей. Как? Почему? Здравый рассудок
трактирщика-еврея, русинских и польских крестьян сопротивлялся
непостижимым капризам мировой истории. Ее настроения абстрактны, а
симпатии и антипатии народа - конкретны. Например, народ деревни
Лопатины с давних пор знал графов Морстинов, представителей
императора и дома Габсбургов. Конечно, появились новые жандармы, но
налоговый инспектор остался налоговым инспектором, а граф Морстин -
это граф Морстин. Под господством Габсбургов жители деревни были и
счастливы и несчастны - на все воля Божья. Независимо от перемен в
мировой истории, от республик и монархий, от так называемой
национальной самостоятельности или национального гнета жизнь
человека зависит от вещей более важных - хороший у него или плохой
урожай, свежие или гнилые овощи, плодовитый или больной скот,
сочные или истощенные травы, для него главное - вовремя ли пойдут
дожди, когда выйдет нужное для посева солнце или вдруг наступит
засуха и голод; мир торговца-еврея составляли хорошие и плохие
клиенты; трактирщика - выносливые и слабосильные пьяницы; для
ремесленников было жизненно важно, нужны ли людям новые крыши,
новые сапоги, новые брюки, новые печи, новые дымовые трубы и новые
бочки. По крайней мере, так, как говорится, было в Лопатинах. А что
касается нашего личного мнения, оно сводится к тому, что мир не так уж
сильно отличается от маленькой деревушки Лопатины, как хотелось бы
политикам и народным вождям. Прочитав газеты, послушав речи, избрав
депутатов, обсудив с друзьями события в мире, честные крестьяне,
ремесленники и торговцы - а в больших городах и рабочие -
возвращаются к своим делам в свои дома и мастерские. А там кого-то
ждет горе, кого-то счастье: ведь бывают дети и больные и здоровые,
жены и сварливые и спокойные, клиенты расплатившиеся и
задолжавшие, кредиторы навязчивые и терпеливые, хорошая и плохая
еда, чистая и грязная постель. Да, мы убеждены, что простым людям нет
дела до мировой истории, покуда они могут обстоятельно толковать о
ней по воскресеньям. Но это, как говорится, наша личная точка зрения.
Мы же хотим рассказать только о деревне Лопатины, где все было так,
как мы только что описали.
Когда граф Морстин вернулся, он сразу отправился к Соломону
Пиниовскому, смышленому еврею, в котором, как ни в ком другом из
лопатинских жителей, дружно, точно сестры, уживались простота и ум. И
граф спросил еврея:
- Соломон, что ты думаешь об этой земле?
- Господин граф, - ответил Пиниовский, - ровным счетом ничего.
Мир погиб, императора больше нет, избирают президентов - и это
происходит таким же манером, как если бы я нанимал приличного
адвоката для своей тяжбы. Итак, весь народ выбирает адвоката, который
его будет защищать. Но, господин граф, я спрашиваю, перед каким
судом? Опять же - перед судом другого адвоката. А если народ не
судится, если нет необходимости защищаться, то - и всем нам это
известно - одно только присутствие присяжного поверенного может
заварить судебную кашу. Теперь процессам конца не будет. У меня,
господин граф, есть еще черно-желтый флаг, что вы подарили. Куда я
теперь с ним? Он лежит на чердаке. Остался еще портрет старого
императора. Как поступить с ним теперь? Я читаю газеты, занимаюсь
своими делами да и еще кое-чем, господин граф. Я знаю, что за глупости
творятся вокруг. Но наши крестьяне никакого понятия об этом не имеют.
Они просто считают, что старый император ввел новые мундиры и
освободил Польшу. И его резиденция теперь не в Вене, а в Варшаве.
- Оставь их, - сказал граф Морстин.
Он пошел домой, велел достать бюст императора Франца Иосифа
из подвала и установил его перед входом в дом.
И вот, начиная со следующего дня - как будто не было никакой
войны, как будто старый император не покоился уже давно в Склепе
капуцинов, как будто деревня Лопатины все еще находилась на
территории старой монархии, - каждый крестьянин, проходя мимо,
снимал шляпу перед бюстом старого императора из песчаника, каждый
еврей, со своим свертком под мышкой, бормотал молитву - ту, что
должен читать благочестивый еврей при виде императора. И невзрачный
бюст, сделанный из дешевого песчаника неуклюжими руками
деревенского мальчика, бюст умершего императора в старом военном
мундире со звездами, значками, орденом Золотого руна, запечатленный в
камне таким, каким его рисовало детское воображение мальчика, -
постепенно даже в глазах графа Морстина приобрел особую
художественную ценность. Казалось, с течением времени возвышенный
объект изображения желал усовершенствовать и облагородить само
произведение. Над послушным камнем поработали погода и ветер, как
будто обладали художественным вкусом. Людское уважение к памятнику
преображало его, каждое приветствие крестьянина, каждая молитва
набожного еврея доводили беспомощное творение молодых деревенских
рук до художественного совершенства.
Так стоял бюст перед домом графа Морстина долгие годы,
единственный памятник, который когда-либо существовал в деревне
Лопатины и которым по праву гордились все ее жители.
Но для графа, который больше никогда не покидал деревню, этот
памятник значил нечто большее: он дал ему понять, что, покинь тот
родину, ничего бы не изменилось. Со временем - а граф постарел рано -
ему в голову приходили странные мысли. Хотя Морстин и пережил
самую ужасную из всех войн, тем не менее он иногда пребывал в
убеждении, что это был только кошмарный сон и все изменения, которые
за ним последовали, - не что иное, как еще более кошмарные сны. Между
тем почти каждую неделю он видел, что ходатайства за подопечных в
судах и ведомствах не приносили больше пользы, а новые чиновники
даже смеялись над ним. Граф был скорее напуган, чем оскорблен. В
ближайшем городке, в окрестностях и соседних имениях - уже везде
знали о том, что »старый Морстин выжил из умај. Рассказывали, будто у
себя дома он носит старый мундир ротмистра драгунского полка, со
всеми прежними орденами и знаками отличия. Как-то раз один помещик
- некий граф Валевский - спросил его напрямик, так ли это на самом
деле.
- До сегодняшнего дня нет, - ответил Морстин, - но вы подали мне
отличную идею. Я буду надевать мундир - и не только дома. Я стану
носить его и на улице.
Так он и сделал.
С тех пор графа Морстина видели в форме ротмистра австрийских
