- Очень сожалею, - произносит она, стиснув зубы. - Не могу.
Она отходит от стены и удаляется из мастерской.
- Клара! - вопит Карл.
Она не отвечает. Тюлень разражается жирным хохотом и начинает
подсчитывать деньги. Собу-
тыльников Бриля точно сразила молния. Карл Бриль испускает стон, бросается
к гвоздю, возвращается обратно.
- Одну минуту! - говорит он тюленю. - Одну минуту, мы еще не кончили!
Когда мы держали пари, то договорились о трех попытках. Но было только две!
По лицу Карла пот буквально льется струями. К собутыльникам вернулся
дар речи.
- Попыток было только две, - заявляют они. Вспыхивает спор. Я не
слушаю. Мне кажется, я на другой планете. Это ощущение вспыхивает на миг,
очень яркое и нестерпимое, и я рад, когда оказываюсь снова в силах
прислушаться к спорящим голосам. Но тюлень воспользовался создавшимся
положением: он согласен на третью попытку, если пари будет перезаключено
на новых условиях - а именно тридцать против семидесяти в его пользу.
Карл, обливаясь потом, на все согласен. Насколько я понимаю, он ставит
половину всей мастерской, включая и машину для скоростного подшивания
подметок.
- Пойдемте, - шепчет он мне. - Поднимитесь со мной наверх! Мы должны
уговорить ее! Она нарочно это сделала.
Мы взбираемся по лестнице. Оказывается, фрау Бекман поджидала Карла.
Она лежит в своем кимоно с фениксом на кровати, взволнованная, удивительно
красивая - для тех, кто любит толстых женщин, - к тому же она в полной
боевой готовности.
- Клара, - шепчет Карл. - Зачем? Ведь ты сделала это нарочно!
- Вот как! - восклицает фрау Бекман.
- Определенно! Я знаю. Но, клянусь тебе...
- Не клянись, клятвопреступник! Ты, негодяй, спал с кассиршей из
"Гогенцоллерна"! Ты омерзительная свинья!
- Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!
- Вот видишь, ты сознаешься?
- Я сознаюсь?
- Ты только что сознался! Спросил, кто мне сказал. Кто же мне может
сказать, если этого не было?
Я с состраданием смотрю на великого пловца Карла Бриля. Он не боится
самой ледяной воды, но сейчас он, без сомнения, погиб. На лестнице я
посоветовал ему не допускать словесных препирательств, а просто на коленях
вымаливать у фрау Бекман прощение и ни в чем не сознаваться. А вместо того
он начинает упрекать ее по поводу какого-то господина Клетцеля. В ответ
она наносит ему ужасный удар по переносице. Карл отскакивает и хватается
за свой толстый нос, проверяя, идет ли кровь, и нагибается с воплем
ярости, чтобы в качестве старого борца схватить фрау Бекман за волосы,
сорвать ее с постели, стать ногой на ее затылок и обработать ее мощные
окорока своим тяжелым ремнем. Я даю ему пинок средней силы, он
повертывается, готовый напасть и на меня, видит мой многозначительный
взгляд, мои поднятые руки и беззвучно шепчущие губы и приходит в себя, его
бешенство угасло. В карих глазах снова вспыхивает человеческий разум. Он
коротко кивает, причем кровь хлещет у него из носу, снова повертывается и
опускается на пол перед кроватью фрау Бекман, восклицая:
- Клара! Я ни в чем не повинен. Но все-таки прости меня!
- Свиненок! - кричит она. - Ты вдвойне свиненок! Мое кимоно!
Она отдергивает дорогое кимоно.
- Лжешь, проклятый! - заявляет она. - А теперь еще это!
Я замечаю, что Карл, как человек честный и простой, ожидал немедленной
награды за свое стоянье на коленях и теперь опять готов прийти в ярость.
Если он, при том, что у него из носу течет кровь, начнет борьбу, все
пропало. Фрау Бекман еще, может быть, простит ему кассиршу из
"Гогенцоллерна", но испорченное кимоно - никогда.
Я сзади наступаю ему на ногу, сжимаю рукою плечо, чтобы он не
поднялся, и говорю:
- Фрау Бекман, он не виноват! Он пожертвовал собою ради меня. i
- То есть как?
- Ради меня, - повторяю я. - Среди однополчан это бывает...
- Что? Знаю я вас, с вашим проклятым военным товариществом, вы лгуны и
негодяи... И вы хотите, чтобы я вам поверила?
- Да, пожертвовал, - повторяю я. - Он Меня с кассиршей познакомил, вот
и все.
Фрау Бекман выпрямляется, глаза у нее сверкают.
- Как? Вы хотите меня уверить, будто такой интересный молодой человек,
как вы, польстится на эту рухлядь, на эту развалину, на эту падаль?
- Не польстился, сударыня. Но на безрыбье и рак рыба. Когда пропадаешь
от одиночества...
- Молодой человек, вы можете найти и получше.
- Молод, но беден, - ответствую я. - В наше время женщины требуют,
чтобы их водили по барам, и будем говорить откровенно: если вы не верите,
что меня, молодого холостяка, одинокого среди шторма инфляции, могла
привлечь эта кассирша, то совершенно нелепо предположить, что Карл Бриль,
человек, пользующийся благосклонностью красивейшей и интереснейшей из всех
верденбрюкских дам... правда, совершенно не заслуженно...
Это подействовало.
- Он негодяй! - восклицает фрау Бекман. - А что не заслуженно это факт.
Карл делает движение к ней.
- Клара, в тебе вся моя жизнь! - доносятся его вопли, приглушенные
окровавленными простынями.
- Я же твой текущий счет, бесчувственный ты камень! - фрау Бекман
повертывается ко мне. -
А как у вас получилось с этой дохлой козой, с кассиршей?
Я энергично мотаю головой.
- Ничего! У нас ничего не получилось! Мне было слишком противно!
- Я бы вам это наперед предсказала, - заявляет фрау Бекман, очень
довольная.
Бой окончен. Мы отступаем, но еще переругиваемся. Карл обещает Кларе
кимоно цвета морской воды с цветами лотоса, ночные туфли на лебяжьем пуху.
Потом он уходит, чтобы промыть нос холодной водой, а фрау Бекман встает.
- На какую сумму пари?
- На большую. Несколько биллионов.
- Карл! - зовет она. - Пусть часть господина Бодмера будет двести
пятьдесят миллиардов.
- Ну, само собой разумеется, Клара. Мы спускаемся по лестнице. Внизу
сидит тюлень под надзором Карловых дружков. Мы узнаем, что в наше
отсутствие он попытался смошенничать, но собутыльники Карла успели вырвать
у него из рук молоток. Фрау Бекман презрительно улыбается - и через
полминуты гвоздь лежит на полу. Затем она величественно удаляется под
звуки "Свечения Альп".
- Камрад есть камрад, - растроганно говорит мне позднее Карл Бриль.
- Вопрос чести! Но как это произошло у вас с кассиршей?
- Ну что тут сделаешь? - отвечает Карл. - Вы знаете, как иной раз
вечером бывает тоскливо! Но я не ждал, что эта стерва еще будет болтать!
Не желаю я больше иметь дело с этими людьми. А вы, дорогой друг,
выбирайте, что хотите! - он указывает на куски кожи. - В подарок! Башмаки
на заказ высшего качества - какие пожелаете: . опойковые - черные,
коричневые, желтые, или лакированные, или замшевые, - я сам их сделаю для
вас...
- Лакированные, - отвечаю я.
***
Возвращаюсь домой и вижу во дворе темную фигуру. Это, бесспорно,
старик Кнопф, он только что вернулся и, словно не был смертельно болен,
уже готовится опозорить обелиск.
- Господин фельдфебель, - говорю я и беру его за локоть. - Теперь у
вас есть для ваших детских проделок свой собственный памятник. Вот и
пользуйтесь им!
Я отвожу Кнопфа к его надгробию и жду перед своей дверью, чтобы не
дать ему вернуться к обелиску.
Кнопф смотрит на меня, вытаращив глаза.
- На мой собственный памятник? Вы спятили. Сколько он теперь стоит?
- По курсу доллара на сегодняшний вечер - девять миллиардов.
- И на него я буду мочиться?
Кнопф обводит глазами двор, потом, пошатываясь и ворча, уходит к себе.
То, что не удавалось никому, сделало простое понятие собственности!
Фельдфебель пользуется теперь своей уборной. Вот и говори тут о
коммунизме! Собственность рождает стремление к порядку!
Я стою еще некоторое время во дворе и размышляю: ведь природе
понадобились миллионы лет, чтобы, развиваясь от амебы, через рыбу,
лягушку, позвоночных и обезьян, создать старика Кнопфа, существо, набитое
физическими и химическими шедеврами, обладающее системой кровообращения,
совершенной до гениальности, механизмом сердца, на который хочется
молиться, печенью и двумя почками, в сравнении с которыми заводы ИГ
Фарбениндустри - просто халтура; и это в течение миллионов лет тщательно
усовершенствуемое чудесное существо отставной фельдфебель Кнопф - создано
было лишь для того, чтобы прожить на земле весьма недолгий срок, терзать
деревенских парнишек и затем, получив от государства довольно приличную
пенсию, предаться
пьянству! Действительно, Господь Бог иной раз усердно трудится, а
получается пшик!
Покачивая головой, я включаю свет в своей комнате и смотрюсь в
зеркало. Вот еще один шедевр природы, который тоже хорошенько не знает,
что ему с собою делать. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте.
XXIII
По аллее мне навстречу идет молодая особа. Воскресное утро, и я уже
видел ее в церкви. На ней светлый изящный костюм, маленькая серая шляпка и
замшевые серые туфли. Ее зовут Женевьева Терговен, и она мне кажется
странно чужой.
Она была в церкви с матерью. Я ее видел, видел Бодендика, а также
Вернике, который не в силах скрыть свое торжество. Я обошел весь сад и уже
перестал надеяться, что увижу ее, и вдруг Изабелла одна идет мне навстречу
по аллее, где листья уже почти облетели. Вот она, тонкая, легкая,
элегантная, я гляжу на нее, и ко мне снова возвращаются вся былая тоска по
ней и блаженная радость, и моя кровь кипит. Я не в силах говорить. Я знаю
от Вернике, что она теперь здорова, мрачные тени развеялись, да я и сам
чувствую это: она вдруг очутилась тут, совсем другая, чем раньше, но она
тут вся, уже никакая болезнь не стоит между нами, из моих глаз и рук
рвется на волю вся полнота моей любви, и головокружение, как смерч,
поднимается по моим артериям и охватывает мозг. Она смотрит на меня.
- Изабелла, - говорю я. Она снова смотрит на меня, между глаз ложится
морщинка.
- Простите? - спрашивает она. Я не сразу понимаю, в чем дело. Мне
кажется, я должен ей напомнить прошлое.
- Изабелла, - снова говорю я. - Разве ты меня не узнаешь? Я Рудольф.
- Рудольф? - повторяет она. - Рудольф? Простите, как вы сказали?
Я смотрю на нее с изумлением.
- Мы ведь с вами много раз беседовали, - говорю я наконец.
Она кивает.
- Да, я долго прожила здесь. И многое забыла, извините меня. А вы тоже
здесь давно?
- Я? Да я тут у вас никогда и не жил!
Я приходил сюда только играть на органе. А потом...
- На органе, вот как, - вежливо отвечает Женевьева Терговен. - В
часовне. Как же, помню. Простите, что я на минуту забыла об этом. Вы очень
хорошо играли. Большое спасибо.
Я стою перед ней с идиотским видом. И не понимаю, почему не ухожу.
Женевьева, видимо, тоже не понимает.
- Извините, - говорит она. - У меня еще очень много дел, я ведь скоро
уезжаю.
- Скоро уезжаете?
- Ну да, - отвечает она удивленно.
- И вы ничего не помните? Ни об именах, которые ночью отпадают, ни о
цветах, у которых есть голоса?
Изабелла с недоумением пожимает плечами.
- Стихи, - замечает она, улыбнувшись. - Я всегда любила поэзию. Но
ведь стихов так много! Разве все запомнишь!
Я отступаю. Все складывается именно так, как я предчувствовал. Я
выскользнул из ее рук, точно газета из рук уснувшей крестьянки. Она уже
ничего не помнит. Словно она очнулась после наркоза. Время, проведенное
здесь, в лечебнице, исчезло из ее памяти. Она все забыла. Она опять
Женевьева Терговен и уже не знает, кто был Изабеллой. И она не лжет, я это
вижу. Я потерял ее, не так, как боялся, - потому что она принадлежит к
другим кругам общества, чем я, и возвратится туда, - а гораздо
мучительнее, глубже и безвозвратнее. Она умерла. Она еще жива,
и дышит, и прекрасна, но в тот миг, когда другое существо в ней вместе с
болезнью исчезло, - она умерла, утонула навеки. Изабелла, чье сердце
летело и цвело, утонула в Женевьеве Терговен, благовоспитанной девице из
лучшего общества, которая со временем выйдет замуж за состоятельного
человека и даже будет хорошей матерью.
- Мне пора, - говорит она. - Еще раз большое спасибо за вашу игру на
органе.
***
- Ну? Что скажете? - спрашивает меня Вернике.
