рогачом не знаком.
Я молча указываю на стол. Там, между образцами камней, лежит толстая
красная конская колбаса - дар Вацека; он сегодня утром занес мне эту
колбасу.
- Ты ешь ее? - спрашивает Георг.
- Разумеется. Во Франции мне приходилось есть конину и похуже. Но ты
не уклоняйся. Вон лежит подарок Вацека. И я стою перед дилеммой.
- Она возникла только из-за твоей любви к драматическим ситуациям.
- Хорошо, - говорю я. - Допускаю. Но как-никак я тебе спас жизнь.
Конерсманша будет шпионить и дальше. Стоит ли игра свеч?
Георг берет из шкафа бразильскую сигару.
- Вацек смотрит на тебя теперь как на собрата, - отвечает он. - Для
твоей совести в этом конфликт?
- Нет. Он, кроме того, еще нацист. Факт, аннулирующий одностороннее
братство. Но хватит об этом.
- Вацек и мой брат, - заявляет Георг, посылая клубы белого дыма в лицо
Святой Катарине из раскрашенного гипса. - Дело в том, что Лиза обманывает
не только его, но и меня.
- Ты это сейчас придумал? - удивленно восклицаю я.
- Ничуть. А откуда же иначе у нее наряды? Вацек в качестве супруга не
задает себе этого вопроса, а я не могу не задавать.
- Ты?
- Лиза сама мне призналась, хотя я ее не спрашивал. Не желает, чтобы
между нами был какой-нибудь обман, так она мне заявила. И она честно этого
хочет, не ради шутки.
- А ты? Ты изменяешь ей со сказочными образами твоей фантазии и с
героинями из твоих великосветских журналов?
- Конечно. Что значит вообще слово "изменять"? Оно обычно
употребляется только теми, кому изменяют. Но с каких пор чувство имеет
какое-либо отношение к морали? Разве я для того дал тебе здесь, среди
чувственных образов преходящего, дополнительное послевоенное воспитание?
Измена? Какое вульгарное название для тончайшей, высшей
неудовлетворенности, для поисков все большего, большего...
- Спасибо! - прерываю я его. - Вон тот коротконогий, но очень крепкий
мужчина с шишкой на лбу, который сейчас входит в ворота, только что
побывавший в бане мясник Вацек. Он подстригся и еще благоухает одеколоном.
Он хочет понравиться своей жене. Разве тебя это не трогает?
- Конечно; но он своей жене никогда не может понравиться.
- Почему же она тогда вышла за него?
- Она стала с тех пор на шесть лет старше. И вышла за него во время
войны, когда очень голодала, а он раздобывал много мяса!
- Почему же она теперь от него не уйдет?
- Он грозится, что тогда уничтожит всю ее семью.
- Она сама тебе все это рассказала?
- Да.
- Боже праведный, - восклицаю я. - И ты веришь?
Георг искусно выпускает кольцо дыма.
- Когда ты, гордый циник, доживешь до моих лет, тебе, надеюсь, уже
станет ясно, что верить не только очень удобно, но что иногда наша вера
бывает даже оправдана.
- Хорошо, - отвечаю я. - Но как же тогда быть с ножом Вацека? И с
глазами Конерсманихи?
- И то и другое очень огорчительно, - говорит Георг. - А Вацек идиот.
В данное время ему живется приятнее, чем когда-либо: Лиза изменяет ему и
поэтому обращается с ним лучше. Подожди, увидишь, как он будет снова
орать, когда она к нему вернется и начнет за это вымещать на нем свою
ярость! А теперь пойдем обедать. Мы можем все обдумать и по пути.
***
Эдуарда чуть удар не хватил, когда он нас увидел. Доллар вскарабкался
почти до биллиона, а у нас все еще имеется запас талонов, и он как будто
неисчерпаем.
- Вы, наверное, печатаете их! - заявляет он. - Вы фальшивомонетчики!
Тайком печатаете!
- Мы хотели бы выпить после обеда бутылку Форстериезуитенгартена, - с
достоинством заявляет Георг.
- Как это - после обеда? - недоверчиво спрашивает Эдуард. - Опять
какие-то штучки?
- Это вино слишком хорошо для тех обедов, какими ты нас кормишь за
последнее время, - заявляю я.
Эдуард вскипает.
- Обедать на прошлогодние талоны, по шесть тысяч гнусных марок за
обед, да еще критику наводить - это уже черт знает что! Следовало бы
позвать полицию!
- Зови! Еще одно слово, и мы будем обедать только здесь, а вино пить в
"Гогенцоллерне"!
Кажется, у Эдуарда сейчас печенка лопнет, но он сдерживает себя из-за
вина.
- Язву желудка... - бормочет он и поспешно удаляется. - Язву желудка я
себе нажил из-за вас! Только молоко могу пить!
Мы садимся и озираемся. Я украдкой ищу глазами Герду, так как совесть
у меня нечиста, но нигде ее не нахожу. Вместо этого замечаю знакомое
веселое усмехающееся лицо - кто-то спешит к нам через зал.
- Ты видишь? - обращаюсь я к Георгу. - Ризенфельд! Опять здесь. "Тот
лишь, кто знал тоску..."
Ризенфельд здоровается с нами.
- Вы явились как раз вовремя, чтобы поблагодарить нас, - обращается к
нему Георг. - Наш молодой идеалист вчера из-за вас дрался на дуэли.
Американская дуэль; нож против кусочка мрамора.
- Что такое? - Ризенфельд садится и требует себе пива. - Каким образом?
- Господин Вацек, муж вашей дамы Лизы, которую вы преследуете букетами
и конфетами, решил, что эти подношения идут от моего товарища, и подстерег
его с длинным ножом.
- Ранены? - отрывисто спрашивает Ризенфельд и разглядывает меня.
- Только подметка, - отвечает Георг. - Вацек легко ранен.
- Вы, наверное, опять врете?
- На этот раз - нет.
Я с восхищением смотрю на Георга. Его дерзость зашла весьма далеко. Но
Ризенфельда сразить не так просто.
- Пусть уезжает! - решает он тоном римского. цезаря.
- Кто? - спрашиваю я. - Вацек?
- Вы!
- Я? А почему не вы? Или вы оба?
- Вацек опять будет драться. Вы - естественная жертва. На нас он не
подумает. Мы уже лысые. Значит, уехать надо вам. Понятно?
- Нет, - отвечаю я.
- Разве вы и без того не собирались покинуть этот город?
- Не из-за Лизы.
- Я ведь сказал, вы и без того собирались, - продолжает Ризенфельд. -
Неужели вам не хотелось бы изведать бурную жизнь большого города?
- В качестве кого? В больших городах даром не кормят.
- В качестве сотрудника газеты в Берлине. Вначале вы немного будете
зарабатывать, но на жизнь в обрез хватит. А там видно будет.
- Вы предлагаете мне?.. - спрашиваю я, задыхаясь.
- Вы же меня несколько раз спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь
подходящего для вас! Что ж, у Ризенфельда есть связи. И я могу вам кое-что
обещать. Поэтому и заехал. Первого января тысяча девятьсот двадцать
четвертого года можете приступать. Должность скромная. Зато в Берлине.
Решено?
- Стоп! - заявляет Георг. - Он обязан предупредить об уходе за пять
лет.
- Ну так он смоется, не предупредив. Ясно?
- Сколько же он будет получать? - спрашивает Георг.
- Двести марок, - спокойно отвечает Ризенфельд.
- Я сразу почувствовал, что вы мне голову морочите, - сердито заявляю
я. - Вам что, приятно дурачить людей? Двести марок! Разве такая
смехотворная сумма еще существует?
- Она снова будет существовать, - заявляет Ризенфельд.
- Где? - спрашиваю я. - В Новой Зеландии?
- В Германии. Ржаная марка (1). Ничего на этот счет не слышали?
(1) Имеется в виду рентная марка, выпущенная в 1923 году. - Прим. ред.
Мы с Георгом переглядываемся. Слухи об установлении новой валюты
действительно ходят. При этом одна марка должна стоить столько, сколько
определенная мера ржи; но за последние годы было так много всяких слухов,
что им уже перестали верить.
- На этот раз - правда, - говорит Ризенфельд. - Я знаю об этом из
самых достоверных источников. А потом ржаную марку заменят золотой. Таково
решение правительства.
- Правительство! Оно же само виновато в девальвации!
- Может быть. Но теперь вопрос решен. У него больше нет долгов. Один
биллион инфляционных марок будет равняться одной золотой марке.
- А потом золотая марка опять начнет падать, да? И мы опять начнем
плясать от печки?
Ризенфельд допивает свое пиво.
- Так вы хотите или не хотите? - спрашивает он.
Кажется, что в ресторане вдруг наступила глубокая тишина.
- Хочу... - Мне кажется, что ответил не я, а кто-то рядом со мной. На
Георга я не решаюсь взглянуть.
- Вот это разумно, - заявляет Ризенфельд. Я рассматриваю скатерть. Она
словно расплывается передо мной. Потом я слышу, как Георг говорит:
- Кельнер, сейчас же подайте бутылку Форстериезуитенгартена.
Я поднимаю глаза.
- Ты же нам жизнь спас! - говорит он. - Вот почему!
- Нам? Почему нам? - спрашивает Ризенфельд.
- Отдельного человека спасти нельзя, - отвечает Георг с полным
самообладанием. - С ним всегда связано несколько других.
Трудная минута миновала. Я с благодарностью смотрю на Георга. Я его
предал, оттого что не мог
не предать, и он это понимает. Он ведь остается здесь.
- Ты приедешь ко мне в гости, - говорю я. - И тогда я познакомлю тебя
с берлинскими светскими дамами и знаменитыми актрисами.
- Все это мечты, молодые люди, - обращается ко мне Ризенфельд. - А где
же вино? - спрашивает он. - Ведь я только что спас вам жизнь.
- Трудно сказать, кто кого тут спас.
- Каждый когда-нибудь кого-то спасает, - замечает Георг. - Так же как
он всегда кого-то убивает. Даже если и не догадывается об этом.
***
Вино стоит на столе. К нам подходит Эдуард. Он бледен и расстроен.
- Дайте и мне стакан.
- Исчезни! - восклицаю я. - Лизоблюд! Мы и одни выпьем это вино.
- Не потому. Пусть бутылку запишут на меня. Я оплачу ее. Но поделитесь
со мной. Мне необходимо что-нибудь выпить.
- Ты хочешь угостить нас этой бутылкой? Подумай, что ты говоришь!
- То, что сказал! Валентин умер, - заявляет Эдуард.
- Валентин? Что с ним случилось?
- Паралич сердца. Мне только что сообщили по телефону.
Он тянется к стакану с вином.
- И ты хочешь по этому случаю выпить, негодяй? - с гневом восклицаю я.
- Отделался от него?
- Клянусь вам, нет! Не поэтому. Ведь он же спас мне жизнь.
- Как? - спрашивает Ризенфельд. - Вам тоже?
- Конечно, мне, а то кому же?
- Что это? - удивляется Ризенфельд. - Разве мы клуб спасателей жизни?
- Такое уж время, - отвечает Георг. - За эти годы жизнь многих была
спасена. А многих - не была.
Я с удивлением смотрю на Эдуарда. У него в самом деле слезы на глазах,
но кто его знает, искренне ли это.
- Я тебе не верю, - заявляю я. - Это ты желал ему смерти! Сколько раз
ты говорил об этом. Тебе хотелось сэкономить твое проклятое вино.
- Клянусь вам, нет! Мало ли что иной раз сболтнешь. Но ведь не всерьез
же! - Из глаз Эдуарда вот-вот польются слезы. - Он спас мне жизнь.
Ризенфельд встает.
- Хватит с меня этой болтовни о спасении жизни. После обеда вы будете
в конторе? Хорошо!
- А вы больше не посылайте цветов, Ризенфельд, - предостерегает его
Георг.
Ризенфельд кивком прощается с нами и исчезает; выражение его лица
трудно определить.
- Выпьем стакан в память Валентина, - говорит Эдуард. Его губы дрожат.
- Ну кто бы подумал! Через всю войну прошел, а теперь вот дело секунды - и
он лежит мертвый.
- Если уж хочешь сентиментальничать, так делай это по-настоящему.
Принеси бутылку того вина, в котором ты ему всегда отказывал.
- Иоганнисбергер? Да, хорошо. - Эдуард торопливо встает и уходит,
переваливаясь.
- Мне кажется, он искренне огорчен, - говорит Георг.
- Чувствует искреннее огорчение и искреннее облегчение.
- Я это и имею в виду. Большего, как правило, И требовать нельзя.
Мы сидим молча.
- За несколько мгновений произошло немало, верно? - говорю я наконец.
Георг смотрит на меня.
- Твое здоровье! Ведь когда-нибудь ты все равно уехал бы! А Валентин?
Он прожил на несколько лет больше, чем можно было предполагать в тысяча
девятьсот семнадцатом году.
- Все мы прожили больше.
- Да, и мы должны были бы эти годы использовать.
- А разве мы этого не делаем?
Георг смеется.
- Используем в те минуты, когда не хотим ничего другого, кроме того,
что делаем.
Я отдаю честь.
- Значит, я эти годы никак не использовал. А ты?
Он щурится.
- Пойдем, смоемся отсюда до того, как Эдуард возвратится. К черту его
вино!
***
- Нежная, - шепчу я в темноте, повернувшись к стене. - Нежная и дикая,
мимоза и хлыст, как безумен я был, желая владеть тобой! Разве ветер
