ди огнеметчик ранен, он падает, шланг выскальзывает из рук второго сол-
дата, пламя брызжет во все стороны, и на нем загорается одежда.
У Бертинка прострелена грудь. Через некоторое время осколок отрывает
ему подбородок. У этого же осколка еще хватает силы вспороть Лееру бед-
ро. Леер стонет и выжимается на локтях; он быстро истекает кровью, и
никто не может ему помочь. Через несколько минут он бессильно оседает на
землю, как бурдюк, из которого вытекла вода. Что ему теперь пользы в
том, что в школе он был таким хорошим математиком...
Месяцы бегут. Это лето 1918 года - самое кровавое и самое трудное.
Летние дни, непостижимо прекрасные, все в золоте и синеве, стоят как ан-
гелы над чертой смерти. Каждый из нас знает, что войну мы проигрываем.
Об этом много не говорят. Мы отходим, после нынешнего большого наступле-
ния союзников мы уже не сможем продвигаться вперед, - у нас нет больше
людей и боеприпасов.
Однако кампания продолжается... Люди продолжают умирать...
Лето 1918 года... Никогда еще наша жизнь с ее скупо отмеренными ра-
достями не казалась нам такой желанной, как сейчас, - красные маки, теп-
лые вечера в полутемных, прохладных комнатах, черные, таинственные в су-
мерках, деревья, звезды, шум струящейся воды, долгий сон и сновидения...
О жизнь, о жизнь!
Лето 1918 года... Никогда еще не знали мы более тяжких мук, чем те
невысказанные муки, которые мы терпим, выступая на передовые. По фронто-
вым частям поползли невесть откуда взявшиеся и будоражащие слухи о пере-
мирии и о мире. Они сеют смятение в сердцах, и идти туда стало так невы-
носимо трудно!
Лето 1918 года... Никогда еще окопная жизнь не была более горькой и
ужасной, чем в часы, проведенные под огнем, когда бледные, прижавшиеся к
грязной земле лица и судорожно сжатые руки молят об одном: "Нет! Нет!
Только не сейчас! Только не сейчас, когда так близок конец!"
Лето 1918 года... Ветер надежды, несущийся над выжженными полями, не-
истовая лихорадка нетерпения, разочарования, небывало обостренный, тре-
петный страх смерти, мучительный вопрос: почему? Почему этому не положат
конец? И откуда эти настойчиво пробивающиеся слухи о конце?
Здесь так часто появляются аэропланы, и летчики действуют так уверен-
но, что они охотятся на отдельных людей, как на зайцев. На каждый немец-
кий аэроплан приходится по меньшей мере пять английских и американских.
На одного голодного, усталого немецкого солдата в наших окопах приходит-
ся пять сильных, свежих солдат в окопах противника. На одну немецкую ар-
мейскую буханку хлеба приходится пятьдесят банок мясных консервов на той
стороне. Мы не разбиты, потому что мы хорошие, более опытные солдаты; мы
просто подавлены и отодвинуты назад многократно превосходящим нас про-
тивником.
Мы только что пережили несколько дождливых недель - серое небо, се-
рая, расползающаяся земля, серая смерть. Мы еще только выезжаем, а сы-
рость уже забирается к нам под шинели и под одежду, и так продолжается
все время, пока мы находимся на передовых. Мы никак не можем обсохнуть.
Те, у кого еще остались сапоги, обвязывают раструбы голенищ мешочками с
песком, чтобы глинистая вода не так быстро проникала в них. Винтовки и
мундиры покрыты коркой грязи, все течет, все раскисло, земля преврати-
лась в сырую, сочащуюся, маслянистую массу, на поверхности которой стоят
желтые лужи с красными спиралями крови; убитые, раненые и живые медленно
погружаются в эту жижу.
Огневые налеты хлещут над нами, град осколков высекает из серо-желтой
неразберихи редкие, по-детски звонкие выкрики раненых, а по ночам истер-
занная плоть человеческая натужно стонет, чтобы вскоре умолкнуть навсег-
да.
Наши руки - земля, наши тела - глина, а наши глаза - дождевые лужи.
Мы не знаем, живы ли мы еще.
Затем в наши ямы студенистой медузой заползает удушливый и влажный
зной, и в один из этих дней позднего лета, пробираясь на кухню за обе-
дом. Кат внезапно падает навзничь. Мы с ним одни. Я перевязываю ему ра-
ну; у него, по-видимому, раздроблена берцовая кость. Кат в отчаянии от-
того, что ранен не в мякоть, а в кость. Он стонет:
- Перед самым концом... Как назло, перед самым концом...
Я утешаю его:
- Почем знать, сколько еще времени протянется эта заваруха! А ты пока
что спасен...
Рана начинает сильно кровоточить. Я не могу оставить Ката одного,
чтобы сходить за носилками. К тому же, я не помню, чтобы здесь поблизос-
ти был какойнибудь медицинский пункт.
Кат не очень тяжел, - я взваливаю его на спину и иду с ним назад, к
перевязочному пункту.
Мы дважды останавливаемся передохнуть. Переноска причиняет ему страш-
ную боль. Почти все время мы молчим. Я расстегнул ворот своей куртки и
часто дышу, меня бросило в пот, а лицо у меня вздулось от напряжения.
Несмотря на это, я тороплю Ката, - нужно двигаться дальше, потому что
местность здесь опасная.
- Ну как, Кат, тронемся?
- Да надо бы, Паулъ.
- Тогда пошли!
Я поднимаю его с земли, он встает на здоровую ногу и держится за де-
рево. Затем я осторожно подхватываю его раненую ногу, он рывком отталки-
вается, и теперь я забираю под мышку колено здоровой ноги Ката.
Идти становится труднее. Порой слышится свист подлетающего снаряда. Я
иду как можно быстрее, потому что кровь из раны Ката уже капает на зем-
лю. Мы почти не можем защищаться от разрывов, - пока мы прячемся в укры-
тие, снаряд уже разорвался.
Решаем выждать и ложимся в небольшую воронку. Я даю Кату хлебнуть чаю
из моей фляжки. Мы выкуриваем по сигарете.
- Да, Кат, - печально говорю я, - вот и пришлось нам все-таки расс-
таться.
Он молча смотрит на меня.
- А помнишь, Кат, как мы гуся реквизировали? И как ты меня спас во
время той передряги? Я тогда еще был молоденьким новобранцем, и меня в
первый раз ранило. Я еще тогда плакал. Кат, а ведь с тех пор уже три го-
да прошло.
Кат кивает головой.
При мысли, что я останусь один, во мне поднимается страх. Когда Ката
увезут в лазарет, у меня здесь больше не останется друзей.
- Кат, нам обязательно нужно будет встретиться, если до твоего возв-
ращения и в самом деле заключат мир.
- А ты думаешь, что с этой вот ногой меня еще признают годным? -
спрашивает он с горечью.
- Ты ее не спеша подлечишь. Ведь сустав цел. Может, все еще уладится.
- Дай мне еще сигарету, - говорит он.
- Может быть, после войны мы с тобой вместе займемся каким-нибудь де-
лом.
Мне так грустно, - я не могу себе представить, что Кат, Кат, мой друг
Кат, с его покатыми плечами и мягкими редкими усиками. Кат, которого я
знаю так, как не знаю никого другого. Кат, с которым я прошел все эти
годы... Я не могу себе представить, что мне, быть может, не суждено
больше увидеться с ним.
- Дай мне твой домашний адрес. Кат, на всякий случай. А вот тебе мой,
я тебе сейчас запишу его.
Я засовываю бумажку с адресом в свой нагрудный карман. Каким одиноким
я себя чувствую уже сейчас, хотя он еще сидит рядом со мной! Не простре-
лить ли мне ступню, чтобы не расставаться с ним, поскорей, пока мы одни?
Вдруг у Ката что-то булькает в горле и лицо у него становится жел-
то-зеленым.
- Пойдем дальше, - через силу говорит он.
Я вскакиваю, горя желанием помочь ему, поднимаю его на спину и бегу,
как бегают на большие дистанции, - неторопливо и размеренно, чтобы не
слишком растревожить ему ногу.
Глотка у меня пересохла, перед глазами пляшут красные и черные круги,
но я все бегу, спотыкаясь, стиснув зубы, превозмогая усталость, и нако-
нец добираюсь до медицинского пункта. Колени подгибаются, но еще хватает
сил свалиться так, чтобы Кат упал на здоровую ногу. Через несколько ми-
нут я медленно поднимаюсь с земли. Ноги и руки дрожат частой дрожью, и я
с трудом нахожу свою фляжку, чтобы отхлебнуть чаю. При этом у меня тря-
сутся губы. Но я улыбаюсь, - теперь Кат в безопасности.
Через некоторое время начинаю различать чьи-то голоса. Путаные обрыв-
ки фраз застревают у меня в ушах.
- Ты напрасно так старался, - говорит мне санитар.
Я смотрю на него и ничего не понимаю.
Он показывает на Ката:
- Ведь он убит.
Я никак не пойму, что он говорит.
- Он ранен в голень, - говорю я.
Санитар подходит поближе:
- Это кроме того...
Я оборачиваюсь. У меня все еще темно в глазах, на лице снова выступил
пот, он течет по векам. Я вытираю его и гляжу на Ката. Он лежит не шеве-
лясь.
- Он без сознания, - быстро говорю я.
Санитар тихонько присвистывает.
- Да уж мне лучше знать! Он умер. На что хочешь спорю.
Я трясу головой:
- Не может быть! Еще десять минут назад я с ним разговаривал. Он без
сознания.
Руки у Ката теплые, я беру его за плечи, чтобы растереть его чаем.
Тут я чувствую на моих пальцах что-то мокрое. Вытащив руку из-под его
затылка, я вижу, что она в крови. Санитар снова свистит сквозь зубы.
- Вот видишь...
Я не заметил, что, пока мы шли, Кату угодил в голову осколок. Дырка
маленькая, должно быть осколок был совсем маленький, залетевший отку-
да-нибудь издалека. Но этого оказалось достаточно. Кат умер.
Я медленно встаю.
- Ты возьмешь его солдатскую книжку и вещи? - спрашивает меня сани-
тар.
Я киваю головой, и он передает мне и то, и другое.
Санитар удивлен:
- Ведь вы не родственники? Нет, мы не родственники. Нет, мы не
родственники.
Что это, неужели я иду? Неужели у меня еще есть ноги? Я поднимаю гла-
за, я обвожу ими все вокруг и сам поворачиваюсь вслед за ними, по кругу,
по кругу, пока не останавливаюсь. Все осталось как было. Только рядового
Станислава Катчинското уже нет в живых.
Больше я ничего не помню.
XII
Осень. Нас, старичков, осталось уже немного. Из моих одноклассников,
- а их было семеро, - я здесь последний.
Все говорят о мире и о перемирии. Все ждут. Если это снова кончится
разочарованием, они будут сломлены, - слишком уж ярко разгорелись надеж-
ды, их теперь нельзя притушить, не вызвав взрыва. Если не будет мира,
будет революция.
Две недели я отдыхаю, - я хлебнул немного газу. Целый день я сижу на
солнышке в небольшом садике. Перемирие скоро будет заключено, теперь я
тоже верю в это. И тогда мы поедем домой.
На этом моя мысль приостанавливается, и я никак не могу сдвинуть ее с
места. Что влечет меня туда с такой неотразимой силой, что меня там ожи-
дает? Жажда жизни, тоска по дому, голос крови, пьянящее ощущение свободы
и безопасности. Но все это только чувства. Это не цели.
Если бы мы вернулись домой в 1916 году, неутихшая боль пережитого и
неостывший накал наших впечатлений вызвали бы в мире бурю. Теперь мы
вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы
и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться.
Да нас и не поймут, - ведь перед нами есть старшее поколение, кото-
рое, хотя оно провело вместе с нами все эти годы на фронте, уже имело
свой семейный очаг и профессию и теперь снова займет свое место в об-
ществе и забудет о войне, а за ними подрастает поколение, напоминающее
нас, какими мы были раньше; и для него мы будем чужими, оно столкнет нас
с пути. Мы не нужны самим себе, мы будем жить и стариться, - одни прис-
пособятся, другие покорятся судьбе, а многие не найдут себе места. Про-
текут годы, и мы сойдем со сцены.
А может, все, о чем я сейчас думаю, просто навеяно тоской и смятени-
ем, которые разлетятся во прах, лишь только я вновь приду под тополи,
чтобы послушать шелест их листвы. Не может быть, чтобы все это ушло нав-
сегда, - теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь, неведомое,
томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг,
упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы все
это сгинуло под ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских борде-
