Фрау Кнопф вручает по бутылке мне и врачу.
Врач бросает мне многозначительный взгляд.
"Что для одного погибель, то для другого только песня", - говорит он и
уходит.
Фрау Кнопф закрывает за собою дверь. Во дворе остаемся только мы трое
- Георг, Лиза и я.
- Врач тоже считает, что он не выживет? Да? - спрашивает Лиза.
Георг кивает. В предрассветной темноте его пурпурная пижама кажется
черной. Лиза пожимается от холода, но не уходит.
- Servus (1), - заявляю я и оставляю их одних. Сверху я вижу вдову
Конерсман; она как тень ходит дозором перед своим домом. Видно, все еще
подстерегает Брюггемана. Через некоторое время я слышу, как внизу
осторожно затворяют дверь. Я смотрю в ночь и думаю о Кнопфе и об Изабелле.
Уже задремывая, вижу, как вдова Конерсман пересекает улицу. Вероятно, она
думает, что Брюггеман спрятался где-то здесь, и освещает наш двор,
разыскивая его. Передо мной на подоконнике все еще лежит водосточная
труба, с помощью которой я однажды так напугал Кнопфа. Я почти раскаиваюсь
в этом. Но вдруг замечаю движущийся по двору круг света и не могу устоять
перед соблазном. Осторожно нагибаюсь и низким голосом вдыхаю в трубу слова:
"Кто беспокоит меня?" И добавляю глубокий вздох. Вдова Конерсман
цепенеет, пораженная. Затем дрожащий круг света судорожно скользит по
двору и памятникам.
- Да смилостивится Бог и над твоей душой, - шепчу я в трубу. Я бы
охотно скопировал голос Брюггемана, но удерживаюсь: за то, что я сказал
(1) Приветствую вас (лат.).
до сих пор, Конерсманша не может обвинить меня, если бы даже она выведала,
что именно происходит.
Но ей не удается выведать. Она крадется вдоль стены, выходит на улицу
и как бешеная мчится к двери своего дома. Я слышу еще, как у нее
начинается икота, затем наступает тишина.
XXI
Я осторожно стараюсь выпроводить бывшего письмоносца Рота. Это
коренастенький человечек, во время войны он разносил письма в той части
города, где мы живем. Рот - человек чувствительный и очень в те дни
расстраивался, что ему так часто приходилось быть вестником несчастья.
Пока был мир, люди с неизменной радостью встречали его, когда он доставлял
им почту; но вот началась война, и его приход обычно повергал их в страх.
Рот приносил повестки призванным в армию и конверты с официальным
извещением:
"Пал на поле брани". Чем дольше тянулась война, тем чаще он приносил
их, и его появление вызывало горе, проклятия и слезы. А когда он однажды
вынужден был доставить самому себе зловещий конверт с похоронной, а через
неделю и второй - тут письмоносец не выдержал, он сошел с ума, но был тих
и кроток, и почтовому управлению пришлось выплачивать ему пенсию. В
результате, во время инфляции Рот, подобно многим другим, оказался
обреченным на голодную смерть, так как все пенсии обычно повышались со
слишком большим опозданием.
Кое-какие знакомые приняли участие в судьбе бедного одинокого старика,
и спустя несколько лет он снова начал выходить из дому, но так и остался
не в своем уме. Ему казалось, что он все еще письмоносец, спешит по улицам
в своей прежней форменной фуражке и приносит только добрые вести. Он
собирает старые конверты и открытки и выдает их за письма из лагерей
военнопленных в России. Все, кого считали умершими, как выяснилось, живы,
заявляет он при этом. Они не убиты и скоро вернутся домой.
Я разглядываю открытку, которую он мне только что сунул в руку: это
допотопное печатное приглашение принять участие в прусской многоразрядной
лотерее. Сейчас, во времена инфляции, подобное приглашение кажется
дурацкой шуткой. Рот, вероятно, выудил его из корзины для бумаг; оно
адресовано некоему мяснику Заку, который давно умер.
- Большое спасибо, - говорю я. - Вы доставили мне огромную радость.
Рот кивает:
- Теперь уже наши солдаты скоро вернутся домой из России!
- Да, конечно.
- Все вернутся. Правда, придется потерпеть. Россия ведь так велика.
- Ваши сыновья, надеюсь, тоже. Погасшие глаза Рота оживают.
- Да, мои тоже. Я уже получил извещение.
- Еще раз большое спасибо, - говорю я. Рот улыбается, не глядя на
меня, и идет дальше. Почтовое ведомство вначале пыталось помешать его
хождениям и даже потребовало, чтобы старика опять засадили в сумасшедший
дом; однако многие воспротивились, и его в конце концов оставили в покое.
Правда, в одной пивнушке, где собирались те, кто принадлежал к правым
партиям, нескольким завсегдатаям пришла блестящая идея посылать через Рота
своим политическим противникам письма с непристойной бранью, а также
одиноким женщинам - со всякими двусмысленностями. Они находили, что это
замечательно придумано, животики надорвешь. Генрих Кроль тоже видел в этом
проявление истинно народного ядреного юмора.
В пивной, среди своих единомышленников, Генрих вообще совсем другой
человек, чем с нами. Он считается даже остряком.
Рот, конечно, давным-давно позабыл, в каких семьях были убитые на
войне. Он раздавал открытки кому попало; и если даже его сопровождал
наблюдатель из числа патриотов пивной бочки, следя за тем, чтобы
оскорбительные письма попадали по адресу, и прямо указывая Роту
соответствующие дома, а потом прятался, то и в этом случае время от
времени все же бывали ошибки, и Рот умудрился перепутать несколько писем.
Так, письмо, предназначенное Лизе, попало к викарию Бодендику.
Ей предлагалось явиться в час ночи в кусты позади церкви Святой Марии,
дабы вступить там в половую связь за вознаграждение в десять миллионов
марок. Бодендик выследил поджидавших, словно индейцев, и, внезапно
появившись перед ними, двоих столкнул лбами, а третьему, пытавшемуся
удрать, дал такой свирепый пинок в зад, что тот взмыл в воздух и едва
уцелел. Лишь после этого Бодендик, который умел быстро выжимать признания
и считался даже мастером по этой части, стал задавать вопросы оставшимся
двум молодчикам, причем усердно бил их по щекам своими огромными
крестьянскими лапищами. Языки развязались весьма быстро, а так как оба
были католиками, то он выяснил их фамилии и потребовал, чтобы они либо
завтра же пришли к нему исповедоваться, либо он обо всем этом заявит в
полицию. Они, конечно, предпочли исповедь. Бодендик прочел им "Ego te
absolve", однако наложил на них епитимью, последовав рецепту соборного
священника в отношении меня, и приказал не пить вина целую неделю, а потом
снова прийти на исповедь. Так как они боялись, что их отлучат от церкви, и
доводить дело до этого не хотели, то снова появились перед викарием, и
Бодендик безжалостно и грозно потребовал, чтобы они исповедовались каждую
неделю и вообще не пили; и он сделал из них скрежещущих зубами от ярости,
но образцовых христианских трезвенников.
Бодендик так никогда и не узнал, что третьим был майор Волькенштейн и
что ему после пинка викария пришлось проделать курс лечения простаты, в
результате чего майор стал гораздо более воинственным политиком и в конце
концов перешел к нацистам.
***
Двери дома, где живет Кнопф, широко раскрыты. Стучит швейная машинка.
Утром туда привезли отрезы черной материи, и мать с дочерьми теперь шьют
себе траурные платья. Фельдфебель еще не умер, но врач заявил, что это
вопрос нескольких часов, самое большее - двух-трех дней. Состояние Кнопфа
безнадежно. Но когда в дом приходит смерть - не подобает быть в светлых
платьях, так как это нанесло бы тяжелый урон репутации семейства, и
женщины торопливо шьют. В ту минуту, когда Кнопф испустит последний вздох,
жена и дочери предстанут во всеоружии: она - в траурной вуали, и на всех
четырех черные платья, черные непрозрачные чулки и даже черные шляпки.
Требования мелкобуржуазного благочестия будут выполнены.
Лысая голова Георга, точно головка сыру, проплывает на уровне
подоконника. Его сопровождает Оскар-плакса.
- Как доллар? - спрашиваю я, когда они входят.
- Сегодня в полдень он стоит ровно миллиард, - отвечает Георг. - Если
угодно, можно отпраздновать своего рода юбилей.
- Можно. А когда мы обанкротимся?
- Когда все распродадим. Что вы будете пить, господин Фукс?
- Что у вас найдется... Жаль, что в Верденбрюке нет русской водки.
- Водки? Вы были в России во время войны?
- Еще бы! Я даже служил там комендантом кладбища. Хорошее было время.
Мы изумленно смотрим на Оскара.
- Хорошее время? - повторяю я. - И это говорите вы, с вашей тончайшей
чувствительностью? Ведь вы можете даже плакать по приказу!
- Да, замечательное время! - решительно заявляет Оскар-плакса и нюхает
водку в стаканчике, словно опасаясь, что мы решили его отравить. - Жратва
богатейшая, пей сколько влезет, служба приятная, до фронта далеко... Чего
еще человеку нужно? А к смерти человек привыкает, как к заразной болезни.
Он не просто пьет водку, а смакует ее. Мы не совсем понимаем всю
глубину его философии.
- Есть люди, которые привыкают к смерти, как к четвертому партнеру при
игре в скат, - замечаю я. - Вот, например, могильщик Либерман. Для него
рыть могилы все равно что окапывать сад на кладбище. Но такой художник,
как вы!
Оскар снисходительно улыбается.
- Ну, это же огромная разница! Либерману действительно не хватает
подлинной метафизической чуткости к извечной правде мудрых слов:
"Умри и возродись".
Мы с Георгом растерянно переглядываемся. Может быть, Оскар-плакса и
впрямь неудавшийся поэт?
- И давно у вас такие мысли? - спрашиваю я. - Это самое "умри и
возродись"?
- Более или менее. Во всяком случае, бессознательно уже давно. А разве
у вас, господа, нет этого чувства?
- У нас оно бывает эпизодически, - отвечаю я. - И главным образом
перед едой.
- Однажды нам объявили о приезде его величества, - мечтательно
вспоминает Оскар. - Боже, что тут началось! К счастью, поблизости
находились еще два кладбища, и мы могли у них подзанять...
- Чего подзанять? - спрашивает Георг. - Красивые барельефы? Или цветы?
- Ах, с этим все было в порядке. В истинно прусском духе, понимаете?
Нет, другое, трупы.
- Трупы?
- Разумеется, трупы! Понятно, не сами трупы, а то, чем они были
прежде. Мелких пешек, конечно, на каждом кладбище было в избытке;
ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей, лейтенантов - тоже; но вот с
более высокими чинами возникли трудности. У моего коллеги на соседнем
кладбище имелось, например, три майора; у меня - ни одного. Зато у меня
было два подполковника и один полковник. И я выменял у него одного
подполковника на двух майоров. И получил еще жирного гуся в придачу -
столь позорным казалось моему коллеге не иметь ни одного подполковника. Он
просто не представлял себе, как посмотрит в глаза его величеству, если у
него не окажется ни единого подполковника.
Георг прикрывает лицо рукой.
- Мне даже сейчас страшно об этом подумать. Оскар кивает и закуривает
тонкую сигару.
- Но все это еще пустяки в сравнении с положением коменданта третьего
кладбища, - неторопливо продолжает Оскар. - У того в ассортименте вообще
не было ничего стоящего. Хоть бы один майор! А лейтенантов хоть пруд
пруди. Он был прямо в отчаянии. У меня же выбор оказался очень богатый, и
я в конце концов обменял одного из майоров, полученных за моего
подполковника, на двух капитанов и одного кадрового фельдфебеля - скорее,
разумеется, из любезности. Капитанов у меня самого было сколько хочешь;
только кадровики попадались очень редко. Вы знаете, эти свиньи обычно
отсиживаются подальше от передовой и почти никогда не участвуют в боях;
.потому они и относятся к людям, как живодеры... Так вот, я взял этих трех
из . желания оказать любезность своему коллеге, да и мне было приятно
заполучить кадрового барана, который уже лишился возможности реветь.
- А генерала у вас не было? - спрашиваю я.
Оскар мотает головой.
- Убитый генерал - это такая же редкость, как... - он ищет подходящего
сравнения. - Вы не коллекционируете жуков?
- Нет, - отозвались Георг и я в один голос.
- Жаль, - замечает Оскар. - Так вот, это такая же редкость, как
гигантский жук-рогач, Lucanus cervus, или если вы коллекционируете
