сыр: мы решаем провести с Вильке "час духов". Дело в том, что гробовщиком
примерно между двенадцатью и часом овладевают меланхолия, страх и
сонливость. Это час его слабости. Трудно поверить, но тогда он начинает
бояться призраков, и общества канарейки, которая живет в клетке для
попугая над его верстаком, ему становится недостаточно. Тогда он впадает в
уныние, говорит о бесцельности бытия и тянется к водке. Мы не раз находили
его потом утром храпящим на опилках в самом большом гробу, с которым он
четыре года назад так ужасно влип. Гроб был сделан для Блейхфельда,
великана из цирка, который тогда гастролировал в Верденбрюке и внезапно
скончался после ужина, состоявшего из лимбургского сыра, крутых яиц,
копченой колбасы, ржаного хлеба и водки, скончался - однако лишь по
видимости, ибо в то время, как Вильке наперекор всем привидениям всю ночь
строгал
гроб, великан, вдруг вздохнув, восстал со своего смертного ложа и вместо
того, чтобы, как полагается честному человеку, тут же известить Вильке,
допил оставшиеся полбутылки водки и завалился спать. На другое утро он
заявил, что денег у него нет и гроба он не заказывал. Возразить тут было
нечего. Цирк уехал, и, так как гроб этот никто не покупал, Вильке так с
ним и остался, и его мировоззрение на время даже окрасилось некоторой
горечью. Особенно негодовал он на молодого врача Вюльмана, которого счел
во всем виноватым. Вюльман служил два года в армии, исполняя обязанности
военного врача, и в нем развился некоторый авантюризм. Но ведь у него в
лазарете перебывало столько полумертвых и на три четверти мертвых солдат,
причем никто не возлагал на него ответственность ни за их смерть, ни за
криво сросшиеся кости, так что к концу войны у него накопилось в памяти
немало интересных случаев. Поэтому он еще раз прокрался к великану и
сделал ему какой-то укол - Вюльман не раз наблюдал в лазарете, как от
таких уколов умершие снова оживали; быстренько вернулся к жизни и великан.
С тех пор Вильке стал испытывать к Вюльману невольную антипатию, не
исчезла она и позднее, когда тот стал вполне приличным врачом и посылал
родственников своих умерших пациентов к Вильке. А для Вильке гроб великана
служил постоянным напоминанием о том, что не надо быть слишком
легковерным; и, вероятно, он поэтому же отправился с матерью близнецов к
ней на квартиру, желая самолично убедиться, не разъезжают ли умершие
ребята опять на деревянных лошадках. Для Вильке, при его самоуважении,
было бы нестерпимо, если бы рядом с непродававшимся великанским гробом у
него застрял также квадратный гроб для близнецов и в его мастерской
образовался бы какой-то склад гробов. Больше всего сердился он на Вюльмана
за то, что ему так и не удалось поговорить с великаном по душам. Он все бы
ему простил, если бы проинтервьюировал от-
носительно того света. Ведь великан был в течение нескольких часов все
равно что мертв, а Вильке, с его любительской страстью ко всяким
исследованиям и страхом перед духами, многое бы дал за то, чтобы получить
сведения о потустороннем мире.
Курт Бах всем этим абсолютно не интересуется. Это дитя природы все еще
состоит членом берлинской общины свободно верующих, чей лозунг гласит: "Ты
жизнь земную сделай доброй и красивой - ведь нет миров иных, не свидимся с
тобой мы". И особой причудой судьбы кажется то, что он все же стал
скульптором, связанным с потусторонним миром - с ангелами, умирающими
львами и орлами! Однако раньше он стремился к иному. Когда он был моложе,
он ощущал себя чем-то вроде племянника Микеланджело.
Канарейка заливается. Свет мешает ей спать. Рубанок Вильке издает
шипящий звук. За открытым окном стоит ночь.
- Как вы себя чувствуете? - спрашиваю я Вильке. - Потустороннее уже
стучится в дверь?
- И да и нет. Ведь только половина двенадцатого. У меня такое же
чувство, как если бы я, при длинной бороде и в дамском платье с глубоким
вырезом, отправился гулять. Довольно неприятно.
- А вы сделайтесь монистом, - советует Курт Бах. - Когда ни во что не
веришь, особой жути никогда не испытываешь и не бываешь смешон.
- Тоже не годится, - говорит Вильке.
- Может быть. Но уж, во всяком случае, не будешь чувствовать себя, как
человек с большой бородой и в декольтированном дамском платье. Так я себя
чувствую, только когда ночью смотрю в окно, вижу небо с его звездами и
миллионами световых лет и должен верить, будто надо всем этим восседает
некое существо вроде сверхчеловека и для него очень важно, что получится
из Курта Баха.
Дитя природы спокойно отрезает себе кусок колбасы и ест его. Вильке
нервничает все больше. Полночь уже совсем близко, а в эту пору он не любит
таких разговоров.
- Холодно, правда? - замечает он. - Уже осень.
- Можете спокойно оставить окно открытым, - говорю я, видя, что он
хочет закрыть его. - Это бесполезно. Духи отлично проходят сквозь стекло.
Лучше взгляните-ка вон на ту акацию! Прямо Лиза Вацек среди акаций.
Слышите, как в ее листве шумит ветер! Точно вальс в шелковых нижних юбках
молодой женщины. Но настанет день, когда акацию срубят, и вы будете делать
из нее гробы.
- Из дерева акации нельзя. Их делают из дуба, ели, красного дерева...
- Ладно, ладно, Вильке! Что, водка еще осталась?
Курт Бах передает мне бутылку. Вдруг Вильке вздрагивает всем телом, он
чуть при этом не отхватил себе рубанком палец.
- Слышите? - испуганно спрашивает он. На лампочку налетел жук.
- Спокойно, Альфред, - говорю я. - Это не весть из потустороннего
мира. Просто скромная драма в царстве животных. Навозный жук, стремящийся
к солнцу, которое воплотилось для него в стосвечовой лампочке, висящей в
заднем флигеле дома номер три по Хакенштрассе.
Мы договорились, что начнем перед самой полночью и будем до конца
"часа духов" называть Вильке па "ты". Ему кажется, что он тогда более
защищен. После часу мы опять перейдем на формальное "вы".
- Не понимаю, как можно жить без религии, - обращается Вильке к Курту
Баху. - Что же тогда делать ночью, когда просыпаешься во время грозы?
- Летом?
- Конечно, летом. Зимою гроз не бывает.
- Надо выпить чего-нибудь холодного, - отвечает Курт Бах. - А потом
продолжать спать.
Вильке качает головой. В "час духов" он становится не только пугливым,
но и чрезвычайно религиозным.
- Я знал одного человека, который, когда начиналась гроза, отправлялся
в бордель, - говорю я. - У него прямо потребность возникала. Так-то он был
импотентом; и только во время грозы это проходило. Едва он замечал
приближение грозовой тучи, он тут же хватал телефонную трубку и просил
Фрици принять его. Лето 1920 года было для него лучшим периодом его жизни
- оно так и кишело грозами. Иной раз бывали четыре или пять на дню.
- А что он делает теперь? - с интересом спрашивает Вильке, этот
любитель исследований.
- Умер, - отвечаю я. - Скончался во время последней страшной грозы, в
октябре 1920 года.
В доме напротив ночной ветер шумно захлопывает какую-то дверь. На
церковных колокольнях бьют часы. Полночь. Вильке опрокидывает стаканчик
водки.
- А что, если бы нам прогуляться на кладбище? - спрашивает безбожник
Курт, который иногда бывает недостаточно чуток.
Усы Вильке дрожат от ужаса, ветер дует прямо в окно.
- И это называется друзья! - восклицает он с горькой укоризной. И тут
же снова пугается. - Слышите?
- Парочка в саду. Перестань-ка строгать, Альфред. Ешь! Привидения не
любят людей, которые едят. Шпротов у тебя не найдется?
Альфред смотрит на меня, как пес, которого пнули в ту минуту, когда он
следовал зову природы.
- Неужели нужно напоминать мне об этом именно сейчас? Напоминать о
моих неудачах
в любви и о том, как тяжело одиночество для мужчины, когда он в самом соку?
- Ты жертва своей профессии, - отвечаю я. - Не каждый может это
сказать о себе. Но пора сесть за наш souper (1). Так это называют в высшем
обществе.
Мы беремся за сыр и колбасу и откупориваем бутылки с пивом. Канарейке
дают листок салата, и она жизнерадостно ликует, не спрашивая себя,
атеистка она или нет. Курт Бах поднимает землистое лицо и потягивает носом.
- Пахнет звездами, - замечает он.
- Чем? - Вильке опускает бутылку в опилки. - Это еще что за выдумки?
- В полночь вселенная пахнет звездами.
- Брось, пожалуйста, свои шутки. Как может человек жить, если он ни во
что не верит да еще говорит такие вещи?
- Ты что, хочешь обратить меня в истинную веру? - спрашивает Курт Бах.
- Ты, вымогатель наследия Божия?
- Нет, нет! А может быть, и да, пожалуйста! Опять шорох?
- Да, - отвечает Курт. - Шорох любви. Мы снова слышим, как за окном
кто-то осторожно крадется. Вторая парочка исчезает среди леса надгробий.
Видно скользящее белое пятно - это платье девушки.
- А почему покойники выглядят совершенно иначе, чем живые, -
спрашивает Вильке, - даже близнецы?
- Оттого, что их лица уже не искажены, - отвечает Курт Бах.
Вильке даже перестает жевать.
- Как так?
- Не искажены жизнью, - поясняет монист. Вильке приглаживает усы и
продолжает жевать.
(1) Ужин (франц.).
- В такое время могли бы, кажется, прекратить свои глупости! Неужели
для вас нет ничего святого?
Курт Бах беззвучно смеется.
- Бедняга, ты как усик плюща, вечно тебе нужно за что-нибудь цепляться!
- А тебе?
- Мне тоже. - Глаза на лице Курта, словно вылепленном из глины,
блестят, как будто они стеклянные. Обычно он, это дитя природы, довольно
замкнут и в нем видишь только скульптора-неудачника с неудавшимися
мечтами; но порою прообразы этих мечтаний словно прорываются наружу
такими, какими были двадцать лет назад, и тогда он кажется опоздавшим
родиться фавном, одержимым видениями.
Со двора снова доносится потрескивание, шепот и шорох.
- Две недели назад тут была целая история, - говорит Вильке. -
Какой-то слесарь забыл вынуть из кармана свой инструмент, и они так бурно
обнимались и так неудачно расположились, что дама вдруг напоролась на
шило. Тогда она сразу вскакивает, хватает маленький бронзовый венок и как
даст механику по башке. Вы разве не слышали об этом случае? - обращается
он ко мне.
- Нет.
- Она так крепко насадила венок ему на уши, что он не мог его стащить.
Я зажигаю свет, спрашиваю, в чем дело. Парень в страхе удирает, а на
голове у него, как у римского политического деятеля, бронзовый венок.
Разве вы не заметили, что у вас одного венка не хватает?
- Нет!
- Подумать только. Он, значит, убегает, будто за ним гонится рой ос. Я
спускаюсь во двор. А барышня еще тут, смотрит на свою руку. "Кровь, -
говорит, - он меня уколол! И в такую минуту!" Я смотрю на землю, вижу шило
и рисую себе всю картину. Потом поднимаю это самое
шило. "Может произойти заражение крови, - говорю я, - : палец перевязать
можно, задик - нет. Даже такой прелестный, как ваш". Она краснеет...
- Как ты мог это увидеть в темноте? - спрашивает Курт Бах.
- Светила луна.
- При луне не видно, если человек краснеет.
- Но это чувствуется, - заявляет Вильке. - Значит, она краснеет, но
все-таки держит юбку так, чтобы та не прикасалась к телу. Платье на ней
было светлое, а пятна крови нелегко отмыть, вот почему. "У меня есть йод и
пластырь, - говорю, - и я умею молчать. Пойдемте". Она идет и даже не
пугается. - Вильке повертывается ко мне. - Тем ваш двор и хорош, - с
воодушевлением добавляет он. - Если кто любит среди могильных памятников,
тому гробы не страшны. Так вот и случилось, что после йода, пластыря и
глотка портвейна гроб великана послужил еще кое для чего.
- Он стал беседкой любви? - спрашиваю я, чтобы знать наверняка.
- Истинный кавалер вкушает блаженство, но молчит, - отвечает Вильке.
В эту минуту между тучами появляется луна. Сияет белизною мрамор в
саду, поблескивают черные кресты, а между ними мы видим четыре парочки:
две расположились среди мраморных памятников, две - среди гранитных. На
миг они замирают, оцепенев от неожиданности, - им остается только бежать
или совершенно игнорировать новую ситуацию. Бегство - дело не столь
