рая хочет пользоваться всеми правами.
В двух-трех местах Аннета могла бы получить постоянную работу, если
бы этому не помешала ее щепетильность. Там готовы были закрыть глаза на
ее двусмысленное положение, если бы она сама захотела дать какое-нибудь
правдоподобное объяснение: сказать, что она вдова или разведена. Но Ан-
нета из какой-то нелепой гордости в ответ на вопросы говорила правду. И
после нескольких неудач она больше не обращалась в коллежи. Не пошла она
и в университет, хотя оставила там по себе добрую память и нашла бы лю-
дей, достаточно свободомыслящих, которые не осудили бы ее и помогли най-
ти работу. Но Аннета боялась новых обид. Она была еще новичком в царстве
нищеты. Гордость ее не успела натереть себе мозоли...
Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела ни о чем просить
знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои невзго-
ды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в Париже конторам
по найму - вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была недостаточно
ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась надмен-
но, сердила людей своей разборчивостью: позволяла себе привередничать,
вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество несчастных
женщин, которые, не запасшись достаточным количеством рекомендации и
дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жал-
кие гроши.
Наконец через заказчиц Сильвии Аннета получила несколько уроков с
иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые были
с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили до
смешного мало и даже не понимали, что следует платить дороже. Они, не
задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а Аннета получала у
них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти преподава-
тельницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)... Аннета, хотя и не
имела возможности выбирать, вначале не соглашалась на такую постыдно
низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточ-
ная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение своих детей в
привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах у об-
щества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого ник-
то не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не ста-
нут артачиться: один откажется, так на его место найдется десяток дру-
гих, которые будут умолять, чтобы их взяли.
Одинокой и неопытной Аннете трудно было защищаться, но она обладала
практической жилкой Ривьеров, а гордость не позволяла ей соглашаться на
унизительные условия, на которые шли другие. Аннета была не из тех крот-
ких овечек, которые охают да вздыхают, но соглашаются. Она не охала - и
не соглашалась. И, сверх ожидания, такая тактика имела успех. Люди трус-
ливы. Аннета говорила "нет" с высокомерным спокойствием, которое делало
невозможным всякий торг. С ней не смели обходиться так, как с другими, и
предлагать мизерную плату. Но и ей платили немногим больше. Приходилось
тяжко трудиться, чтобы прокормить себя и сына. Ученики ее жили далеко и
в разных концах города, а в Париже тогда еще не было ни автобусов, ни
метро. К вечеру у Аннеты ныли ноги. Ботинки от такой ходьбы быстро сна-
шивались. Но у нее было крепкое здоровье, и ей доставляло удовлетворение
то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба был
для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она выходила
победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень до-
вольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о
ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То, что она видела в
них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакоми-
лась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего, глубокого
не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает их
не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами. И каждый видит в
другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего
у него какую-то долю благ земных.
Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми ей приходилось
конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщина-
ми она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не быть
сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы нище-
ты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребе-
нок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же
можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той женщины, историю
которой ей довелось узнать, - учительницы, уволенной за то, что она, как
и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью? Правда, вначале ее
терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть
ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и
вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она не
выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жите-
ли деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство,
разумеется, санкционировало "приговор народа", вышвырнув на улицу мать с
ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого Аннете приходилось
отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где до-
могалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно по-
тому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчи-
во, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшие-
ся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая их обкрадывает. Они
сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жерт-
вой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета на-
блюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не с природой,
не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, -
нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох, падаю-
щих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что делала
тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для жен-
щин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну перво-
бытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить свои силы,
они их дробили...
Аннета крепилась, хотя сердце ее часто обливалось кровью, и, несмотря
ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной своей неблагодарной
задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше, оза-
рявшем радостью ее дни...
Марк целый день проводил в мастерской Сильвии. Тетушка Викторина
умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить разлуки со старым
домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А так как
Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. За-
казчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил повсюду
на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и подби-
рал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями и
осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он был, как
Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для этого
мальчугана жизнь представляла непрерывную смену впечатлений. Сильвия
могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она, заб-
равшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц. Но взрослым,
взирающим на мир с высоты своих ходуль, открывается совсем иное поле
зрения - они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розо-
вым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязы-
вались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства не
грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в
пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: "Что он понимает?.."
Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ниче-
го не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все иссле-
дуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Заб-
равшись под стул, Марк совал в рот все, что падало сверху: крошки пе-
ченья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое слово, -
правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он пере-
жевывал, заучивал, напевал...
- Ах ты, поросенок!..
Ученица вырывала у мальчика ленту, которую он сосал или в азарте исс-
ледования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушан-
ные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался - что ему было
с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.
Извлеченный из-под стола или юбок, где он с любопытством наблюдал
движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять
позицию, которая в мире взрослых считается нормальной и приличной, он
смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии - или дру-
гой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном мес-
те. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу
вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза с бегающими зрачками,
живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной, перекусывавшие
нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше - трепещущие ноздри с красны-
ми жилками. Или наблюдал, как бегает иголка в пальцах. По временам
чья-нибудь рука щекотала его под подбородком, рука с наперстком на
пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не
ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее мягкий
пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже, запах женского те-
ла... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и много-
гранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось
все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и не по-
дозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной
пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы по кусочкам, и
некоторых кусочков не хватало - как в игре-головоломке, где части кар-
тинки перемешаны. Отсюда - необъяснимые привязанности Марка, разнообраз-
ные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, од-
нако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько в том, что
ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке. Трудно
сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его жен-
щин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие руки,
ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была
его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с полным правом на
это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да,
он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрос-
лым, потому что хотел понравиться и потому что находил в этом удо-
вольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.
С первых же дней ему больше всех полюбилась Сильвия. Он инстинктом,
как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяй-
ка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая "делает погоду" и,
значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И мальчик
быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сом-
невался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некото-
рым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верхов-
ной владычицы мастерской. Сильвия его баловала, ласкала, восторгалась
его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.
Она и всех посетительниц заставляла им восхищаться, хвастала им так, как
будто это она произвела его на свет. Правда, иной раз она обзывала его
