тенок. Мы подманиваем его и даем ему поесть. От этого к нам самим снова
приходит аппетит. Ложась спать, мы все еще жуем.
Однако ночью нам приходится несладко. Мы съели слишком много жирного.
Свежий молочный поросенок очень обременителен для желудка. В блиндаже не
прекращается хождение. Человека два-три все время сидят снаружи со спу-
щенными штанами и проклинают все на свете. Сам я делаю десять заходов.
Около четырех часов ночи мы ставим рекорд: все одиннадцать человек, ка-
раульная команда и гости, расселись вокруг блиндажа.
Горящие дома полыхают в ночи, как факелы. Снаряды летят из темноты и
с грохотом врезаются в землю. Колонны машин с боеприпасами мчатся по до-
роге. Одна из стен склада снесена. Шоферы из колонны толкутся у пролома,
как пчелиный рой, и, несмотря на сыплющиеся осколки, растаскивают хлеб.
Мы им не мешаем. Если б мы вздумали остановить их, они бы нас поколоти-
ли, только и всего. Поэтому мы действуем иначе. Объясняем, что мы - ох-
рана, и, так как нам известно, что где лежит, мы приносим консервы и об-
мениваем их на вещи, которых нам не хватает. Чего над ними трястись, -
ведь все равно здесь скоро ничего не останется! Для себя мы приносим из
склада шоколад и едим его целыми плитками. Кат говорит, что его полезно
есть, когда живот не дает покоя ногам.
Проходит почти две недели, в течение которых мы только и делаем, что
едим, пьем и бездельничаем. Никто нас не тревожит. Деревня медленно ис-
чезает под разрывами снарядов, а мы живем счастливой жизнью. Пока цела
хоть часть склада, нам больше ничего не нужно, и у нас есть только одно
желание - остаться здесь до конца войны.
Тьяден стал таким привередой, что выкуривает сигары только до полови-
ны. Он с важностью объясняет, что это вошло у него в привычку. Кат тоже
чудит - проснувшись поутру, он первым делом кричит:
- Эмиль, принесите икру и кофе! Вообще все мы страшно зазнались, один
считает другого своим денщиком, обращается к нему на "вы" и дает ему по-
ручения.
- Кропп, у меня подошва чешется, потрудитесь поймать вошь.
С этими словами Леер протягивает Альберту свою ногу, как избалованная
артистка, а тот тащит его за ногу вверх по лестнице.
- Тьяден!
- Что?
- Вольно, Тьяден! Кстати, запомните: не "что", а "слушаюсь". Ну-ка
еще разок: "Тьяден!"
Тьяден разражается бранью и вновь цитирует знаменитое место из ге-
тевского "Геца фон Берлихингена", которое у него всегда на языке.
Проходит еще неделя, и мы получаем приказ возвращаться. Нашему
счастью пришел конец. Два больших грузовика забирают нас с собой. На них
горой навалены доски. Но мы с Альбертом все же умудряемся водрузить
сверху нашу кровать с балдахином, с покрывалом из голубого шелка, матра-
цами и кружевными накидками. В изголовье мы кладем по мешку с отборными
продуктами. Время от времени поглаживаем и твердые копченые колбасы,
банки с ливером и с консервами, коробки с сигарами наполняют наши сердца
ликованием. У каждого из нашей команды есть с собой такой мешок.
Кроме того, мы с Кроппом спасли еще два красных плюшевых кресла. Они
стоят в кровати, и мы, развалясь, сидим на них, как в театральной ложе.
Словно шатер, трепещет и раздувается над нами шелковое покрывало. У каж-
дого во рту сигара. Так мы сидим, разглядывая сверху местность.
Между нами стоит клетка, в которой жил попугай; мы разыскали ее для
кошки. Кошку мы взяли с собой, она лежит в клетке перед своей мисочкой и
мурлыкает.
Машины медленно катятся по дороге. Мы поем. У нас за спиной, там, где
осталась теперь уже окончательно покинутая деревня, снаряды взметают
фонтаны земли.
Через несколько дней мы выступаем, чтобы занять одно местечко. По пу-
ти нам встречаются беженцы - выселенные жители этой деревни. Они тащат с
собой свои пожитки, - на тачках, в детских колясках и просто за спиной.
Они идут понурившись, на их лицах написаны горе, отчаяние, затравлен-
ность и покорность. Дети цепляются за руки матерей, иногда малышей ведет
девочка постарше, а те, спотыкаясь, бредут за ней и все время оборачива-
ются назад. Некоторые несут с собой какую-нибудь жалкую куклу. Проходя
мимо нас, все молчат.
Пока что мы движемся походной колонной, - ведь не станут же французы
обстреливать деревню, из которой еще не ушли их земляки. Но вот через
несколько минут в воздухе раздается вой, земля дрожит, слышатся крики, -
снаряд угодил в замыкающий колонну взвод, и осколки основательно потре-
пали его. Мы бросаемся врассыпную и падаем ничком, но в то же мгновение
я замечаю, что то чувство напряженности, которое всегда бессознательно
диктовало мне под огнем единственно правильное решение, на этот раз из-
менило мне; в голове у меня молнией мелькает мысль: "Ты пропал", во мне
шевелится отвратительный, парализующий страх. Еще мгновение, - и я ощу-
щаю в левой ноге резкую, как удар хлыста, боль. Я слышу, как вскрикивает
Альберт; он где-то рядом со мной.
- Вставай, бежим, Альберт! - ору я ему, ибо мы с ним лежим без укры-
тия, на открытом пространстве.
Он с трудом отрывается от земли и бежит. Я держусь рядом с ним. Нам
надо перемахнуть через живую изгородь; она выше человеческого роста.
Кропп цепляется за ветки, я подхватываю его ногу, он громко вскрикивает,
я подталкиваю его, он перелетает через изгородь. Прыжок, я лечу вслед за
Кроппом и падаю в воду, - за изгородью оказался пруд.
Лица у нас перепачканы грязью и тиной, но мы нашли хорошее укрытие.
Поэтому мы забираемся в воду по самое горло. Заслышав вой снаряда, мы
ныряем в нее с головой.
Проделав это раз десять, я чувствую, что больше не могу. Альберт тоже
стонет:
- Пошли отсюда, а то я свалюсь и утону.
- Куда тебя угораздило? - спрашиваю я.
- Кажется, в колено.
- А бежать ты можешь?
- Пожалуй, что могу.
- Тогда побежали! Мы добираемся до придорожной канавы и пригнувшись
несемся вдоль по ней. Огонь догоняет нас. Дорога ведет к складу боепри-
пасов. Если он взлетит, от нас никогда не найдут даже и пуговицы. Поэто-
му мы изменяем план и бежим в поле, под углом к дороге.
Альберт начинает отставать.
- Беги, я догоню, - говорит он и падает на землю.
Я трясу его и тащу за руку:
- Поднимись. Альберт! Если ты сейчас ляжешь, тебе уже не добежать.
Пошли, я буду тебя поддерживать!
Наконец мы добираемся до небольшого блиндажа. Кропп плюхается на пол,
и я перевязываю его. Пуля вошла над самым коленом. Затем я осматриваю
самого себя. На штанах у меня кровь, на руке - тоже. Альберт накладывает
на входные отверстия бинты из своих пакетиков. Он уже не может двигать
ногой, и мы оба удивляемся, как это нас вообще хватило на то, чтобы при-
тащиться сюда. Это все, конечно, только со страху, - даже если бы нам
оторвало ступни, мы все равно убежали бы оттуда. Хоть на культяпках, а
убежали бы.
Я еще кой-как могу ползать и подзываю проезжающую мимо повозку, кото-
рая забирает нас. В ней полно раненых. Их сопровождает санитар, он заго-
няет нам в грудь шприц, - это противостолбнячная прививка.
В полевом лазарете нам удается добиться, чтобы нас положили вместе.
Нам дают жиденький бульон, который мы съедаем с презрением, хотя и жад-
но, - мы видали лучшие времена, но сейчас нам все-таки хочется есть.
- Значит, верно, по домам, Альберт? - спрашиваю я.
- Будем надеяться, - отвечает он. - Если б только знать, что со мной
такое.
Боль становится сильнее. Под повязкой все горит огнем. Мы без конца
пьем воду, кружку за кружкой.
- Где у меня рана? Намного выше колена? - спрашивает Кропп.
- По меньшей мере на десять сантиметров, Альберт, - отвечаю я.
На самом деле там, наверно, сантиметра три.
- Вот что я решил, - говорит он через некоторое время, - если они мне
отнимут ногу, я поставлю точку. Не желаю ковылять по свету на костылях.
Так мы лежим наедине со своими мыслями и ждем.
Вечером нас несут в "разделочную". Мне становится страшно, и я быстро
соображаю, что мне делать, - ведь всем известно, что в полевых лазаретах
врачи не задумываясь ампутируют руки и ноги. Сейчас, когда лазареты так
забиты, это проще, чем кропотливо сшивать человека из кусочков. Мне
вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, даже если
мне придется проломить кому-нибудь голову.
Пока что все идет хорошо. Врач ковыряется в ране, так что у меня в
глазах темнеет.
- Нечего притворяться, - бранится он, продолжая кромсать меня.
Инструменты сверкают в ярком свете, как зубы кровожадного зверя. Боль
невыносимая. Два санитара крепко держат меня за руки: одну мне удается
высвободить, и я уже собираюсь съездить врачу по очкам, но он вовремя
замечает это и отскакивает.
- Дайте этому типу наркоз! - в бешенстве кричит он.
Я сразу же становлюсь смирным.
- Извините, господин доктор, я буду вести себя тихо, но только не
усыпляйте меня.
- То-то же, - скрипит он и снова берется за свои инструменты.
Это блондинчик со шрамами от дуэлей и с противными золотыми очками на
носу. Лет ему от силы тридцать. Я вижу, что теперь он нарочно мучает ме-
ня, - он так и роется в моей ране, время от времени искоса поглядывая на
меня из-под своих очков. Я вцепился в поручни, - пусть я лучше сдохну,
но он не услышит от меня ни звука.
Врач выуживает осколок и показывает его мне. Как видно, он доволен
моим поведением: он тщательно накладывает мне лубок и говорит:
- Завтра на поезд, и домой! Затем мне делают гипсовую повязку. Уви-
девшись в палате с Кроппом, я рассказываю ему, что санитарный поезд при-
дет, по всей вероятности, уже завтра.
- Нам надо потолковать с фельдшером, чтобы нас оставили вместе,
Альберт.
Мне удается вручить фельдшеру две сигары с наклейками из моего запаса
и ввернуть при этом несколько слов. Он обнюхивает сигары и спрашивает:
- У тебя что, еще есть?
- Добрая пригоршня, - говорю я. - И у моего товарища, - я показываю
на Кроппа, - тоже найдется. Завтра мы вместе с удовольствием передадим
их вам из окна санитарного поезда.
Он, конечно, сразу же смекает, в чем дело: понюхав еще раз, он гово-
рит:
- Ладно.
Ночью мы ни на минуту не можем уснуть. В нашей палате умирает семь
человек. Один из них целый час распевает высоким сдавленным тенором хо-
ралы, затем пение переходит в предсмертный хрип. Другой слезает с крова-
ти и успевает доползти до подоконника. Он лежит под окном, словно соб-
равшись в последний раз выглянуть на улицу.
Наши носилки стоят на вокзале. Мы ждем поезда. Идет дождь, а на вок-
зале нет крыши. Одеяла тоненькие. Мы ждем уже два часа.
Фельдшер ухаживает за нами, как заботливая мамаша. Хотя я чувствую
себя очень плохо, я не забываю о нашем плане. Будто невзначай я откиды-
ваю одеяло, чтобы фельдшер увидел пачки с сигарами, и даю ему одну в ви-
де задатка. За это он укрывает нас плащпалаткой.
- Эх, Альберт, дружище, - вспоминаю я, - а помнишь нашу кровать с
балдахином и кошку?
- И кресла, - добавляет он.
Да, кресла из красного плюша. По вечерам мы восседали на них как ко-
роли и уже собирались выдавать их напрокат. По сигарете за час. Мы жили
бы себе забот не зная, да еще имели бы выгоду.
- Альберт, - вспоминаю я, - а наши мешки со жратвой...
Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы по-
езд отходил днем позже. Кат наверняка разыскал бы нас и принес бы нам
нашу долю.
Вот ведь невезение. В желудке у нас похлебка из муки - скудные лаза-
ретные харчи, - а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы уже нас-
только ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.
Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает во-
да. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры милосер-
дия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу. Меня приподнимают, -
мне отведено место над ним.
