что, нос блестит?
- Нет. Я только подумал: почему вы так дружелюбно относитесь к официантам
и пианистам и так агрессивны к своим друзьям. [133]
- Потому что официанты беззащитны. - Она снова посмотрела на меня. - Я
действительно очень агрессивна? Или это вы излишне впечатлительны?
- Да. Вероятно, я чрезмерно впечатлителен.
Она рассмеялась.
- Вы сами не верите тому, что говорите. Никто не считает себя излишне
впечатлительным. Признайтесь, не верите?
- Отчасти все же верю.
Карл вторично запел арию из "Графа Люксембурга".
- Я вас предупреждала, - шепнула Наташа.
Вошли несколько человек и кивнули ей. И раньше уже кое-кто с ней
здоровался. Она знала здесь многих - это я уже заметил. Затем двое мужчин
подошли к столику и заговорили с ней. Я стоял рядом, и у меня вдруг возникло
ощущение, какое бывает, когда самолет попадает в воздушную яму. Почва
уходила из-под ног, все рушилось и плыло у меня перед глазами -
зелено-голубые полосатые стены, бесчисленные лица и проклятая музыка, - все
раскачивалось, будто я внезапно потерял равновесие. Тут дело было не в водке
и не в гуляше - гуляш был отличный, а водки я выпил слишком мало. Вероятно,
со злостью думал я, виной тому воспоминание о Вене и моем покойном отце, не
успевшем вовремя бежать.
Мой взгляд упал на рояль и на Карла Инвальда, я видел его пальцы,
бегавшие по клавишам, но ничего не слышал. Потом все стало на свое место. Я
сделал глубокий вдох - у меня было такое чувство, будто я вернулся из
далекого путешествия.
- Здесь стало слишком людно, - сказала Наташа. - В это время как раз
кончаются спектакли. Пойдем?
Театры закрываются, думал я, и ночные рестораны заполняют в полночь
миллионеры и сутенеры, идет война, а я где-то посредине. Это была вздорная и
несправедливая мысль, ибо многие посетители были в военной форме, и
наверняка не все они - тыловые крысы; безусловно, здесь находились и
отпускники с фронта. Но сейчас мне было не до справедливости. Меня душила
бессильная ярость. [134]
Здороваясь и обмениваясь улыбками со знакомыми, мы прошли по узкому
проходу, где находились туалет и гардероб, и выбрались наружу. Улица дышала
теплом и влагой. У входа выстроились в ряд такси. Швейцар распахнул дверцу
одной из машин.
- Не нужно такси, - сказала Наташа. - Я живу рядом.
Улица стала темнее. Мы подошли к ее дому. Она потянулась, как кошка.
- Люблю такие ночные разговоры обо всем и ни о чем, - сказала она. - Все,
что я вам наговорила, разумеется, неправда.
Яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо.
- Конечно, - подтвердил я, все еще кипя от бессильной злобы, вызванной
жалостью к себе.
Я обнял ее и поцеловал, ожидая, что она с гневом оттолкнет меня.
Но этого не произошло. Она только посмотрела на меня странным, спокойным
взглядом, постояла немного и молча вошла в дом.
XII
Я вернулся от адвоката. Бетти Штейн дала мне сто долларов для уплаты
первого взноса. Глядя на часы с кукушкой, я пытался торговаться, но адвокат,
чуждый каких бы то ни было сантиментов, был тверд, как алмаз. Я дошел до
того, что даже рассказал ему кое-что из своей жизни в последние годы. Я
знал, что многое ему уже известно - во всяком случае все необходимое для
продления моего вида на жительство. И тем не менее мне казалось, что
некоторые детали могут настроить его более благожелательно. Пятьсот долларов
для меня - огромная сумма.
- Поплачьтесь ему в жилетку, - посоветовала мне Бетти. - А вдруг поможет.
К тому же все, что вы рассказываете, - чистая правда.
Но ничего у меня не вышло. Адвокат сказал, что он уже и так пошел мне
навстречу, ибо его обычный гонорар намного выше. Не помогли и ссылки на
судьбу эми[135] гранта, лишенного всяких средств к существованию Адвокат
просто рассмеялся мне в лицо.
- Таких эмигрантов, как вы, в Америку ежегодно приезжает более ста
пятидесяти тысяч. Здесь вы отнюдь не являетесь трогательным исключением. Что
вы хотите? Вы здоровы, сильны, молоды. Так начинали все наши миллионеры. И,
насколько я могу судить, вы уже прошли стадию мойщика посуды. Ваше положение
не так уж плохо. Знаете, что действительно плохо? Плохо быть бедным, старым,
больным и плохо быть евреем в Германии! Вот это плохо. А теперь прощайте! У
меня есть дела поважнее. Не забудьте точно в срок уплатить следующий взнос!
Хорошо еще, что он не потребовал дополнительного гонорара за то, что
выслушал меня.
Я плелся по городу, окутанному утренней дымкой. Сквозь блестящие,
прозрачные облака просвечивало солнце. Свежим блеском отливали автомобили, а
Сентрал-парк был полон детского гомона. У Силверса я видел примерно такие
пейзажи на фотографиях картин Пикассо, присланных из Парижа. Злость на
адвоката мало-помалу улеглась, - пожалуй, теперь это была скорее досада на
себя за ту жалкую роль, которую мне приходилось играть. Он видел меня
насквозь и был по-своему прав. Не было у меня основания обижаться и на
Бетти, посоветовавшую мне сделать этот шаг. В конце концов, я сам должен был
решать, воспользоваться ее советом или нет.
Я шел мимо бассейна с морскими львами - они блестели в лучах теплого
солнца, как полированные живые бронзовые скульптуры. Тигры, львы и гориллы
находились в клетках под открытым небом. Они беспокойно метались взад и
вперед, глядя на мир своими прозрачными берилловыми глазами, которые видели
все и не видели ничего. Гориллы, играя, бросались банановой кожурой. Я не
испытывал к ним ни малейшего сочувствия. Звери выглядели не голодными
искателями добычи, которых мучают комары и болезни, а спокойными, сытыми
рантье во время утреннего променада. Они были избавлены от страха и голода -
главных движу[136] щих сил природы - и платили за это лишь монотонностью
существования. Однако кто знает, кому что больше нравится. У зверей, как и у
людей, есть свои привычки, с которыми они не желают расставаться, а от
привычки до монотонности всего один шаг. Бунты бывают редко. Я невольно
вспомнил о Наташе Петровой и о своей теории счастья в укромном уголке. Она
отнюдь не была бунтаркой, а я подумал о счастье в укромном уголке лишь по
контрасту: у нас обоих не было почвы под ногами; судьба бросала нас повсюду,
лишь иногда мы делали остановку, чтобы перевести дух. Но разве не то же
самое делают звери - только без лишнего шума?
Я уселся на террасе и заказал себе кофе. У меня было пятьсот долларов
долгу, а капитала - сорок долларов. Но я был свободен, здоров и, как сказал
адвокат, сделал первый шаг к тому, чтобы стать миллионером. Я выпил еще
чашечку кофе и представил себе летнее утро в Люксембургском саду в Париже.
Тогда я притворялся гуляющим, чтобы не привлекать к себе внимания полиции.
Сегодня же я обратился к полицейскому с просьбой прикурить, и он дал мне
огня. Думая о Люксембургском саде, я вспомнил арию из "Графа Люксембурга" в
ресторане "Эль Марокко". Но тогда была ночь, а сейчас - ясный и очень
ветреный день. А днем все выглядит иначе.
- Где вас только носит? Вы пропадали целую вечность! - сказал Силверс. -
Чтобы заплатить адвокату, вряд ли требуется столько времени.
Я был поражен. Куда девались его светские манеры? Впрочем, его внешнему
лоску я никогда особенно не доверял.
Сейчас в нем чувствовалась напряженность и нервозность, сгорбившись, он
быстро шагал по комнатам. Даже в лице его что-то изменилось - мягкая,
округлая плавность линий исчезла. Я вдруг увидел перед собой существо,
готовящееся к нападению, что-то вроде ручного леопарда, узревшего дичь.
- Когда нечем платить, визиты могут быть и более продолжительными. [137]
Силверс, казалось, не слышал.
- Идемте, у нас мало времени. Нам надо еще перевесить картины.
Мы направились в приемную с мольбертами. Силверс прошел в соседнюю
комнату, вынес оттуда два полотна и поставил передо мной.
- Скажите, не раздумывая, какое бы вы купили?
Это опять были две картины Дега. Обе без рам. На обеих были изображены
танцовщицы.
- Ну, живей! - потребовал Силверс.
Я показал на левую.
- Вот эту.
- Почему? Она ведь менее выписана.
Я пожал плечами.
- Она мне больше нравится. А почему, сказать вам с ходу затрудняюсь. Вы
это лучше понимаете, чем я.
- Разумеется, лучше, - нетерпеливо буркнул Силверс. - Пошли. Надо
вставить обе картины в рамы до прихода клиента.
Я принес несколько рам из запасника.
- Надо подобрать по размеру, - пробормотал он. - Вот эти будут, пожалуй,
в самый раз. У нас не остается времени подгонять их.
В рамах картины поразительно менялись. Полотно, раньше как бы
растекавшееся в пространстве, вдруг удивительным образом концентрировалось.
Картины производили более законченное впечатление.
- Показывать их следует только в рамах, - сказал Силверс. - Лишь
антиквары могут судить о них без рам. Даже директора музеев не всегда
способны разобраться. Какая рама, по-вашему, лучше?
- Вот эта.
Силверс с одобрением посмотрел на меня.
- У вас неплохой вкус. Но мы возьмем другую. Вот эту. - Он втиснул
танцовщиц в широкую, богато отделанную раму.
- Не слишком ли она шикарна для не совсем законченного полотна? - спросил
я.
- Как раз такой она и должна быть, потому что картина сырая. Именно
потому. [138]
- Понимаю. Рама скрывает несовершенство.
- У рамы вполне законченный вид, это придает законченность и обрамляемому
полотну Рама вообще играет очень большую роль, - поучал меня Силверс,
усаживаясь поудобнее. Я уже не раз замечал, что он любит говорить менторским
тоном. - Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах - они
полагают, что клиент этого не заметит. Рамы теперь дороги, а позолоченные
гипсовые рамы, черт возьми, на первый взгляд и впрямь напоминают настоящие
дорогие рамы, и, заметьте, не только на первый взгляд.
Я осторожно вставлял в раму одно из полотен Дега. Тем временем Силверс
подбирал раму для второй картины.
- Вы все-таки хотите показать обе? - спросил я.
Он хитро усмехнулся:
- Нет. Вторую картину я попридержу. Никогда не знаешь, что может
случиться. Обе картины - "девственны". Я их еще никому не показывал. Клиент,
который придет сегодня, хотел прийти лишь послезавтра. Кстати, оборотную
сторону заделывать не будем, времени нет. Загните только гвозди, чтобы
покрепче держалось.
Я принес вторую раму.
- Хорошо. Правда? - сказал Силверс. - Людовик Пятнадцатый - богатство,
пышность. В результате картина поднимается в цене на пять тысяч долларов.
Как минимум! Даже Ван Гог хотел, чтобы его картины помещали в первоклассные
рамы. А вот Дега обычно заказывал для своих полотен простые деревянные
рейки, выкрашенные белилами. Я думаю, впрочем, что он, скорей всего, был
отъявленным скупердяем.
Может быть, у него просто не было денег, подумал я. И Ван Гог тоже
страшно нуждался: при жизни он не сумел продать ни одной картины и
существовал только благодаря скудной поддержке брата. Картины, наконец, были
готовы. Силверс велел мне отнести одну из них в соседнюю комнату.
- Другую повесьте в спальне моей жены.
Я посмотрел на него с удивлением. [139]
- Вы правильно поняли, - сказал он. - Пойдемте со мной.
У миссис Силверс была прелестная спальня. На стенах и в простенках висело
несколько рисунков и пастелей. Силверс оглядел их, точно полководец,
производящий смотр.
- Вон тот рисунок Ренуара снимите, вместо него давайте повесим Дега,
Ренуара перенесем вон туда, к туалетному столику, а рисунок Берты Моризо
уберем совсем. Штору справа слегка задернем. Чуть больше... Так, вот теперь
хорошее освещение.
Он был прав. Золотистый свет из-под приспущенной шторы придал картине
