- Не швырнуть ли нам бутылку? - спрашивает Иозеф Хамахер, человек,
которому все дозволено.
- Раз она не слышит звонка, так этого уж и подавно не услышит.
Наконец дверь отворяется. На пороге появляется заспанная старуха.
Увидев, что стряслось с Францем, она начинает суетиться и восклицает:
- Почему же никто не дал об этом знать?
- Мы же звонили. А ходить никто из нас не может.
У него было сильное кровотечение, и ему снова делают перевязку. Утром
мы видим его лицо: оно пожелтело и заострилось, а ведь еще вчера вечером
он выглядел почти совсем здоровым. Теперь сестра стала наведываться к
нам чаще.
Иногда за нами ухаживают сестры из Красного Креста. Они добрые, но
порой им не хватает сноровки. Перекладывая нас с носилок на постель, они
нередко причиняют нам боль, а потом так пугаются, что от этого нам ста-
новится еще хуже.
Монашенкам мы доверяем больше. Они умеют ловко подхватывать раненого,
но нам хотелось бы, чтобы они были чуточку повеселее. Впрочем, у некото-
рых из них есть чувство юмора, и эти, право же, молодцы. Кто из нас не
оказал бы, например, любой услуги сестре Либертине? Стоит нам хотя бы
издали увидеть эту удивительную женщину, как во всем флигеле сразу же
повышается настроение. И таких здесь немало. За них мы готовы в огонь и
воду. Нет, жаловаться не приходится, - монашенки обращаются с нами пря-
мо-таки как со штатскими. А когда вспомнишь, что делается в гарнизонных
лазаретах, так просто страшно становится.
Франц Вехтер так и не пошел на поправку. Однажды его забирают и
больше не приносят. Иозеф Хамахер поясняет:
- Теперь мы его не увидим. Они снесли его в мертвецкую.
- Что это за мертвецкая? - спрашивает Кропп.
- Ну, палата смертников.
- Да что это такое?
- Это такая комнатка в конце флигеля. Туда помещают тех, кто собирал-
ся протянуть ноги. Там стоят две койки. Ее все так и называют мертвец-
кой.
- Но зачем же они это делают?
- А им так меньше возни. Потом это удобнее, - комнатка-то находится
как раз у лифта, по которому подымаются в морг. А может быть, это дела-
ется для того, чтобы никто не умирал в палатах, на глазах у других. Да и
присматривать за ним легче, когда он лежит один.
- А ему самому-то каково?
Иозеф пожимает плечами:
- Так ведь кто туда попал, обычно уже не очень-то соображает, что с
ним делают.
- И что же, здесь все это знают?
- Кто здесь уже давно, те, конечно, знают.
После обеда на койку Франца Вехтера кладут новенького. Через нес-
колько дней его тоже уносят. Иозеф делает выразительный жест рукой. Он
не последний, - на наших глазах приходят и уходят еще многие.
Иногда у постелей сидят родственники; они плачут или тихо, смущенно
разговаривают. Одна старушка не хочет уходить, однако нельзя же ей оста-
ваться здесь на ночь. На следующее утро она приходит очень рано, но ей
следовало бы прийти еще раньше, - подойдя к койке, она видит, что на ней
уже лежит другой. Ее приглашают пройти в морг. Она принесла с собой яб-
локи и теперь отдает их нам.
Маленький Петер тоже чувствует себя хуже. Его температурная кривая
угрожающе лезет вверх, и в один прекрасный день у его койки останавлива-
ется низенькая коляска.
- Куда? - спрашивает он.
- В перевязочную.
Его поднимают на коляску. Но сестра делает промах: она снимает с
крючка его солдатскую куртку и кладет ее рядом с ним, чтобы не заходить
за ней еще раз. Петер тотчас же догадывается, в чем дело, и пытается
скатиться с коляски:
- Я остаюсь здесь! Они не дают ему приподняться. Он негромко кричит
своими продырявленными легкими:
- Не хочу в мертвецкую!
- Да мы везем тебя в перевязочную.
- А на что вам тогда моя куртка? Он уже не в силах говорить. Он шеп-
чет хриплым, взволнованным шепотом:
- Оставьте меня здесь! Они ничего не отвечают и вывозят его из пала-
ты. В дверях он пытается подняться. Его черная курчавая голова трясется,
глаза полны слез.
- Я еще вернусь! Я еще вернусь! - кричит он.
Дверь закрывается. Мы все взволнованы, но молчим. Наконец Иозеф гово-
рит:
- Это мы уж не от первого слышим. Да только кто туда попал, тому уж
не выжить.
Мне делают операцию, и после этого меня два дня рвет. Писарь моего
врача говорит, что мои кости никак не хотят срастаться. У одного из на-
шего отделения они срослись неправильно, и ему переламывают их заново.
Это тоже удовольствие маленькое. Среди вновь прибывших есть два моло-
деньких солдата, страдающих плоскостопием. Во время обхода они попадают-
ся на глаза главному врачу, который обрадованно останавливается возле их
коек.
- От этого мы вас избавим, - говорит он. - Небольшая операция, и у
вас будут здоровые ноги. Сестра, запишите их.
Когда он уходит, всезнающий Иосиф предостерегает новичков:
- Смотрите, не соглашайтесь на операцию! Это, видите ли, у нашего
старика есть такой пунктик по научной части. Он и во сне видит, как бы
заполучить себе кого-нибудь для этого дела. Он вам сделает операцию, и
после этого стопа у вас и в самом деле будет уже не плоская; зато она
будет искривленная, и вы до конца дней своих будете ковылять с палочкой.
- Что же нам теперь делать? - спрашивает один из них.
- Не давать согласия! Вас сюда прислали, чтобы лечить раны, а не для
того, чтобы устранять плоскостопие! На фронте-то у вас какие ноги были?
А, вот то-то же! Сейчас вы еще можете ходить, а вот побываете у старика
под ножом и станете калеками. Ему нужны подопытные кролики, поэтому для
него война - самое распрекрасное время, как и для всех врачей. Загляни-
те-ка в нижнее отделение, - там ползает добрый десяток людей, которых он
оперировал. Некоторые сидят здесь годами, с пятнадцатого и даже с четыр-
надцатого года. Никто из них не стал ходить лучше, чем раньше, наоборот,
почти все - хуже, у большинства ноги в гипсе. Каждые полгода он снова
тащит их на стол и ломает их кости по-новому, и каждый раз им говорит,
что теперь-то успех обеспечен. Подумайте хорошенько, без вашего согласия
он не имеет права этого делать.
- Эх, дружище, - говорит один из них устало, - лучше ноги, чем башка.
Можешь ты сказать наперед, по какому месту тебе достанется, когда тебя
снова пошлют туда? Пусть делают со мной что хотят, мне лишь бы домой по-
пасть. Лучше ковылять, да остаться в живых.
Его товарищ, молодой парень нашего возраста, не дает согласия. На
следующее утро старик велит доставить их вниз; там он начинает их угова-
ривать и кричит на них, так что в конце концов они все-таки соглашаются.
Что же им остается делать? Ведь они - просто серая скотинка, а он -
большая шишка. Их приносят в палату под хлороформом и в гипсе.
У Альберта дела плохи. Его несут в операционную - на ампутацию. Ногу
отнимают целиком, до самого верха. Теперь он совсем почти перестал раз-
говаривать. Как-то раз он говорит, что собирается застрелиться, что он
сделает это, как только доберется до своего револьвера.
Прибывает новый эшелон с ранеными. В нашу палату кладут двух слепых.
Один из них - совсем еще молодой музыкант. Подавая ему обед, сестры
всегда прячут от него ножи, - у одной из них он уже однажды вырвал нож
из рук. Несмотря на эти предосторожности, с ним приключилась беда.
Вечером, за ужином, обслуживающую его сестру на минутку вызывают из
палаты, и она ставит тарелку с вилкой на его столик. Он ощупью находит
вилку, берет ее в руку и с размаху вонзает себе в сердце, затем хватает
ботинок и изо всех сил колотит им по черенку. Мы зовем на помощь, но в
одиночку с ним не справишься, нужны три человека, чтобы отнять у него
вилку. Тупые зубцы успели войти довольно глубоко. Он ругает нас всю
ночь, так что никто не может уснуть. Утром у него начинается припадок
истерии.
У нас освобождаются койки. Дни идут за днями, и каждый из них - это
боль и страх, стоны и хрип. "Мертвецкие" теперь уже ни к чему, их слиш-
ком мало, - по ночам люди умирают в палатах, в том числе и в нашей.
Смерть обгоняет мудрую предусмотрительность наших сестер.
Но вот в один прекрасный день дверь распахивается, на пороге появля-
ется коляска, а на ней - бледный, худой - восседает, победно подняв чер-
ную курчавую голову, Петер. Сестра Либертина с сияющим лицом подкатывает
его к его старой койке. Он вернулся из "мертвецкой". А мы давно уже счи-
тали, что он умер.
Он поглядывает во все стороны:
- Ну, что вы на это скажете?
И даже Иозеф Хамахер вынужден признать, что такого ему еще не случа-
лось видеть.
Через некоторое время кое-кто из нас получает разрешение вставать с
постели. Мне тоже дают костыли, и я понемногу начинаю ковылять. Однако я
редко пользуюсь ими, я не в силах вынести взгляд Альберта, устремленный
на меня, когда я иду по палате. Он всегда смотрит на меня такими стран-
ными глазами. Поэтому время от времени я удираю в коридор, - там я
чувствую себя свободнее.
Этажом ниже лежат раненные в живот, в позвоночник, в голову и с ампу-
тацией обеих рук или ног. В правом крыле - люди с раздробленными челюс-
тями, отравленные газом, раненные в нос, уши и глотку. Левое крыло отве-
дено слепым и раненным в легкие, в таз, в суставы, в почки, в мошонку, в
желудок. Лишь здесь видишь наглядно, насколько уязвимо человеческое те-
ло.
Двое раненых умирают от столбняка. Их кожа становится серой, тело це-
пенеет, под конец жизнь теплится, - еще очень долго, - в одних только
глазах. У некоторых перебитая рука или нога подвязана на шнурке и висит
в воздухе, словно вздернутая на виселице. У других к спинке кровати при-
деланы растяжки с тяжелыми гирями на конце, которые держат заживающую
руку или ногу в напряженном положении. Я вижу людей с распоротыми кишка-
ми, в которых постоянно скапливается кал. Писарь показывает мне рентге-
новские снимки бедренных, коленных и плечевых суставов, раздробленных на
мелкие осколки.
Кажется непостижимым, что к этим изодранным в клочья телам приставле-
ны человеческие лица, еще живущие обычной, повседневной жизнью. А ведь
это только один лазарет, только одно его отделение! Их сотни тысяч в
Германии, сотни тысяч во Франции, сотни тысяч в России. Как же бессмыс-
ленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете
возможны такие вещи! До какой же степени лжива и никчемна наша тысяче-
летняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки
крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких
вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.
Я молод - мне двадцать лет, но все, что я видел в жизни, - это отчая-
ние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с без-
мерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой и
люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не
ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы челове-
чества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят слова,
чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят все
люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все на-
ше поколение. Что скажут наши отцы, если мы когда-нибудь поднимемся из
могил и предстанем перед ними и потребуем отчета? Чего им ждать от нас,
если мы доживем до того дня, когда не будет войны? Долгие годы мы зани-
мались тем, что убивали. Это было нашим призванием, первым призванием в
нашей жизни. Все, что мы знаем о жизни, - это смерть. Что же будет по-
том? И что станется с нами?
Самый старший у нас в палате - Левандовский. Ему сорок лет; у него
тяжелое ранение в живот, и он лежит в лазарете уже десять месяцев. Лишь
за последние недели он оправился настолько, что может встать и, изогнув
поясницу, проковылять несколько шагов.
Вот уже несколько дней он сильно взволнован. Из захолустного польско-
