ведь, она панночка!..
- Что-ж, что панночка, - гордо вскинув голову, проговорил Иван. - И
мы когда-то паны были да казаками стали, а все люди.
- Люди-то люди, да Чаплинский о себе больно много думает, он ее тебе
добром не даст.
- А мы и силой возьмем!
- А как силой-то она и сама не пойдет?
- Эх, батько, - с досадою проговорил казак, - не мути ты меня. С чего
ей не пойти? Ей там житье не сладкое, не в родном доме.
- Да куда же ты ее денешь? У тебя ни роду, ни племени.
- Вот в этом-то все и дело! Так, ведь, у меня зато в тростниках
немало чего припасено, не даром тоже на татар набеги делал. Прикоплю еще
маленько и обзаведусь хатой.
- Ну, это, брат, уж твое дело! - рассмеялся Богдан. - Ты, я вижу,
хлопец ловкий. Не даром и мне служить хочешь, лишь бы по соседству быть.
Запорожец сконфузился.
- Нет, батько, право слово, нет! Этого я и в уме не держал.
- Ладно, ладно, - подсмеивался Хмельницкий, - там уж увидим.
Они подъезжали к Чигирину. Вдали замелькали огоньки в окнах маленьких
домиков. Послышался лай собак. Всадники пришпорили коней и через несколько
минут въехали в узкие улицы города. На рыночной площади, несмотря на
позднее время, было много народу: и гуртовщики со скотом, и крестьяне в
белых свитах, и мещане; все они толпились около шинка, гудели спорили,
считали барыши, вырученные за день, и тут же пропивали их у жида-шинкаря,
самодовольно потряхивавшего козлиною бородкою.
Довгун распростился с Богданом и вмешался в толпу, а Хмельницкий
поехал далее в Черкасы, к знакомому полковнику Барабашу.
2. ПРИГЛАШЕНИЯ. ВЕЧЕРНИЦА
Як у землi кралевськiй да добра не було.
Як жиды рандари
Всi шляхи козацки зарандовали...
Подъехав к дому полковника, Хмельницкий бросил повода подбежавшему
конюху и медленною важною походкою взошел на высокое крыльцо. Полковница
Барабашиха сама отворила ему дверь и с низким поклоном приняла дорогого
гостя. Лицо ее, однако, далеко не выражало приветствия, а в голосе, когда
на вопрос Хмельницкого: "Дома ли кум?" - она отвечала: "Дома, милости
прошу!" - звучала спесь пополам со злобою.
Они вошли через узкие низкие сени в просторную большую комнату. В
печи пылали дрова и ярко освещали незатейливое убранство комнаты:
несколько лавок, дубовый стол, оружие на стенах, в углу на полках посуду,
на полу несколько звериных шкур.
Поговаривали, что у пана Барабаша денег много, но жил он скупенько,
жался во всем, в чем мог, лишней прислуги не держал, пиров не задавал. К
тому же он был уже стар и частенько вздыхал, что полковничья булава ему не
под силу.
Барабаш сидел на лавке у печки и, по-видимому, до прихода
Хмельницкого сладко дремал. Его немного тучная, но благообразная фигура с
длинными седыми усами дышала добродушием и приветливостью.
- Здорово будь, кум Богдан! - весело проговорил он, усаживая подле
себя гостя, и в ту же минуту с некоторым беспокойством взглянул на пани
Барабашиху. Она величественно стояла посреди горницы, сложив руки на
груди.
- Эй, пани! - обратился он к ней самым ласковым голосом, - нам бы с
кумом-то горилки да медку, да бражки. С дороги кум, верно, озяб.
- Озяб, ох, озяб, кум Барабаш! - лукаво проговорил Хмельницкий, с
усмешкою посматривая на пани. - А у ясновельможной пани горилка чудо как
хороша. Да уж если милость ваша будет, то приютите меня и на ночлег, - все
так же лукаво посматривая на обоих, прибавил он.
Барабаш как будто немного смутился, а пани даже застыла от удивления.
Такой дерзости она не ожидала от "этого казака", как она за спиной его
называла. Но делать было нечего. Там, где дело касалось горилки и
угощения, Барабаш умел настоять на своем, а отказать в ночлеге не
позволяло гостеприимство.
Пани плавно заходила по комнате, сердито шурша шелковою плахтою, то и
дело поправляя выбивавшиеся из-под бархатного кораблика полуседые кудри.
Она приподняла брови, сжала губы, но зато глаза метали молнии, и пан
Барабаш невольно ежился за чаркою, стараясь не смотреть на сердитую
хозяйку.
- Я к вам, кум, с покорнейшею просьбою, - начал Богдан. - Через
четыре дня Николин день, затеваю пир, так уж не откажите пожаловать.
Пани строго посмотрела на пана, но он старательно рассматривал дно
своей чарки и отвечал вполголоса:
- Приду, приду! У тебя, кум, веселые вечеринки.
Барабашиха не выдержала.
- И что вам взнудилось моего пана тащить? - проговорила она
Хмельницкому. - Мой пан вам не пара, он стар и горилки пить совсем не
может, все хворает.
Богдан усмехнулся и закусил ус.
- Ясновельможная пани, - отвечал он, - я за честь почту, если и вы
удостоите меня своим посещением.
- Я! - задыхаясь выговорила Барабашиха. - Я? Да я и к самому пану
Конецпольскому не езжу, сколько ни зовут.
- Жаль, - продолжал Богдан все в том же тоне, - тогда уж, если
милость ваша будет, отпустите ко мне кума. Мы с ним по родственному
повеселимся.
- Не бывать этому, не бывать! - забывшись, крикнула пани, но сейчас
же стихла и холодно проговорила:
- Впрочем, это его дело, а мое бабье дело гостя принять, постель
приготовить. Ваша постель готова, пан. Не угодно ли пожаловать.
Спровадив гостя она накинулась на мужа:
- И что тебе за охота знаться с этим казаком? Ты послушай, что про
него говорят-то, доведет он тебя до беды.
- Не шуми, пани! - кротко успокаивал ее Барабаш. - Кум Богдан хороший
человек, славный воин, веселый товарищ.
- Задаст он тебе веселья, дожидайся! Слыхала я от хлопов, что он
вольницу мутит, всем исподтишка о королевской грамоте рассказывает. Ой,
подведет он тебя, старина! Болтаться тебе вместе с ним на виселице!
- Молчи, жена! - грозно крикнул Барабаш, - ничего ты в этих делах не
смыслишь!
- Я не смыслю! - обиделась пани. Да если б я то ничего не смыслила,
то куда бы ты без меня и делся! Давай мне скорее королевскую грамоту.
Барабаш вынул сложенный лист из-за пазухи и передал жене.
- Спрячь, спрячь! Оно, пожалуй, и лучше будет, - покорно проговорил
он.
На другое утро Хмельницкий распрощался с кумом и его женою и
отправился к другому своему знакомому, переяславскому полковнику
Кречовскому.
Пан Кречовский, еще не старый человек, принял Богдана чрезвычайно
ласково.
- Спасибо, пан Богдан, что навестил. Я уже собирался было посылать за
тобою, - сказал он, вводя Хмельницкого в роскошно убранную комнату: стены
скрывались под шелком и бархатом, в поставцах стояло множество золотой и
серебряной посуды, на полу лежали мягкие ковры, по углам и стенам
красовалось дорогое оружие. Пан Кречовский изо всех сил тянулся за богатою
шляхтою, и в его гордом шляхетском сердце таился непочатый угол
честолюбия. Он метил очень высоко и постоянно чувствовал себя обиженным,
так как мечты его не осуществлялись и наполовину. В Хмельницком он чуял
силу и рассчитывал, хотя этим путем, хотя дружбою с казацкою вольницею
добиться высокого положения.
- А что нового? - спросил Хмельницкий, усаживаясь вместе с хозяином
за роскошную закуску, поданную одним из хлопов в нарядном кафтане яркого
цвета.
Пан сделал знак и слуга удалился.
- Видишь ли что, друже, - понизив голос, стал говорить пан
Кречовский, - коли хочешь дело делать, начинай, а то как бы не было
поздно. Больно на тебя точит зубы подстароста чигиринский, не попадись в
его лапы.
- Знаю, брат, знаю! Да только сделать-то ничего не могу. Надо мне
королевскую грамоту в руках иметь.
- Зачем тебе грамота? - спросил Кречовский, - тебе казаки и так
доверяют.
- Доверяют, это так, - отвечал Богдан, - но одних казаков
недостаточно, надо и хана поднять на ноги, а с этими татарами без
доказательства ничего не сделаешь.
- Ну, так торопись и доставай грамоту. На днях я слышал, как
Чаплинский хвалился упечь тебя туда, где ты и света не увидишь. Ведь, ты
знаешь, - прибавил он еще тише, - никто не чует, что я тебе друг, при них
я тебя еще больше их браню. Все несчастия скликаю вместе с ними на твою
голову, - прибавил он, смеясь.
- Спасибо, пан, спасибо! - проговорил Хмельницкий, пожимая ему руку,
- зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если же удадутся все
наши замыслы, - прибавил он, - так вот тебе рука и крепкое казацкое слово,
мы все разделим по-братски, пополам.
В глазах Кречовского блеснул огонек.
- Обошли меня паны... - проговорил он. - Как я им служил, из кожи
лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от меня службы
не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать, а одной не
миновать.
Последние слова Кречовского, видимо, неприятно подействовали на
Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный, не то
насмешливый взор.
- Да, - сказал он как-то загадочно, - хлопы честнее панов и службу
твою оценить сумеют.
Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:
- В день Николая Чудотворца, 6-го декабря, милости прошу пана до
моего двора.
- Что так? - спросил Кречовский. - Пир затеваешь?
- Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам, бедным казакам, пиры
затевать.
- И Чаплинский у тебя будет? - спросил Кречовский с видимым
любопытством.
- Обещал, отчего ему не быть? - небрежно проговорил Богдан.
- Вот еще что, пан Богдан, - проговорил Кречовский, как-бы вспомнив
что-то. - Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у
Чаплинского, не за добром он туда ходит.
- У Чаплинского? - с удивлением спросил Богдан. - Ты думаешь, что он
шпионит за мной?
- Не думаю, а почти уверен в этом, - отвечал Кречовский.
Богдан, видимо, что-то соображал.
- Да, да! - в раздумье говорил он, - это очень возможно. Спасибо
тебе, друже! Это я приму к сведению.
Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании заметил
хозяину:
- А слышал ты, что татарский загон появился?
- Нет, ничего не слыхал, - ответил Кречовский.
- Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля.
Надо бы разузнать.
- Ну, брат, как бы тебя не послали, - проговорил Кречовский. - Наш
пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру,
как ты тогда его отцу про крепость ответил.
- Это про Кодак-то? - заметил Хмельницкий. - Что ж и теперь повторю:
"Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог
даст, и разрушим! - гордо проговорил Хмельницкий.
- Бог даст, разрушим! - повторил Кречовский, - но и осторожность не
мешает.
- Так, что же про меня говорил пан староста? - переспросил Богдан.
- Он рассказывал, как его отец уже на смертном одре жалел, что
оставил твою буйную голову у тебя на плечах.
- Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.
- Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как
он тебя расписывает перед старостой.
- Бог с ним! - небрежно проговорил Богдан, - еще наше не ушло. Он мне
простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, - повторил он, - я
ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы, остерегаться
буду.
Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к шинку, отдал своего
коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в низенькую горницу, битком
набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и стал прислушиваться к
разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто
