дядя Ваня.
Я встаю.
- До свиданья, дядя Ваня. Я еще вернусь к вам, и мы сможем поговорить
без этих проклятых шлемов.
- До свиданья, Илья! Будь счастлив!
В дверях я оглядываюсь. Дядя Ваня с грустью смотрит мне вслед. И я
понимаю, что встречаться со мной он уже больше не захочет. Воров не
прощают.
Страница следующая. Я в клинике. Масса врачей. Сплошь мужчины. Ни
одной медсестры. Все в шлемах. На мне шлема нет. Зато стены помещений, в
которых я бываю, задрапированы металлизированной сеткой. Меня готовят к
предстоящей операции.
Доктор Гиборьян заявляет, что такому унылому хилятику, как я,
операции не вынести. Я не обижаюсь, хотя, честно говоря, всегда считал
себя крепким парнем. Наверное, я казался себе таким рядом с Псом-Вовиком,
Матвеем Карагулько и другими минус-мутантами.
- Тебе нужно набрать мышечную массу, - говорит доктор Гиборьян. - Чем
больше масса, тем легче перенести тяготы операции. Пойдем - познакомишься
с тренером...
В течение нескольких недель лечение сводится к систематическим уколам
и постоянным занятиям на спортивных тренажерах. Бег, прыжки, плавание,
поднятие тяжестей, восточные единоборства...
Время от времени доктора устраивают "обмер тела". Тело, естественно,
мое. Проанализировав полученные данные, меняют типы физических упражнений.
И опять занятия - до изнеможения, до красных чертиков в глазах. И уколы...
Порой мне начинает казаться, что меня готовят не к медицинской операции, а
к очередным Олимпийским играм. Вот только не знаю, по какому виду спорта.
Да и допинговый контроль не пройти. Так что с соревнованиями придется
подождать.
Вскоре, после очередного обмера, доктор Бакстер объявляет доктору
Гиборьяну:
- Антропометрическая тождественность - девяносто пять процентов!
Гиборьян хлопает его по шлему на голове и подмигивает мне, дружески
пожимает руку.
- Вот теперь ты крепок телом, - говорит он. - А как насчет духа?
Я молча пожимаю плечами. Как мама.
Страница следующая. Я лежу на операционном столе. Вдоль стен приборы,
приборы, приборы. Никогда еще я не видел столько приборов. От них тянутся
к моему телу тонкие пальцы разноцветных проводов и шлангов. Руки и ноги
мои пристегнуты к операционному столу. Чуть в стороне я вижу внимательный
глаз телекамеры. Гиборьяна не вижу.
- Генератор? - говорит доктор Бакстер.
- Вышел на режим, - отвечает невидимый мне кто-то.
- Назови себя, - говорит мне доктор Бакстер.
- Илья Муромов, - говорю я. - Плюс-мутант, уроженец Сибирского
спецсанатория НИИГМ Российской Академии Наук.
- Хорошо, - говорит Бакстер. - Отлично! Через несколько часов ты мне
скажешь то же самое. Но я буду уже без шлема, Как и ты сейчас. Не боишься?
- Нет, - говорю я. - Я вам верю.
Доктор кивает кому-то в сторону.
- Начали!
И я проваливаюсь в вязкую бесцветную тьму.
Страница последняя. Я лежу на койке и по некоторым малоуловимым
признакам понимаю, что койка эта отнюдь не из моего дома. Слегка
прихватывает левую руку. Выволакиваю ее из-под одеяла и внимательно
рассматриваю. Рука как рука. Пытаюсь понять, где я и как сюда попал.
Тщетно.
Открывается дверь. Вваливается знакомый, длинный и черный. Анри
Гиборьян, псевдоним Алкиной. На голове дурацкий серебристый шлем.
- Привет!
- Привет! - отвечаю.
- Ты помнишь себя?
- Конечно! - говорю. - Диггер ЮНДО. Жюль Карне, псевдоним Орфей.
Давний приятель одной дубины по прозвищу Алкиной.
- Прекрасно! - Алкиной сияет. - Рад за тебя!
- Что у тебя на голове?
- Украшение... Как себя чувствуешь?
- Нормально. А что со мной было?
- Плохо с тобой было. Отделали тебя и отделали так, что еле по
кусочкам собрали.
Я снова вытаскиваю из-под одеяла саднящую левую руку.
- Вот-вот, - говорит Алкиной. - Руку нашли позже всего остального.
- Кто это меня? - спрашиваю.
- Кабы знать!
- А где я?
- В нашей клинике, в Швейцарии.
- У Бакстера?
- У него, родимого. Он тебя и собрал. Так что можешь считать его
своим вторым отцом.
- Бакстер свое дело знает, - говорю я удовлетворенно. - А что это у
тебя за шлем на башке? В космонавты собрался?
- В космонавты собираться предстоит тебе. Но об этом несколько позже,
когда совсем выкарабкаешься. Скажу только, что отныне ты - Жюль Карне,
псевдоним Ридер.
- Сероват псевдоним-то! Раньше был красивее...
- Зато полностью соответствует действительности.
Алкиной дружески треплет меня по плечу и, кивнув на прощанье,
выкатывается из палаты. Я в изнеможении откидываюсь на подушку и тут же
отключаюсь.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. АНРИ ГИБОРЬЯН, СЕКРЕТНИК (ПСЕВДОНИМ "АЛКИНОЙ")
Я в руководстве ЮНДО оказался не сразу. В самом начале, вскоре после
заключения Договора, проститутка судьба мне мило улыбнулась. В отличие от
десятков тысяч офицеров французской армии, уволенных вчистую, меня
направили во вновь создаваемую спецчасть, призванную способствовать
Великому Процессу Разоружения. Сами понимаете, отношение к Договору
изначально было неоднозначным: очень многим не слишком-то улыбалось
превращаться из доблестных вояк в мирных обывателей. Спецчасти помогали
этаким колеблющимся сделать решительный шаг... Впрочем, инциденты
случались довольно редко. В обществе царила самая настоящая эйфория, и
немалая часть увольняемых находилась под ее гипнозом. Непросто, знаете ли,
переть против всего человечества.
Вот и сохранить бы эту атмосферу надолго!.. Увы, нормальное общество
не способно все время жить в состоянии опьянения. Рано или поздно
наступает пора похмелья, и тогда... Ведь в отличие от алкоголиков общество
похмеляется человеческой кровью...
Да еще и ошибок наворотили целый эверест. И первой стало, по-моему,
решение возложить юридическую ответственность за процесс на специально
созданную организацию - ЮНДО. Правительства разных стран явно стремились
отойти в сторону, переложив всю тяжесть проблемы на плечи самих военных:
вы, мол, все это строили - вам, парни, и разрушать! Вон вы у нас какие
герои!.. Даже президенты России и Америки - застрельщики процесса, -
скрепив Договор своими подписями, умыли руки. Мавр, мол, сделал свое дело
- мавр может уходить!.. Уйти-то и впрямь пришлось - избиратели заставили,
ну да было уже поздно. К тому времени обратная связь ЮНДО с общественными
организациями, которые могли бы вносить коррективы в пути и темпы развития
процесса, была утеряна. Кроме того, лидеры многих стран так называемого
"третьего" мира и вовсе не желали настоящего разоружения. Их идеалом было
исключительно разоружение соседей, и они были не прочь сыграть на ошибках,
которые совершили другие... Так и пошло дело вразнос!
Теперь-то понятно становится, что разоружение, по-видимому, процесс
постепенный и очень длительный. Что главные проблемы здесь не военные и не
экономические, а социальные. Мы же пытались сломать социальные проблемы не
путем медленных, с оглядкой, реформ, а самым настоящим революционным
тараном. Как будто человечество до сих пор не разобралось, чем
заканчиваются революции.
Впрочем, это я сейчас такой умный. А в ту пору, как и многие, считал,
что мое дело: ать-два! задача ясна! приказ выполнен! Имеется начальство,
оно и должно ломать голову. Армия есть армия: если каждый приказ
оспаривать, то это уже будет стадо, а не доблестное воинство. Хотя надо
сказать, находились и сомневающиеся, находились... Но разговор с ними был
коротким. Вызовет полковник: "Ты что, против разоружения?!" - "Нет, но..."
- "Никаких но, у нас здесь не парламент!" И через пару месяцев приказ о
демобилизации в связи с реорганизацией. Или еще какой-нибудь "-ацией",
придумать недолго.
Так что я помалкивал себе да приказы начальства выполнял. Конфисковал
оружие, громил арсеналы, разгонял демонстрации демобилизованных, поощрял
отличившихся... Дальше - больше. Конфисковал контрабанду (на девять
десятых то же оружие!), громил в лесах базы (те же арсеналы, только
подпольные!), разгонял демонстрации (теперь уже в поддержку
демобилизованных!), поощрял отличившихся... И меня тоже поощряли.
Спецвзвод, спецрота, спецбатальон, начальник штаба спецподразделения,
командир этого спецподразделения, спецуполномоченный западноевропейского
подсектора Восточного сектора Секретного отдела ЮНДО, начальник
вышеупомянутого подсектора... Ступенька за ступенькой, прыжок за прыжком,
поощрение за поощрением... А ля гер ком а ля гер! Благо ля гер хватало:
только поворачивайся. А в рейдах и вообще разговор короткий - не ты, так
тебя! Пусть не первый встречный, не второй и не третий. Но не будешь
стрелять первым - рано или поздно получишь свою порцию свинца. Среди моих
коллег много гуманистов было - где они все? Давно спят в земле сырой,
гуманизмом от холода укрываются!.. А гуманизм, известное дело, не
согревает - не камин...
Я же живу, хотя кое-кто сомневается: имею ли на это право?.. А вот о
правах не будем. Права даются, чтобы обязанности выполнять. И если
выполнять их как положено, никто и не вспомнит - что там у тебя с правами?
Но вот скребутся с некоторых пор на душе кошки: ТО ли мы делаем и ТАК
ли, как положено? Не начальством положено, с начальством-то как раз все в
порядке!.. Гложет меня одна мысль: почему для того, чтобы человек перестал
убивать другого человека, надо угробить несметное количество народу? Или
это удел всех, кто двигает прогресс?.. Конечно, если смотреть по большому
счету, то все эти Бывшие Военные и их приспешники - всего лишь колдобины
на дороге истории, тщетно пытающиеся остановить колесо развития.
Колдобины, правда, живые, мечущиеся, разумные, но их жизнь, метания и
разум направлены лишь на одно - столкнуть колесо с широкой проезжей части
на обочину, в грязи и болото, где оно поневоле остановится... А с другой
стороны, вернешься с задания, настрелявшись и навзрывавшись, ввалишься в
теплую казарму, скинешь с натруженных ног прочные "Адидас", устроишься под
горячим душем, смывая с тела засохший пот, только разогреешься и
успокоишься, и тут мыслишка, гаденькая такая, подлая: "А то ли это
развитие? То ли колесо, если его ось приходится смазывать такими потоками
крови?! И не в тупик ли скрипим?.."
И наверняка не у меня одного были такие мысли. Или вы думаете, от
несчастной любви повесился в сортире Жердина Хантер? Или полагаете, что в
припадке геопатриотизма бросился под танк кригеров Филиппинец? Не с
гранатой, между прочим, бросился, а просто так, ни с того ни с сего.
Следователи посчитали: с перепугу, но кто из них знал Филиппинца, как
знали его мы? Филиппинец боялся только одного - пули в живот. Не в голову
и не в ногу, а именно в живот. И потому носил усиленный бронежилет,
весивший больше обычного, хотя это и требовало от Филиппинца лишнего часа
физических упражнений каждый день. Такому бронежилету был страшен только
гранатомет. Он, этот жилет, не очень-то и пострадал от гусеничных траков.
Я знаю, я видел его. И то, что осталось от Филиппинца, видел. А
следователям, думается, истина и не нужна была вовсе...
Потом, когда я ушел с непосредственной "работы", стало полегче.
Все-таки когда сам не видишь выпущенные наружу кишки и мозги, все
происходящее становится чем-то абстрактным, далеким, тебя вроде бы и не
касающимся. Но мысли не уходят, они остаются и продолжают кусать тебя за
сердце в самое неподходящее время. И не только тебя. Я знаю, я и в глазах
других видел чувство вины перед всем миром. Я видел, как смотрел на мир
