бабочек, - то как Мертвая голова. Разве возможна была бы тогда война?
Достаточно сказать, что и мой полковник был убит не на фронте, а умер от
удара. Но полковник... - Оскар-плакса вдруг усмехается. Эта улыбка кажется
очень неожиданной: дело в том, что от постоянного плача лицо его
украсилось глубокими складками, благодаря чему он стал даже похож на
легавую и на его физиономии утвердилось выражение унылой торжественности.
- Итак, выясняется, что третьему коменданту необходим штабной офицер.
Он предлагал мне за это все, что угодно. Но у меня комплект был полный;
имелся даже кадровый фельдфебель, которому я отдал отличную могилу на
очень видном месте. В конце концов я все же уступил - за тридцать шесть
бутылок первоклассной русской водки. К сожалению, мне пришлось отдать
моего полковника, а не подполковника. Тридцать шесть бутылок, господа! Вот
почему я до сих пор предпочитаю водку. А здесь ее, конечно, нигде не
достанешь.
В качестве эрзаца Оскар решает выпить еще стаканчик нашей.
- Зачем вы с этими трупами столько хлопот себе наделали? - спрашивает
Георг. - Поставили бы несколько крестов с вымышленными именами и званиями
- и все. Могли бы тогда даже похвастаться генерал-лейтенантом.
Оскар шокирован.
- Но, господин Кроль, - замечает он с кротким укором. - Это же была бы
подделка. Может быть, даже надругательство над покойниками...
- Надругательством это можно было бы считать лишь в том случае, если
бы вы мертвого майора выдали, скажем, за капитана или лейтенанта, -
вставляю я. - Но если бы вы на денек выдали солдата за генерала, никакой
беды бы не случилось.
- Вы могли бы поставить кресты на пустых могилах, - добавляет Георг. -
Тогда бы о надругательстве и речи быть не могло.
- Все равно это была бы подделка, и она могла бы еще обнаружиться, -
возражает Оскар. - Ну, скажем, сболтнули бы могильщики. А тогда что? Да и
потом - поддельный генерал? - Его как бы всего передернуло. - Кайзер, без
сомнения, знал всех своих генералов.
Мы этого не уточняем. Оскар тоже.
- И знаете, что тут было самое смешное? - спрашивает Оскар.
Мы молчим. Вопрос явно риторический и не требует ответа.
- За день до посещения стало известно, что все отменяется. Его
величество вообще не приедет. А мы посадили целое море примул и нарциссов.
- Ну, и что же дальше, вернули вы друг другу покойников, которыми
обменялись? - спросил Георг.
- Это была бы слишком большая возня. Да и в бумагах уже все изменили.
И родным послали извещения о том, что их покойники переселены. Такие вещи
происходили довольно часто. Попадет кладбище в зону огня, и потом начинай
все с начала. В бешенстве был только комендант третьего кладбища. Он даже
попытался вломиться ко мне со своим шофером, чтобы отобрать ящики с
водкой. Но я уже давно их хорошенечко припрятал. В пустой могиле. - Оскар
зевнул. - Да, славное было время! В моем ведении находилось несколько
тысяч могил. А сейчас... - он вытаскивает из кармана бумажку, - два
надгробных камня средней величины с мраморными досками, и, увы, это все,
господин Кроль.
***
Я прохожу темнеющим больничным садом. Изабелла после долгого перерыва
сегодня вечером опять пошла в церковь. Я ищу ее, но не могу найти. Зато
встречаю Бодендика, от него пахнет ладаном и сигарами.
- Кто вы в данное время? - спрашивает он. - Атеист, буддист, скептик
или уже вступили на путь, ведущий обратно к Богу?
- Каждый неизменно находится на пути к Богу, - устав от борьбы,
отвечаю я. - Весь вопрос в том, что человек под этим разумеет.
- Браво, - отвечает Бодендик. - Впрочем, вас ищет Вернике. Почему,
собственно, вы так яростно противитесь столь простому чувству, как вера?
- Потому, что на небе больше радости об одном борющемся скептике, чем
о девяноста девяти викариях, которые с детства поют осанну, - заявляю я.
Бодендик ухмыляется. Спорить с ним мне не хочется. Я вспоминаю о его
подвигах в кустах возле церкви Святой Марии.
- Когда я увижу вас в исповедальне? - спрашивает он.
- Тогда же, когда и двух грешников, пойманных вами за церковью.
Он смущен.
- Значит, вы осведомлены об этом? Нет, не тогда. Вы придете
добровольно! И не ждите слишком долго.
Я ничего не отвечаю, и мы сердечно прощаемся. Иду к Вернике, и осенние
листья носятся в воздухе, точно летучие мыши. Всюду пахнет землею и
осенью. Куда же делось лето? - думаю я. Кажется, будто его и не было.
Вернике откладывает в сторону пачку бумаг.
- Вы видели фрейлейн Терговен? - спрашивает он.
- В церкви. А так - нет.
Он кивает.
- Можете пока о ней больше не заботиться.
- Отлично, - говорю я. - Какие будут дальнейшие приказания?
- Не говорите глупостей! Это не приказания. Я делаю для своих больных
то, что считаю нужным. - Он внимательно смотрит на меня. - Да вы уж не
влюбились ли?
- Влюбился? В кого же?
- В фрейлейн Терговен. В кого же еще? Ведь она прехорошенькая, черт
побери! О такой возможности я во всей этой истории и не подумал!
- Я тоже. Но в какой же истории?
- Ну тогда все в порядке. - Он смеется. - А кроме того, это было бы
для вас отнюдь не вредно.
- Вот как? - отвечаю я. - До сих пор я полагал, что только Бодендик
выступает здесь в роли заместителя Господа Бога. А теперь, оказывается,
еще и вы. И вам точно известно, что вредно и что нет? Да?
Вернике молчит.
- Значит, все-таки, - замечает он через мгновение. - Ну что ж! Жаль,
что я иной раз не мог вас подслушать. Именно вас! Вот уж, верно, были
идиотские диалоги! Возьмите сигару. Вы заметили, что уже осень?
- Да, - отзываюсь я. - Насчет осени я могу с вами согласиться.
Вернике протягивает мне ящик с сигарами. Я беру одну, так как не желаю
слышать разговоров о том, что, отказываясь, только расписываюсь в своей
влюбленности. Я чувствую себя вдруг таким несчастным, что тошнит от тоски.
Однако я закуриваю сигару.
- Я, как видно, должен вам все же дать некоторые объяснения, - говорит
Вернике. - Мамаша! Она опять пробыла тут два вечера. Наконец-то судьба
сломила ее. Ситуация такова; муж рано умер, осталась вдова, молодая,
красивая; друг дома, в которого, видимо, давно и отча-
янно втюрилась и дочь; мать и друг ведут себя неосторожно, дочь ревнует,
застает их в весьма интимную минуту, может быть, уже давно выслеживала их,
вы понимаете?
- Нет, - отвечаю я. Все это мне так же противно, как вонючая сигара
Вернике.
- Значит, вот начало, - со смаком продолжает Вернике. - Отсюда
ненависть дочери, отвращение, комплекс, поиски спасения в раздвоении
личности, в том именно типе раздвоения, при котором избегают всякой
реальности и живут в мире грез. Мамаша вдобавок выходит замуж за друга
дома, наступает катастрофа. Теперь вам понятно?
- Нет.
- Ведь это же так просто, - нетерпеливо говорит Вернике. - Было очень
трудно добраться до первопричины, но теперь... - Он потирает руки. - Да
еще, к счастью, второго мужа матери, бывшего друга дома, его звали Ральф
или Рудольф, что-то в этом роде, - уже нет в живых и он не блокирует
сознания. Скончался три месяца назад, за две недели до этого попал в
автомобильную катастрофу, - словом, мертв, следовательно, причина
заболевания устранена, путь свободен; ну теперь-то вы наконец сообразили,
что к чему?
- Да, - отвечаю я, и мне хочется запихать в глотку этому веселому
исследователю тряпку с хлороформом.
- Вот видите! Сейчас весь вопрос в том, как все это разрешится. Мать,
которая вдруг перестает быть соперницей, тщательно подготовленная встреча,
- я уже целую неделю внушаю матери... и все отлично наладится. Вы же
видели, сегодня вечером фрейлейн Терговен опять была у вечерни...
- И вы считаете, что вернули ее церкви? Именно вы, атеист, а не
Бодендик?
- Вздор! - восклицает Вернике, несколько раздраженный моим тупоумием.
- Дело же
вовсе не в этом! Я хочу сказать, что она становится менее замкнутой, более
свободной, - разве и вы не заметили, когда были здесь в последний раз?
- Да, заметил.
- Вот видите! - Вернике снова потирает руки. - После первого сильного
шока это же очень радостное явление...
- А шок тоже один из необходимых моментов в вашем способе лечения?
Я вспоминаю состояние Изабеллы, которая сидит в своей комнате.
- Поздравляю, - говорю я. Вернике настолько занят успехами своего
метода, что не замечает иронии.
- После первой же беглой встречи с матерью и соответствующей обработки
все, разумеется, опять вернулось; но это и входило в мои намерения - и с
тех пор я стал питать большие надежды. Вы сами понимаете, теперь мне не
нужно ничего, что могло бы отвлечь...
- Понимаю. Нужен не я. Вернике кивает.
- Я знал, что вы поймете! В вас тоже ведь есть некоторая
любознательность исследователя. Какое-то время вы были очень полезны, но
теперь... да что это с вами? Вам слишком жарко?
- Сигара. Слишком крепкая.
- Напротив, - возражает неутомимый исследователь. - У этих бразильских
только вид такой, а на самом деле легче не бывает.
Как сказать, думаю я и откладываю это курево в сторону.
- Человеческий мозг! - восклицает Вернике почти мечтательно. Раньше
мне хотелось стать матросом, путешественником, исследователем первобытного
леса - смешно! А ведь величайшие приключения таятся здесь! - И он стучит
себя по лбу. - Мне кажется, я и раньше вам это говорил!
- Да, - отвечаю я, - и не раз.
***
Зеленая скорлупа каштанов шуршит под ногами. Влюблен, как мальчишка,
как идиот, думаю я; что тут способен понять такой вот обожатель фактов?
Если бы все было так просто! Я выхожу за ворота и почти сталкиваюсь с
женщиной, идущей мне навстречу. На ней меховое манто, и она, видимо, не
принадлежит к персоналу лечебницы. В темноте я вижу лишь бледное, точно
стертое лицо, и меня обдает струёй духов.
- Кто эта женщина? - спрашиваю я сторожа.
- Какая-то дама к доктору Вернике. Она уже не в первый раз приходит
сюда. Кажется, у нее тут больная.
Мать, думаю я, и все же надеюсь, что это не она. Я останавливаюсь и
издали смотрю на здание лечебницы. Мной овладевает ярость, гнев за то, что
я оказался в смешном положении, потом они сменяются убогой жалостью к
себе, а в конце концов остается только ощущение беспомощности. Я
прислоняюсь к каштану, ощущаю прохладу его ствола и уже не знаю, чего хочу
и чего желаю.
Иду дальше, и постепенно мне становится легче. Пусть они говорят,
Изабелла, думаю я, пусть смеются над нами, пусть считают идиотами. Ты,
сладостная, любимая, жизнь моя, создание вольное и летящее, но ступающее
уверенно там, где другие тонут, и парящее там, где другие топают чугунными
сапожищами, ты, запутавшаяся в паутине и изранившая себя о границы,
которых другие даже не замечают, - зачем люди пристают к тебе? Зачем они
так жадно стремятся вернуть тебя обратно в наш мир, почему не оставляют
тебе твое мотыльковое бытие по ту сторону всякой причины и следствия,
времени и смерти? Что это, ревность? Или полное непонимание? А может быть,
Вернике прав, утверждая, что он должен спасти тебя, пока тебе не станет
хуже, - спасти от безыменных страхов, которые предстояли тебе, еще более
сильные, чем вызванные в твоей душе им самим, спасти
от жабьего угасания в сумеречном тупоумии? Но уверен ли он, что это в его
силах? Уверен ли, что как раз этими попытками спасения не погубит тебя
окончательно или толкнет раньше времени к тому, от чего хотел бы спасти?
Кто знает? И что этот горе-исследователь, этот собиратель бабочек знает о
полете, о ветре, об опасностях и восторгах дней и ночей вне пространства и
времени? Разве он провидит будущее? Разве он пил луну? Разве слышал, как
кричат растения? Он смеется над этим! Для него все это только реакция,
отвлекающая от воспоминаний о грубом, животном эпизоде, свидетельницей
которого была его пациентка! Разве он бог и знает наверное то, что должно
произойти? Много ли он знал обо мне? Что мне было бы полезно слегка
влюбиться? А что я сам знаю на этот счет? Вот чувство мое прорвалось и
льется потоком, и нет ему конца, а я разве мог ожидать, что так будет?
