Правительственные поборы могут негативно повлиять на хозяйственную
деятельность, когда политический сектор изымает средства на виды деятельности,
не имеющие отношения к хозяйству. Кроме того, правительство обременяет
хозяйство отчасти за счет издержек регулирования, налагаемых на хозяйственную
жизнь государством. Такие формы регулирования, введенные с ориентацией на
благо одного сегмента общества, могут ложиться дополнительным бременем на
другие сегменты. Кроме того, избыточное регулирование может стать причиной
торможения экономического роста. Благодаря своему контролю над армией
политические власти имеют возможность присваивать какую угодно долю
произведенного продукта, и, если эта доля окажется чрезмерной, им придется
испытать некоторые негативные последствия [Richard Bean, "War and the Birth of
the Nation State", Journal of Economic History 33, щ 1 (March 1973): pp.
203--221]. Общее производство может сократиться, при этом часть производителей
могут перейти под юрисдикцию менее требовательного государства, а результатом
будет относительный рост военной мощи этого менее требовательного государства.
Отсюда вовсе не следует, что существует исчислимый уровень правительственного
изъятия, при котором богатство держателей политической власти делается
наибольшим, так что большее или меньшее изъятие отзовется сокращением
правительственных доходов. Помимо трудностей такого рода вычислений,
допустимый максимальный уровень явно больше в краткосрочной перспективе, чем в
длительной. Западный опыт свидетельствует, что, когда речь не идет о ситуации
войны, само представление об уровне изъятия есть концепция почти исключительно
краткосрочная: правительство, забирающее у хозяйственного сектора меньше, чем
само вносит в общее производство, через одно-два поколения вполне может начать
получать доходы большие, чем правительство, которое изымает из своего
хозяйственного сектора существенно больше.
Экономисты привыкли полагать, что существуют некие внешние пределы
производства, достигаемые при наиболее благоприятных условиях, известных
технологам и экономистам. Мы рассматривали предельные ограничения на
возможности правительства присваивать плоды произведенного экономикой: падение
производства по мере того, как изымаемая правительством доля дохода все больше
превышает оказываемые им услуги, пока не наступает теоретический предел, когда
держатели политической монополии на насилие не дойдут до полной экспроприации
производимого дохода, что влечет за собой нулевой объем производства, нулевые
поступления в бюджет, прекращение снабжения войск, а значит -- политический и
социальный хаос. В действительности постфеодальные западные правительства лишь
изредка доходили до крайностей в отношениях с хозяйственным сектором. Как и
сегодня, политиками руководило желание добиться роста материального
благосостояния, но при обоюдном согласии, что взносы политического сектора
будут состоять в содействии торговле и производству, а не в усилении
государственного контроля или простом захвате торговли и производства.
Благодаря этому существовала ориентация скорее на сотрудничество, а не на
конфронтацию, и лидеры политической и хозяйственной жизни часто заключали
взаимовыгодные союзы. [Для примера см. McNeill, "Intensified
Military-Industrial Interaction, 1884--1914", chap. 8, in his Pursuit of
Power, pp. 262--306.]
После Великой депрессии и второй мировой войны отношения между политическим и
хозяйственным секторами стали менее деловыми и более конфронтационными --
главным образом из-за того, что у политиков изменилось понимание ситуации.
Почти по всему миру шли эксперименты с полным поглощением хозяйственной жизни
политикой, и демократические общества Запада приняли вариант политики,
ориентированной на групповые интересы, в которой власть попала в руки
достаточно больших, способных выбрать себя на властные позиции коалиций,
нацеленных на то, чтобы за счет всего остального общества создавать
благоприятные условия для своих участников. Аргументы в пользу консолидации
экономики и политики, оправдывающие притязания коалиций интересов, может быть,
и не лишены достоинств, но эти достоинства трудно оценить без отказа от
собственных убеждений. Скептики склонны видеть в этих аргументах призыв к
переходу от демократии к клептократии (власть воров -- прим. переводчика),
другие видят в этом переход от системы, основанной на алчности, к
справедливому обществу. Как бы то ни было, в предыдущих главах этой книги мы
развили аргументы в пользу того представления, что воздействие такого рода
политики на материальное благосостояние населения, в том числе (и даже в
первую очередь) на положение многих официальных подопечных этой системы, будет
негативным.
Хотя тенденция к расширению роли государства бесспорна, история дает множество
примеров того, как бесследно исчезают приливы всяких движений, и есть
основания полагать, что и с этой будет так же. Демократия позволяет участникам
хозяйственной жизни воспротивиться консолидации экономики и политики, восстать
против власти коалиций групповых интересов. Кроме того, и в тоталитарных, и в
демократических обществах есть древние возможности выразить свой протест с
помощью миграции, уклонения, контрабанды, черных рынков и пр. В мире,
разделенном на национальные государства, возможно и то, что положительный
пример обществ, не слишком сильно обирающих хозяйственный сектор, и
отрицательный пример других, поступающих наоборот, породит политические
аргументы, которые не удастся игнорировать, даже если у правительства будет
полный контроль над средствами информации.
Вполне реалистично предположение, что преувеличенная вера в возможность
правительств увеличить материальное благосостояние создала больше беспорядка и
смут в политике, чем в хозяйственной жизни. Существовавшая в XIX веке
автономия хозяйственных отношений отражала разделение труда между властью
политической и экономической, которое должно представляться современным
политическим лидерам почти идиллией, потому что сами они опутаны неисполнимыми
экономическими обязательствами, от которых нельзя отказаться, и задавлены
своей неспособностью обеспечить финансирование и управление традиционными
правительственными функциями. Попытки управлять хозяйством влекут
усиливающиеся год за годом чувства бессилия и никчемности, которые должны, в
конце концов, истощить энергию, инициативу и нравственный потенциал лидеров.
Может быть, в том, что социалисты Западной Европы уже переопределяют социализм
так, что в результате сокращаются их личная вовлеченность и ответственность за
управление производством и распределением, сказывается молчаливое признание
этих трюизмов. Будущее покажет, что это на самом деле -- случайное отклонение
или начало новой тенденции.
Организационные эксперименты и политика
Характерное для западного капитализма обилие организационных моделей не
случайно возникло в период значительной огражденности хозяйственной жизни от
политического вмешательства. Похоже, что существует упорная несовместимость
политических и экономических критериев организации. Многие инновации,
доказавшие свою полную экономическую эффективность, наталкивались на попытки
объявить их незаконными: акционерные компании, универсальные магазины,
пересылка товаров по почте, цепь однотипных магазинов, тресты, вертикально
интегрированные предприятия, банковские отделения, конгломераты,
транснациональные корпорации. В то же время некоторые формы организации,
которые имели только слабые признаки экономического успеха, получали
политическую поддержку при явной обременительности для экономики. Так обстояло
дело с кооперативами, с некоторыми формами финансовых институтов, а в Западной
Европе и Японии с малыми фермами и небольшими розничными магазинами.
Общая причина враждебных политических реакций на организационные инновации
укоренена в демократической политике. Как правило, на первых порах
организационная инновация приносит значительные выгоды малому числу
инициаторов и всей совокупности потребителей, но при этом каждый отдельный
потребитель получает немного. Одновременно она угрожает благополучию ряда
людей, приверженных сохранению статус-кво. Чем важнее инновация для
потребителей в целом, тем серьезнее она угрожает существующим фирмам и их
служащим, и тем вероятнее они сорганизуются для политического противодействия.
По политическим критериям вполне разумно благоприятное отношение к требованиям
малых групп, потребности которых столь сильны, что они способны
сорганизоваться и работать для достижения своих целей, даже если это идет в
ущерб большим группам, заинтересованность которых не столь велика, чтобы
организовать сопротивление. В командных экономиках организационные инновации
сталкиваются с особыми политическими препятствиями. Организационные инновации
почти по определению представляют собой изменения в распределении власти и
ответственности внутри организации. В командных экономиках следует ожидать,
что такие изменения натолкнутся на самое деятельное противодействие, разве что
они будут направлены на увеличение власти и ответственности тех, кто уже
находится у власти.
Другой причиной различий между политическими и экономическими критериями
инноваций является то, что процесс принятия политических решений, по крайней
мере, в демократиях, очень вербализован. Вербальный метод принятия решений
предполагает продолжительные обсуждения, постановку все новых экспериментов
для взвешенной оценки издержек и выгод, столкновение суждений экспертов,
обращение раз за разом к разным политическим властям, каждая из которых может
воспрепятствовать изменениям, призывы к переосмыслению и другие знакомые
упражнения в правовой казуистике и искусстве принятия решений. Даже если бы в
политике и на рынке действовали одинаковые критерии, общество, задерживающее
внедрение инноваций на период достижения политического согласия, будет все
больше и больше отставать от общества, которое этого не делает. Но критерии и
не могут быть одинаковыми, поскольку метод вербального принятия решений -- это
не просто процедурный прием. Он предполагает, что преимущества инновации
достаточно понятны и предсказуемы, так что их можно сформулировать заранее и с
такой убедительностью, что никакие эксперименты и не понадобятся. Сомнительно,
чтобы многие из важнейших организационных инноваций Запада (или любого другого
общества) смогли преодолеть политическое сопротивление при таких критериях.
При всех достоинствах политических методов принятия решений, их внедрение в
сферу хозяйственных отношений обернулось бы чрезмерно дорогостоящим
замедлением экономического роста Запада.
Организационные эксперименты, сыгравшие большую роль в развитии западных
экономических институтов, были экспериментами весьма особого рода -- они были
ориентированы на прибыльность предприятий, действующих на капиталистическом
рынке. Предприятия принимали или отвергали предлагаемые организационные
изменения в соответствии со своими оценками ожидаемых издержек и продаж.
Изменения приживались и распространялись, если внедрившие их предприятия
выживали и росли, как и бывает с прибыльными предприятиями на
капиталистических рынках. Благодаря этому успешные эксперименты сами себя
тиражируют: они замещают прежние формы организации без задержки на словесные
дебаты. Когда вместо провала или успеха организационного эксперимента
возникают политические критерии, вероятность внедрения новых форм организации
и устранения прежних резко уменьшается.
Сравнивая две экономические системы, одну, в которой используется рыночный
подход к принятию или отклонению организационных нововведений, и другую, в
которой используется политический метод обсуждения и доказывания, нельзя не
отметить, что последняя обречена на отставание в процессе внедрения новшеств,
и будет нередко отвергать все то, что способно повысить уровень материального
благосостояния.
Организационные эксперименты после 1914 года
Не стоит предполагать, что с появлением принадлежащей публике корпорации
