го городишки пришло письмо от его жены, в котором она пишет, что скопила
денег на дорогу и теперь может навестить его.
Она уже выехала и должна со дня на день прибыть сюда. У Левандовского
пропал аппетит, даже сосиски с капустой он отдает товарищам, едва прит-
ронувшись к своей порции. Он только и знает, что расхаживает с письмом
по палате; каждый из нас прочел его уже раз десять, штемпеля на конверте
проверялись бесконечное число раз, оно все в жирных пятнах и так захва-
тано, что букв совсем почти не видно, и наконец происходит то, чего и
следовало ожидать, - у Левандовского подскакивает температура и ему сно-
ва приходится лечь в постель.
Он не виделся с женой два года. За это время она родила ему ребенка;
она привезет его с собой. Но мысли Левандовского заняты вовсе не этим.
Он рассчитывал, что ко времени приезда его старухи ему разрешат выходить
в город, - ведь каждому ясно, что посмотреть на свою жену, конечно, при-
ятно, но если человек так долго был с ней в разлуке, ему хочется по воз-
можности удовлетворить и кое-какие другие желания.
Левандовский подолгу обсуждал этот вопрос с каждым из нас, - ведь на
этот счет у солдат нет секретов. Те из нас, кого уже отпускают в город,
назвали ему несколько отличных уголков в садах и парках, где бы ему ник-
то не помешал, а у одного оказалась на примете даже небольшая комнатка.
Но что толку от всего этого? Левандовский лежит в постели, и его
осаждают заботы. Ему теперь и жизнь не мила, - так мучит его мысль о
том, что ему придется упустить этот случай. Мы утешаем его и обещаем,
что постараемся как-нибудь провернуть это дельце.
На следующий день является его жена, маленькая, сухонькая женщина с
боязливыми, быстро бегающими птичьими глазками, в черной мантилье с бры-
жами и лентами. Бог знает, откуда она этакую выкопала, должно быть, в
наследство получила.
Женщина что-то тихо бормочет и робко останавливается в дверях. Она
испугалась, что нас здесь шестеро.
- Ну, Марья, - говорит Левандовский, с бедовым видом двигая своим ка-
дыком, - входи, не бойся, они тебе ничего не сделают.
Левандовская обходит койки и здоровается с каждым из нас за руку, за-
тем показывает младенца, который успел тем временем испачкать пеленки.
Она принесла с собой большую, вышитую бисером сумку; вынув из нее чистый
кусок фланели, она проворно перепеленывает ребенка. Это помогает ей пре-
одолеть свое первоначальное смущение, и она начинает разговаривать с му-
жем.
Тот нервничает, то и дело косясь на нас своими круглыми глазами навы-
кате, и вид у него самый разнесчастный.
Время сейчас подходящее, - врач уже сделал обход, в худшем случае в
палату могла бы заглянуть сестра. Поэтому один из нас выходит в коридор,
- выяснить обстановку. Вскоре он возвращается и делает знак:
- Ничегошеньки нет. Валяй, Иоганн! Скажи ей в чем дело и действуй.
Они о чем-то говорят друг с другом по-польски. Наша гостья смущенно
смотрит на нас, она немного покраснела. Мы добродушно ухмыляемся и энер-
гично отмахиваемся, - ну что, мол, здесь такого! К черту все предрассуд-
ки! Они хороши для других времен. Здесь лежит столяр Иоганн Левандовс-
кий, искалеченный на войне солдат, а вот его жена. Кто знает, когда он с
ней свидится снова, он хочет ею обладать, пусть его желание исполнится,
и дело с концом!
На случай, если какая-нибудь сестра все-таки появится в коридоре, мы
выставляем к дверям двух человек, чтобы перехватить ее и занять разгово-
ром. Они обещают покараулить четверть часа.
Левандовский может лежать только на боку. Поэтому один из нас закла-
дывает ему за спину еще несколько подушек. Младенца вручают Альберту,
затем мы на минутку отворачиваемся, черная мантилья исчезает под одея-
лом, а мы с громким стуком и шуточками режемся в скат.
Все идет хорошо. Я набрал одних крестей, да и то мелочь, но мне ка-
ким-то чудом удается вывернуться. Из-за этого мы совсем почти забыли о
Левандовском. Через некоторое время младенец начинает реветь, хотя
Альберт изо всей силы раскачивает его на руках. Затем раздается тихий
шелест и шуршание, и когда мы невзначай поднимаем головы, то видим, что
ребенок уже сосет свой рожок на коленях у матери. Дело сделано.
Теперь мы чувствуем себя как одна большая семья; жена Левандовского
совсем повеселела, а сам Левандовский, вспотевший и счастливый, лежит в
своей постели и весь так и сияет.
Он распаковывает вышитую сумку. В ней лежит несколько отличных кол-
бас. Левандовский берет нож, - торжественно, словно это букет цветов, и
разрезает их на кусочки. Он широким жестом показывает на нас, и ма-
ленькая, сухонькая женщина подходит к каждому, улыбается и делит между
нами колбасу. Теперь она кажется прямо-таки хорошенькой. Мы называем ее
мамашей, а она радуется этому и взбивает нам подушки.
Через несколько недель я начинаю ежедневно ходить на лечебную гимнас-
тику. Мою ногу пристегивают к педали и дают ей разминку. Рука давно уже
зажила.
С фронта прибывают новые эшелоны раненых. Бинты теперь не из марли, а
из белой гофрированной бумаги, - с перевязочным материалом на фронте
стало туго.
Альбертова культя заживает хорошо. Рана почти закрылась. Через нес-
колько недель его выпишут на протезирование. Он по-прежнему мало говорит
и стал намного серьезнее, чем раньше. Зачастую он умолкает на полуслове
и смотрит в одну точку. Если бы не мы, он давно бы покончил с собой. Но
теперь самое трудное время у него позади. Иногда он даже смотрит, как мы
играем в скат.
После выписки мне предоставляют отпуск.
Мать не хочет расставаться со мной. Она такая слабенькая. Мне еще тя-
желее, чем в прошлый раз.
Затем из полка приходит вызов, и я снова еду на фронт.
Мне трудно прощаться с моим другом Альбертом Кроппом. Но такова уж
доля солдата, - со временем он привыкает и к этому.
Мы уже перестали считать недели. Когда я прибыл сюда, стояла зима и
взметаемые разрывами снарядов смерзшиеся комья земли были почти такими
же опасными, как осколки. Сейчас деревья снова зазеленели. Фронт и бара-
ки чередой сменяют друг друга, и в этом заключается наша жизнь. Мы от-
части уже привыкли к этому, война - это нечто вроде опасной болезни, от
которой можно умереть, как умирают от рака и туберкулеза, от гриппа и
дизентерии. Только смертельный исход наступает гораздо чаще, и смерть
приходит в гораздо более разнообразных и страшных обличьях.
Наши думы - глина; сменяющие друг друга дни месят ее; когда мы на от-
дыхе, к нам приходят мысли о хорошем, а, когда мы лежим под огнем, они
умирают. Внутри у нас все изрыто, как изрыта местность вокруг нас.
Сейчас так живут все, не только мы одни; прошлое утратило свое значе-
ние, люди и в самом деле не помнят его. Различия, созданные образованием
и воспитанием, почти что стерты, они ощущаются лишь с трудом. Порой они
дают преимущества, помогая лучше разобраться в обстановке, но у них есть
и свои теневые стороны, они порождают ненужную щепетильность и сдержан-
ность, которую приходится преодолевать. Как будто мы были когда-то моне-
тами разных стран; потом их переплавили, и теперь на них оттиснут один и
тот же чекан. Чтобы отличить их друг от друга, нужно очень тщательно
проверить металл, из которого они отлиты. Мы прежде всего солдаты, и
лишь где-то на заднем плане в нас каким-то чудом стыдливо прячется чело-
веческая личность.
Все мы - братья, связанные странными узами, в которых есть нечто от
воспетого в народных песнях товарищества, от солидарности заключенных,
от продиктованной отчаянием сплоченности приговоренных к смертной казни;
нас породнила та жизнь, которой мы живем, особая форма бытия, порожден-
ная постоянной опасностью, напряженным ожиданием смерти и одиночеством и
сводящаяся к тому, что человек бездумно присчитывает дарованные ему часы
к ранее прожитым, не испытывая при этом абсолютно никаких высоких
чувств. Смесь героического с банальным - вот какое определение можно бы-
ло бы дать нашей жизни, но только кто станет над ней задумываться. Вот
один из частных случаев: нас оповестили, что противник идет в атаку, и
Тьяден с молниеносной быстротой съедает свою порцию горохового супа с
салом, - ведь Тьяден не знает, будет ли он еще жив через час. Мы долго
спорим, правильно ли он поступил. Кат считает, что этого делать нельзя,
- ведь в бою тебя могут ранить в живот, а когда желудок полон, такие ра-
нения опаснее, чем когда он пуст.
Подобные вещи являются для нас проблемами, мы относимся к ним серьез-
но, да иначе и быть не может. Здесь, на грани смерти, жизнь ужасающе
прямолинейна; она сводится к самому необходимому, и все остальное спит
глухим сном; вот эта-то примитивность и спасает нас. Если бы мы были бо-
лее сложными существами, мы давно бы уже сошли с ума, дезертировали или
же были бы убиты. Мы словно альпинисты на снежных вершинах, - все функ-
ции организма должны служить только сохранению жизни и в силу необходи-
мости они подчинены этой задаче. Все остальное отметается, так как оно
привело бы к ненужной трате сил. Для нас это единственный путь к спасе-
нию, и в часы затишья, когда загадочные отсветы былого показывают мне,
как в тусклом зеркале, отделившиеся от меня контуры моего нынешнего бы-
тия, я нередко кажусь самому себе чужим и удивляюсь тому, что не имеющая
названия деятельная сила, которую условно называют жизнью, сумела прис-
пособиться даже к этим формам. Все другие ее проявления находятся в сос-
тоянии зимней спячки, жизнь сосредоточилась на том, чтобы не прокарау-
лить угрожающую ей отовсюду смерть; наша жизнь превратила нас в мыслящих
животных, чтобы вооружить нас инстинктом. Она притупила все наше сущест-
во, чтобы нас не сломили кошмары, которые навалились бы на нас, если б
мы мыслили ясно и сознательно; она пробудила в нас чувство товарищества,
чтобы вызволить нас из бездны одиночества. Она дала нам равнодушие дика-
рей, чтобы мы могли наперекор всему наслаждаться каждой светлой минутой
и сберегать ее про запас как средство защиты от натиска мертвящей пусто-
ты. Наш суровый быт замкнут в самом себе, он протекает где-то на самой
поверхности жизни, и лишь изредка какое-нибудь событие роняет в него
искры. И тогда из глубины внезапно прорывается пламя неизбывной, ужасаю-
щей тоски.
В эти опасные мгновения мы видим, что наша приспособляемость является
все же чем-то искусственным, что это не просто спокойствие, а судорожное
усилие быть спокойным. Внешние формы нашего бытия мало чем отличаются от
образа жизни бушменов, но если бушмены могут жить так всю жизнь, потому
что сама природа создала их такими, а напряжение духовных сил может при-
вести только к тому, что они станут более развитыми существами, то у нас
дело обстоит как раз наоборот: мы напрягаем свои внутренние силы не для
того, чтобы совершенствоваться, а для того, чтобы спуститься на нес-
колько ступеней ниже. Для них это состояние естественно, и им легко быть
такими, мы же достигаем этого искусственно, ценой неимоверных усилий.
Иной раз ночью, во сне, случается, что на нас нахлынут видения, и мы
просыпаемся, все еще под властью их очарования, и с ужасом ощущаем, как
непрочен тот порог, как призрачна та граница, что отделяет нас от мрака.
Мы - маленькие язычки пламени, едва защищенные шаткими стенами от бури
уничтожения и безумия, трепещущие под ее порывами и каждую минуту гото-
вые угаснуть навсегда. Приглушенный шум боя смыкается тогда вокруг нас
неумолимым кольцом, и, сжавшись в комочек, уйдя в себя, мы смотрим широ-
ко раскрытыми глазами в ночной мрак. Только дыхание спящих товарищей
немного успокаивает нас, и мы начинаем ждать утра.
Каждый день и каждый час, каждый снаряд и каждый убитый подтачивает
эту непрочную опору, и с годами она быстро разрушается. Я замечаю, что и
вокруг меня она тоже вот-вот готова обрушиться.
