У него не было никаких пристрастий, кроме борьбы с »национальным
вопросомј. Именно к тому времени так называемый национальный
вопрос в монархии начал обостряться. Каждый человек - хотел он того
или же только делал вид, что хотел, - заявлял о своей принадлежности к
одной из многочисленных наций, которые существовали на территории
старой монархии. Как известно, в девятнадцатом столетии было сделано
открытие: каждый индивидуум должен принадлежать к определенной
нации или расе, если желал, чтобы его считали настоящим гражданином.
»От гуманизма через национализм к зверствуј, - сказал австрийский
писатель Грильпарцер. Вот когда появился национализм, первая ступень
к тому зверству, которое мы сегодня наблюдаем. Национальные
настроения: в то время было ясно, что они вырастали на основе диких
нравов. Так и сложилась »нацияј нового времени. Это были фотографы,
по совместительству - члены добровольной пожарной дружины, так
называемые художники, не нашедшие места в Академии
изобразительных искусств из-за отсутствия таланта и подвизавшиеся
поэтому оформителями вывесок или обойщиками, учителя народной
школы, мечтавшие о средней, помощники аптекаря, метившие в доктора,
дантисты, так и не ставшие зубными врачами, мелкие почтовые и
железнодорожные служащие, банковские чиновники, лесники и все те,
кто напрасно претендовал на определенное влияние внутри буржуазного
общества. Постепенно так называемые высшие сословия уступали им. И
люди, которые всегда считали себя австрийцами - в Тарнополе, Сараеве,
Вене, Брюнне, Черновцах, Одербурге, Троппау, - австрийцами и никем
другим, теперь, повинуясь »требованиям времениј, стали заявлять о
своей принадлежности к польской, чешской, украинской, немецкой,
румынской, словенской, хорватской »нацииј и т.д.
Примерно в это же время в монархии было введено »всеобщее
тайное и прямое избирательное правој. Граф Морстин возненавидел его
так же, как и современное понимание »нацииј. Хозяину пивной еврею
Соломону Пиниовскому, единственному во всей округе человеку, не
лишившемуся, по его мнению, трезвого рассудка, граф обычно говорил:
- Послушай меня, Соломон! Этот омерзительный Дарвин,
утверждающий, что человек произошел от обезьяны, кажется, все-таки
прав. Людям мало того, что они разделены на народы, - нет! - они хотят
принадлежать к определенным нациям. Национальный - ты слышишь,
Соломон?! Даже обезьяны до этого не додумались. Теория Дарвина
кажется мне несовершенной. Возможно, обезьяны произошли от
националистов, ведь обезьяны - это уже прогресс. Ты знаешь Библию,
Соломон, ты знаешь, в ней написано, что на шестой день Бог создал
человека, не задумываясь о его национальности. Не так ли, Соломон?
- Совершенно верно, господин граф! - отвечал еврей Соломон.
- Но, - продолжал граф, - теперь о другом: этим летом мы ожидаем
императора. Я дам тебе денег. Укрась свой магазин и окна
разноцветными лампочками. Помой портрет императора и поставь его на
витрину. Я подарю тебе черно-желтый флаг с двуглавым орлом, он будет
развеваться на крыше магазина. Понял?
Да, еврей Соломон Пиниовский понял, как, впрочем, и все те, с кем
граф говорил о прибытии императора.
III
Летом состоялись императорские маневры, и Его кайзеровско-
королевское Апостольское Величество остановился в усадьбе графа
Морстина. Каждое утро император выходил, чтобы посмотреть на
учения, и крестьяне и еврейские торговцы из окрестностей собирались,
чтобы взглянуть на него, старика, который ими правил. Как только он
показывался со своей свитой, они кричали: »урај, »да здравствуетј и
»niech zyjeј - каждый на своем языке.
Спустя несколько дней после отъезда императора к графу
Морстину явился сын одного крестьянина. Этот молодой человек,
наделенный достаточным честолюбием, чтобы стать скульптором, сделал
из песчаника бюст императора. Граф был в восторге. Он пообещал
устроить юного скульптора в Венскую академию изобразительных
искусств.
Бюст императора Франц Ксавер приказал установить перед входом
в свою маленькую усадьбу.
Здесь оставался он до начала великой войны, которую называют
мировой.
Перед добровольным поступлением на военную службу граф
Морстин - старый, худой, лысый, со впалыми глазами, - такой, в кого он
превратился с течением лет, приказал убрать бюст императора, завернуть
в солому и спрятать в подвале.
Там покоился он до конца войны и империи, до возвращения графа
Морстина и учреждения новой Польской Республики.
IV
Итак, граф Франц Ксавер Морстин вернулся домой.
Но можно ли назвать это домом? Конечно, это были все те же поля,
леса, лачуги, те же крестьяне - те же, говорим мы, а ведь многие из них
погибли.
Была зима, чувствовалось приближение Рождества. Как всегда в
это время, как и до войны, Лопатинка замерзла, на голых каштанах
неподвижно сидели вороны, а по полям, куда выходили западные окна
дома, гулял постоянный, едва заметный ветер восточной зимы. В деревне
после войны жили вдовы и старики: объектов для благотворительности
вернувшемуся господину хватало. Но вместо того чтобы приветствовать
родные Лопатины как вновь обретенное отечество, граф стал предаваться
таинственным и непривычным для себя размышлениям о проблеме
родины. Отныне, думал он, эта деревня принадлежит Польше, а не
Австрии: по-прежнему ли она моя родина? Что такое родина вообще? Не
есть ли форма жандармов и таможенников, которая встречалась нам в
детстве, такая же принадлежность родины, как ели и пихты, болота и
луга, облака и ручьи? Меняются жандармы и таможенники, а ели и
пихты, ручьи и болота остаются прежними: та же ли это родина? А
может - задавался вопросом граф, - края эти были моим домом только
потому, что являлись собственностью господина, который владел и
бесчисленным множеством других мест, любимых мною? Сомнений нет!
Странная прихоть мировой истории разрушила также и мое личное
счастье, которое для меня составляла родина. Теперь со всех сторон они
говорят о новом отечестве. В их глазах я - так называемый безродный. И
был им всегда. Ах! Когда-то существовало отечество, настоящее, то есть
единственно возможное отечество для »безродныхј. Это была старая
монархия. Теперь я человек без отечества, тот, кто потерял истинную
родину вечных странников.
В призрачной надежде забыть о сложившемся положении граф
решил как можно скорее уехать. Но к своему изумлению, узнал, что,
дабы попасть в страны, выбранные им для путешествия, теперь
требуются паспорт и какие-то визы. Граф уже достаточно пожил на
свете, чтобы принимать за детские фантастические сны паспорт, визы и
все те формальности, которые после войны стали железным законом
общения человека с человеком. Судьба уготовила Морстину доживать
остаток жизни в бесплодных мечтаниях; покоряясь ей, он все же
надеялся найти в других странах частичку той старой действительности,
в которой жил до войны, примирился с требованиями призрачного мира,
достал паспорт, получил визы и отправился для начала в Швейцарию,
единственную, по его мнению, страну, где еще можно было обрести
прежний покой хотя бы потому, что она не участвовала в войне.
Город Цюрих граф знал с давних пор. Морстин не видел его,
пожалуй, лет двенадцать. Граф думал, что Цюрих ничего особенного ему
не преподнесет: ни хорошего, ни плохого. Этот взгляд соответствовал и
не совсем несправедливому мнению взбалмошного и влюбленного в
приключения мира о славных городах славной Швейцарии. Да и что там
может произойти? По крайней мере, для человека, пришедшего с войны,
из восточной части бывшей австрийской империи, спокойствие города,
который видел только беженцев, уже само по себе притягивало. В первые
дни Франц Ксавер Морстин отдавался той безмятежности, которой так
долго был лишен. Он ел, пил и спал.
Но однажды, в одном ночном баре Цюриха случилась
пренеприятная история, заставившая графа Морстина незамедлительно
покинуть страну.
В то время в газетах всех стран писали о богатом банкире, который
собирался получить как залог под ссуду от австрийской императорской
фамилии не только большую часть габсбургских коронных
драгоценностей, но и древнюю корону Габсбургов. Без сомнения, эти
сведения исходили из-под пера и из уст легкомысленных ищеек, которых
называют журналистами; возможно, в сообщении о том, что часть
состояния императорской фамилии попадет в руки бессовестного
банкира, и заключалась доля правды, но речь не шла о древней короне
Габсбургов - в этом Франц Ксавер Морстин был уверен.
Как-то ночью он очутился в одном из немногих, доступных лишь
знатокам баров благонравного города Цюриха, где, как известно,
проституция запрещена, безнравственность осуждается, а грешить столь
же скучно, сколь и разорительно. Нельзя сказать, что граф искал этого!
Нет, безмятежная жизнь стала докучать Морстину и припасать
бессонные ночи, тогда он и решил проводить их где придется.
Граф начал пить. Он сидел в одном из немногих тихих уголков
этого кафе. Правда, новомодные американские красноватые лампочки,
одетый в гигиенически-белое бармен, своим обликом напоминавший об
операционной, крашеные белокурые волосы девочек, наводившие на
мысли об аптеке, мешали ему: но к чему только не привык бедный
старый австриец? И все-таки спокойствие, в которое граф с трудом впал,
нарушилось, когда он услышал скрипучий голос: »А вот, дорогие дамы и
господа, корона Габсбургов!ј
Франц Ксавер поднялся. За столиком в середине зала он увидел
большую веселую компанию. Граф сразу догадался, что там собрались
именно те типы людей, которые он ненавидел, хотя никогда не
сталкивался ни с одним из них лично: здесь были женщины с крашеными
белыми волосами, в коротких юбках, с бесстыжими (впрочем, и
безобразными) коленками, худые и скользкие юнцы с оливковыми
лицами, улыбавшиеся безупречными зубами, похожими на рекламные
протезы у дантистов, гибкие, пляшущие, трусливые, элегантные и
нетерпеливые - разновидность коварных парикмахеров; пожилые
мужчины с тщательно, но тщетно скрываемыми животами и лысинами,
добродушные, похотливые, приветливые и кривоногие, одним словом -
коллекция того сорта людей, которые временно распоряжались
наследством погибающего мира, чтобы через несколько лет передать его
с прибылью еще более современным и ужасным наследникам.
За столом поднялся один из стареющих господ, сперва повертел в
руках корону, затем надел ее на лысую голову, обошел вокруг стола,
выступил на середину, пританцовывая, покачивая головой с надетой на
нее короной и напевая при этом мелодию из популярного в то время
шлягера: »Священную корону носят так!ј
Сначала Франц Ксавер не понимал, к чему весь этот
отвратительный спектакль. Он только видел, что общество состоит из
бесстыжих стариков (возбужденных задравшими подол девицами), из
горничных, отмечавших свой выходной, из барменш, деливших с
официантами выручку от шампанского и собственных тел, из ни на что
не годных вертоплясов, которые торговали женщинами и валютой,
носили костюмы с широкими ватными плечами и развевающиеся брюки,
похожие на женские юбки, из гнусных маклеров, наживавшихся на
домах, магазинах, гражданстве, паспортах, концессиях, удачном
сводничестве, на метрических свидетельствах, вероисповеданиях,
дворянских титулах, усыновлениях, борделях и контрабанде сигар. Это
было общество, которое во всех нынешних столицах побежденного
европейского мира окончательно решило жить пожиранием трупов, из
чьей сытой, но все же ненасытной пасти раздавались проклятия
прошлому, кто эксплуатировал настоящее и превозносил будущее. После
мировой войны они оказались хозяевами мира. Граф Морстин, как ему
почудилось, сам превратился в труп. Нынче они танцевали на его могиле.
Во имя победы таких людей сотни тысяч умерли в муках - а сотни
наичестнейших моралистов подготовили гибель старой монархии,
страстно желая ее распада и освобождения нации! Ну а теперь стало
ясно, что на могиле старого мира и вокруг колыбели новорожденных
наций и распавшихся государств танцуют призраки ночного »Amerikan
