Гонщики напоминали ей детей, которые стараются перебежать
дорогу перед мчащимся автомобилем. Так же поступают куры и
погибают под колесами машины. Но когда взрослые люди ведут себя
подобным образом, это вызывает не восхищение, а только досаду.
Жизнь была для Лилиан чем-то великим, и смерть была чем-то
великим -- с ними нельзя шутить. Мужество вовсе не равнозначно
отсутствию страха; первое включает в себя сознание опасности,
второе -- результат неведения.
-- Клерфэ! -- произнес чей-то голос рядом с ней.
Лилиан в испуге вскочила, она почувствовала опасность
прежде, чем успела ее осознать.
-- Что с ним?
-- Он уже давным-давно должен был проехать.
Люди на трибунах забеспокоились. Лилиан видела, как Торриани
посмотрел на нее, помахал ей рукой, потом показал на шоссе,
снова посмотрел на нее и помахал рукой: пусть, мол, она не
волнуется, ничего не случилось. Это напугало ее больше, чем все
остальное. н разбился, -- подумала Лилиан и не шелохнулась. Она
была бессильна что-либо сделать. Где-то, в одной из петель этой
трижды проклятой дороги, Клерфэ настигла судьба. Секунды
тянулись медленно, словно налитые свинцом, минуты длились
часами. И вся эта карусель на белой ленте шоссе казалась ей
дурным сном. Ее грудь, опустошенная ожиданием, была подобна
черной яме. А потом из репродуктора вдруг раздался чей-то
бесстрастный голос:
-- Машина Клерфэ под номером двенадцать вылетела на
повороте. Других известий пока не получено.
Лилиан медленно подняла голову. Все было как прежде: синий
блеск неба, пестрый цветник платьев, террасами спускавшийся
вниз, и белая лава поразительной сицилианской весны. Но где-то
вдали появилась теперь бесцветная точка, облачко тумана, в
котором человек либо еще боролся со смертью, либо уже был
задушен ею. Казалось, чьи-то мокрые руки схватили Лилиан, и она
снова осознала ужасающее неправдоподобие смерти: бездыханность,
за которой следует тишина, абсолютно непостижимая тишина --
небытие. Она оглянулась вокруг. Неужели только она одна
прониклась этим сознанием, убийственным, как невидимая проказа?
Неужели только она одна чувствовала себя так, словно в ней
распадались все клетки, словно они задыхались без воздуха,
словно каждая из них умирала в одиночку? На лицах окружавших ее
людей Лилиан читала жажду сенсации, тайную жажду. Для них
смерть была развлечением. Они наслаждались ею не в открытую, а
тайно, маскируя свои чувства лживым сожалением, лживым испугом
и удовлетворением, что сами остались целы.
-- Клерфэ жив, -- объявил диктор. -- Он ранен неопасно. Он
сам вывел машину на дистанцию. Клерфэ едет. Он продолжает
участвовать в гонках.
Легкий рокот пробежал по трибунам. Лилиан заметила, как
изменились лица людей. Они вдруг почувствовали облегчение:
кому-то удалось спастись, кто-то проявил мужество, не дал себя
сломить, едет дальше. И каждый из зрителей ощутил в себе
мужество, словно он сам сидел за рулем в машине Клерфэ. В
течение нескольких минут вертлявый иголо казался себе героем, а
изнеженный дамский угодник ощущал себя храбрецом, презирающим
смерть. И секс -- спутник любой опасности, при которой сам
человек не испытывает опасности -- гнал адреналин в кровь этих
людей. Вот ради чего они платили деньги за входные билеты.
Лилиан почувствовала, как пелена гнева застилает ей глаза.
Она ненавидела всех этих людей, каждого из них в отдельности;
она ненавидела мужчин, распрямлявших плечи, ненавидела женщин,
которые, бросая взгляды исподтишка, давали выход своему
возбуждению. Она ненавидела волну сочувствия,
распространявшуюся вокруг, ненавидела великодушие толпы, от
которой ускользнула ее жертва и которая решила переключиться на
восхищение. Она почувствовала ненависть и к Клерфэ; она знала,
что это реакция после внезапного испуга, и все же она
ненавидела Клерфэ за то, что он участвовал в этой дурацкой игре
со смертью.
Впервые с тех пор, как Лилиан покинула санаторий, она
вспомнила о Волкове. И вдруг она увидела Клерфэ. Увидела его
окровавленное лицо, увидела, как его вытаскивают из машины и
что он с трудом держится на ногах.
x x x
Механики осматривали машину. Они меняли колеса. Торриани
стоял рядом с Клерфэ.
-- Опять эта проклятая покрышка, -- сказал Клерфэ. --
Пришлось держать руль одной рукой. Но машина в порядке. Теперь
поедешь ты.
-- Ясно! -- закричал тренер. -- Давай, Торриани!
Торриани вскочил в машину.
-- Готово! -- крикнул старший механик. Машина рванулась
вперед.
-- Что у вас с рукой? -- спросил тренер. -- Сломали?
-- Нет. Вывихнул. Вывих в плече. Черт его знает, как это
случилось.
Прибыл врач. Клерфэ вдруг почувствовал сумасшедшую боль. Он
присел на какой-то ящик.
-- Все? -- спросил он. -- Надеюсь, Торриани продержится до
конца.
-- Вам больше ехать нельзя, -- сказал врач.
-- Забинтуйте его, -- сказал тренер. -- Возьмите широкий
бинт и завяжите плечо. На всякий случай надо его склеить.
Врач покачал головой.
-- Бинт не очень-то поможет. Он это сразу почувствует, как
только опять сядет за руль.
Тренер засмеялся.
-- В прошлом году он сжег себе обе ступни. И всетаки не
сошел с дистанции. Не обжег, говорю я вам, а сжег.
Клерфэ продолжал сидеть на ящике. Он чувствовал себя слабым
и опустошенным. Врач туго забинтовал ему плечо эластичной
повязкой. не надо было ехать осторожнее, -- думал Клерфэ. --
Превысить скорость, данную людям, еще не значит стать богом.
Говорят, что только человеческий мозг способен изобрести
средства, с помощью которых человек превосходит свою
собственную скорость. Это неправда. Разве вошь, забравшись в
оперение орла, не превосходит сама себя в скорости?
-- Как это с вами случилось? -- спросил тренер.
-- Все из-за проклятой покрышки! Машину вынесло на повороте,
и она увлекла за собой небольшое деревце. Я ударился о руль.
Чертова неудача.
-- Это еще ничего. Хорошо, что тормоза, мотор и управление
не полетели к дьяволу. Старуха цела. Мало ли кто еще выйдет из
игры! Ведь гонки не кончились.
Клерфэ сидел неподвижно, вперив взгляд в металлические
части, которые механики сняли с машины. . уже слишком стар, --
думал он, -- мне здесь не место. Но что я вообще умею делать,
кроме этого?
-- Вон он! -- заорал тренер, приставив к глазам бинокль. --
Гром и молния! Вон он едет, этот чертов сын! Но ему уже не
нагнать. Мы слишком отстали.
-- Кто из наших еще не сошел?
-- Вебер. Он на пятом месте.
Торриани промчался мимо. Махнув рукой, он исчез. Тренер
вдруг пустился в пляс.
-- Дюваль выбыл! А Торриани нагнал четыре минуты! Четыре
минуты! Пресвятая мадонна, храни его!
Казалось, он начнет сейчас молиться. Торриани нагонял с
каждым кругом.
-- Подумать только, на этой разболтанной колымаге! -- орал
тренер. -- Я готов его расцеловать. Золотце мое! Он едет в
среднем со скоростью почти девяносто километров! Рекорд для
такой дороги!
С каждым кругом Торриани наверстывал упущенное. И хотя
Клерфэ не хотел завидовать его удаче, он почувствовал горечь.
Шестнадцать лет разницы давали себя знать. Правда, так бывало
не всегда. Караччола даже со сломанным бедром, испытывая
нечеловеческую боль, обогнал значительно более молодых
гонщиков-рекордсменов; Нуволари и Ланг показали после войны
класс, как будто они помолодели лет на десять; но в свое время
каждый гонщик должен уступить место другим, и Клерфэ знал, что
ему уже осталось недолго. В этом и заключалась трагедия
спортсмена: если ты вовремя не умрешь, тебе суждено тянуть
обычную лямку.
-- У Валенте заклинило поршни! Монти отстал. Теперь мы
держим третье и четвертое места! -- кричал тренер. -- Если с
Торриани что-нибудь случится, вы сможете его сменить?
Клерфэ подметил сомнение во взгляде, который бросил на него
тренер. ока они еще спрашивают меня, -- подумал он. -- Но скоро
уже перестанут.
-- Пусть едет Торриани, пока может, -- сказал он.
Тренер кивнул.
-- Брать повороты с больным плечом -- это самоубийство, --
сказал он.
-- Мне пришлось бы снизить скорость.
-- Святая мадонна! -- молился тренер. -- Сделай так, чтобы у
Торелли заело тормоза. Храни Вебера и Торриани! Пусть у Бордони
продырявится бак!
Каждый раз во время гонок тренер вдруг становился
удивительно набожным, правда, на свой лад; но стоило гонкам
кончиться, как он опять начинал богохульствовать.
Перед последним кругом машина Торриани вдруг встала.
Торриани всем туловищем лежал на руле.
-- Что случилось? -- заорал тренер. -- Вы что, не можете
больше ехать? Что случилось? Вытаскивайте его! Клерфэ!
Пресвятая мадонна, матерь всех скорбящих, у него тепловой удар!
И когда? Весной! А вы можете ехать? Машина...
Механики уже готовили машину к последнему кругу.
-- Клерфэ! -- умолял тренер. -- Вам надо довести машину до
финиша! Впереди Вебер. Он обогнал вас на две минуты. Мы можем
потерять еще пять минут, это не играет роли. Все равно вы
будете третьим! Скорее! Садитесь!
Клерфэ уже сидел в машине. Торриани было совсем плохо.
-- Только бы машина дошла до финиша! -- молился тренер. --
Третье место -- больше нам ничего не надо! И пусть у Бордони
спустит камера, совсем немножко!
ще один круг, -- думал Клерфэ. -- Скоро все кончится. Боль в
плече можно вынести. Куда страшнее висеть на кресте в
концентрационном лагере. Когда-то я видел мальчика, которому
эсэсовцы высверлили здоровые зубы до самых корней: они хотели,
чтобы мальчик выдал своих друзей. Но он их не выдал. Впереди
Вебер. Не все ли равно, с какой скоростью я буду ехать. Нет, не
все равно. Что-то крутится перед глазами. Проклятый
акселератор, я должен на него нажать!
x x x
Раздался дребезжащий голос диктора, искаженный микрофоном:
-- Клерфэ опять участвует в гонках. Торриани выбыл.
Машина Клерфэ промчалась мимо трибун. Лилиан увидела
забинтованное плечо. акой дурак! -- подумала она. -- Ребенок,
которому никогда не стать взрослым. Безрассудство еще не есть
храбрость. Он опять разобьется! Разве здоровые люди знают, что
такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном
санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за
величайшую награду.
Кто-то сунул ей в руки свою визитную карточку. Она бросила
ее и встала. Ей захотелось уйти. На нее были устремлены сотни
глаз. Лилиан казалось, что вслед за ней движутся сотни пустых
стекляшек, в которых отражается солнце. Движутся, не отпуская
ее от себя. акие пустые глаза, -- подумала Лилиан. -- Все эти
глаза смотрят и не видят ничего. Всегда ли так было? Она опять
вспомнила занесенный снегом санаторий. ам все иначе: в глазах
людей там светилось понимание. Неужели, чтобы что-то понять,
человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость
смерти?
Она спускалась вниз с трибун, ряд за рядом. За ней следовало
множество глаз, похожих на множество крохотных зеркал. то же
отражается в них? -- думала она. -- Всегда одно и то же.
Пустота и те желания, которые испытывают эти люди.
Потом она вдруг остановилась, словно преодолевая порыв
ветра. На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло,
подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой
театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники -- остов
этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники
продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно
навесить любые декорации. аверное, этого почти никто не знает,
