себя побежденным. Из тех денег, которые он отобрал у женщин, старик
отсчитывает восемь миллиардов и вручает их нам.
- А теперь давайте расписку, - рычит он. Расписку он получает. Я вижу
в окно его дам, они стоят на пороге своего дома. Оробев, смотрят они на
нас и делают какие-то знаки. Кнопф выкачал из них все до последнего
паршивого миллиона. Он наконец получает квитанцию.
- Так, - говорит он Георгу. - А сколько вы теперь дадите за памятник?
Я продаю его.
- Восемь миллиардов.
- Как? Вот жулик! Я сам за него заплатил восемь миллиардов! А где же
инфляция?
- Инфляция остается инфляцией. Памятник стоит сегодня восемь с
половиной миллиардов. Восемь - это покупная цена, а полмиллиарда мы должны
заработать при продаже.
- Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы
хотите его прикарманить? Да?
- Господин Кнопф, - вступаюсь я. - Если вы купите велосипед, а через
час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так
бывает при розничной торговле и при оптовой - словом, со всяким
покупателем; на этом зиждется наша экономика.
- Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! - бодро заявляет
фельдфебель. - Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на
нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.
- Теоретически он тоже использованный, - замечаю я. - Экономически,
так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели
убыток только потому, что вы не умерли!
- Жульничество, сплошное жульничество!
- Да вы оставьте памятник себе, - советует Георг. - Это отличная
реальная ценность. Когда-
нибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.
- Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы
сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!
Я снимаю телефонную трубку.
- Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.
Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.
- Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?
- Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три
миллиарда.
- А через неделю?
- Господин Кнопф, - говорит Георг, - если бы мы знали курс доллара
заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.
- Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером,
- заявляю я.
Кнопф размышляет.
- Я оставлю памятник себе, - рычит он. - Жалко, что я уже уплатил за
него.
- Мы в любое время выкупим его у вас обратно.
- Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте
его на хорошее место. - Кнопф озабоченно смотрит в окно. - А вдруг пойдет
дождь!
- Надгробия выдерживают дождь.
- Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в
сарай! На солому.
- А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? - спрашивает
Георг. - Тогда он зимой будет защищен и от холода.
- Вы что, спятили?
- Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в
квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют
его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу,
когда так
напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.
- Не пойдет! - восклицает Кнопф. - Там бабы! Памятник останется здесь!
И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его
за свой счет!
С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.
- А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим
надгробием? - предлагаю я. - Сохранилась ли первоклассная полировка,
равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли
цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин
Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш
памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы
удовольствие.
Кнопф мрачно уставился на меня.
- На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую
дисциплину, - отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится
нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает
вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас
безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается,
чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу,
а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане
оставшиеся миллиарды семьи.
***
Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных
зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную
клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят
красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.
- Как хорошо, что ты еще раз пришел, - говорит она. - Завтра я отсюда
съезжаю.
- Да?
Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте
своего тела.
- Да, - отвечает она. - Тебя это интересует?
Она повертывается и смотрит на меня.
- Интересует, Герда, - отвечаю я. - Куда же ты переезжаешь?
- В гостиницу "Валгалла".
- К Эдуарду?
- Да, к Эдуарду.
Она встряхивает сковородку с голубцами.
- Ты что-нибудь имеешь против? - спрашивает она, помолчав.
Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? - думаю я. - Если бы я мог
что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит
меня насквозь.
- Разве ты уходишь из "Красной мельницы"?
- Я давным-давно покончила с "Красной мельницей". Тебе просто было
наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я
просто остаюсь в городе.
- У Эдуарда, - замечаю я.
- Да, у Эдуарда, - повторяет она. - Он поручает мне бар. Буду
разливать вина.
- Значит, ты и жить будешь в "Валгалле"?
- Да, в "Валгалле", наверху, в мансарде. И работать в "Валгалле". Я
ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное
до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не
вышло. Это была просто последняя попытка.
- Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, - говорю я.
- Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.
Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за
окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких ос-
нований. Мои отношения с Гердой - просто отношения девушки с солдатом,
приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они
почти всегда становятся чем-то большим.
- Я сама хотела тебе все это сказать, - заявляет Герда.
- Ты хотела сказать, что между нами все кончено?
Она кивает.
- Я играю в открытую. Эдуард - единственный, кто предложил мне что-то
постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого
обмана.
- Почему же... - я смолкаю.
- Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, -
говорит Герда. - Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты
сентиментальны? - Она вдруг смеется. - Прощание с молодостью. Иди, голубцы
готовы.
Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится
грустно.
- А как поживает твоя великая небесная любовь? - спрашивает она.
- Никак, Герда, никак.
Она кладет голубцы на тарелки.
- Когда у тебя будет опять романчик, - говорит Герда, - никогда не
рассказывай девушке про свои другие любови. Понимаешь?
- Да, - отвечаю я. - Мне очень жаль, Герда.
- Ради Бога, замолчи и ешь!
Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, выражение лица ясное и
решительное, она с детства привыкла к независимости, знает, чего ей ждать
от жизни, и примирилась с этим. В Герде есть все, чего нет во мне, и как
было бы хорошо, если бы я любил ее; жизнь стала бы ясной и вполне
обозримой, всегда было бы известно, что нам для нее нужно - не слишком
многое, но самое бесспорное.
- Знаешь, многого я не требую, - говорит Герда. - Ребенком меня били,
а потом я убежала из дому. Теперь с меня хватит моего призвания. Я хочу
стать оседлой. Эдуард - это не так уж плохо.
- Он скуп и тщеславен, - заявляю я и тотчас злюсь на себя, зачем я это
сказал.
- Все лучше, чем если человек, за которого собираешься замуж, шляпа и
мот.
- Вы намерены пожениться? - спрашиваю я, пораженный. - И ты ему
действительно веришь? Да он тебя использует, а сам потом женится на дочери
какого-нибудь владельца гостиницы, у которого есть деньги.
- Ничего он мне не обещал. Я только заключила с ним контракт насчет
бара на три года. А за эти три года он убедится, что не может без меня
обойтись.
- Ты изменилась, - говорю я.
- Эх ты, дуралей, просто я приняла решение.
- Скоро ты вместе с Эдуардом будешь ругать нас за то, что у нас все
еще есть дешевые талоны.
- Остались?
- Хватит еще на полтора месяца. Герда смеется.
- Я не буду вас ругать. А кроме того, вы ведь в свое время заплатили
за них то, что они стоили.
- Это наша единственная удачная биржевая операция. - Герда убирает
тарелки, и я смотрю на нее. - Я оставлю их Георгу. Больше я не приду в
"Валгаллу".
Герда повертывается ко мне. Она улыбается, но в глазах нет улыбки.
- Почему же? - спрашивает она.
- Не знаю. Мне так кажется. А может быть, и приду."
- Конечно, придешь! Почему бы тебе не прийти?
- Да, почему бы? - повторяю я упавшим голосом.
Снизу доносятся приглушенные звуки пианолы. Я встаю и подхожу к окну.
- Как скоро пролетел этот год, - говорю я.
- Да, - отвечает Герда и прижимается ко мне. - Между прочим, типично:
понравится женщине кто-нибудь, так непременно окажется вроде тебя, ну и не
подойдет ей. - Она отталкивает меня. - Уж иди, иди к своей небесной любви
- что ты понимаешь в женщинах?
- Ничего. Она улыбается.
- И не пытайся их понять, мальчик. Так лучше. А теперь иди! На, возьми
вот это. Она дает мне монету.
- Что это такое? - спрашиваю я.
- Человек, который переправляет людей через воду. Он приносит счастье.
- А тебе он принес счастье?
- Счастье? - отзывается Герда. - Счастьем люди называют очень многое.
Может быть, и принес. А теперь уходи.
Она выталкивает меня из комнаты и запирает за мною дверь.
Я спускаюсь по лестнице. Во дворе мне попадаются навстречу две
цыганки. Они теперь участвуют в программе ресторана. Женщины-борцы давно
уехали.
- Погадать, молодой человек? - спрашивает младшая цыганка. От нее
пахнет чесноком и луком.
- Нет, - отвечаю я. - Сегодня нет.
***
Гости Карла Бриля крайне взбудоражены. На столе лежит груда денег,
вероятно, тут биллионы. Противник хозяина похож на тюленя, и у него очень
короткие ручки. Он только что проверил, крепко ли забит в стену гвоздь, и
возвращается к остальным.
- Еще двести миллиардов, - заявляет он звонким голосом.
- Принимаем, - отвечает Карл Бриль. Дуэлянты выкладывают деньги.
- Кто еще хочет? - спрашивает Карл. Желающих не находится. Ставки
слишком высоки. Пот светлыми каплями струится по лицу Карла, но он уверен
в победе. Он разрешает тюленю еще раз легонько ударить по гвоздю молотком;
поэтому ставка в пятьдесят против пятидесяти для него изменена на сорок
против шестидесяти.
- Вы бы не сыграли "Вечернюю песню птички"? - обращается он ко мне.
Я сажусь за рояль. Вскоре появляется и фрау Бекман в своем
ярко-красном кимоно. Сегодня она меньше, чем обычно, напоминает статую;
горы ее грудей колышутся, как будто под ними бушует .землетрясение, и
глаза другие, чем обычно. Она не смотрит на Карла Бриля.
- Клара, - говорит Карл. - Ты знаешь всех этих господ, кроме господина
Швейцера. - Затем делает изящное движение рукой, представляя ей гостя: -
Господин Швейцер.
Тюлень кланяется с удивленным и несколько озабоченным выражением. Он
косится на деньги, потом на эту кубическую Брунгильду. Гвоздь обматывают
ватой, и Клара становится в нужную позу. Я исполняю двойные трели и
смолкаю. Наступает тишина.
Фрау Бекман стоит спокойно, сосредоточившись. Потом тело ее дважды
содрогается. Вдруг она бросает на Карла Бриля безумный взгляд.
